ЛЮБИМЫЙ ГОРОД
ENIO LOCI 

Писахов

Писахов почти позабыт. Не продаются в магазинах его сказки, не выходят и альбомы с живописными полотнами Писахова. Биографию его не издают. Воспоминаний о нем мало.
А между тем он, пожалуй, первейший писатель Архангельска и Беломорья вообще.

Замороженные песни

Следует определиться сразу. Писахов – не исследователь и не фольклорист. Он не участвовал в фольклорных экспедициях и не записывал за бабушками их соленые словечки. Он писатель, сказочник и вещь в себе. И если уж вести речь об исследованиях, то он объект, а не субъект.
Миры Писахова, конечно, соотносятся с традиционными архангельскими представлениями о том, какими эти самые миры должны быть в своем совершенстве. Но не более чем соотносятся. Степан Григорьевич не ставил целью их даже в малейшей мере воспроизводить.
Впрочем, традиционные сказки Поморья не были чересчур фантастичны. Помор – реалист, иначе ему очень туго придется. Даже распространенный сюжет про Снегурочку здесь предельно материалистичен (все народные сказки цитируются по изданию “Архангельские сказки. Из материалов лаборатории фольклора Поморского университета”. Составитель Н.В.Дранникова. Архангельск, 2002):
“Жили дедушко да бабушка. Ребяток у их не было, они и загоревали. Дедушка взял снегу да положил на печку, сделалась девушка, Снегурочка, сняли ее с печки, стали втроем жить. Зимой каталися с ребятами. До лета дожили. Девушки пошли по ягоды и ее зазвали. Бабушка и дедушко не отпускали, выпросилась. Дедушко сошил коробочку под ягодки да и отпустил. Она и заблудилась, девушки-то убежали. Шла-шла, встретила старика с котомкой. Он говорит: “Садись ко мне, я тебя к дедушке и бабушке отнесу”.
Научил ее песню петь. Пришел в деревню, зашел в одну избу, говорит: “Пустите переночевать. У меня сумка есть. Сумка и поет, и сказку скажет. Сумка, пой!” Снегурочка в сумке и запела:

Я жила-была у тятеньки,
Я жила-была у маменьки,
У родимой-то у маменьки,
Меня звали-то Снегурочкой,
Сошили мне коробочку,
Спроводили в лес по ягодки,
Мне попалось старо старичище,
Посадило меня в сумищу.

Ему подали хлеба, он пошел во вторую избу: “Сумка, пой!” Снегурочка в сумке опять запела:

Я жила-была у тятеньки,
Я жила-была у маменьки,
У родимой-то у маменьки,
Меня звали-то Снегурочкой,
Сошили мне коробочку,
Спроводили в лес по ягодки,
Мне попалось старо старичище,
Посадило меня в сумищу.

Старик бегал-бегал, всю деревню обежал, пришел в избу к дедушке да бабушке. Они услышали песенку и догадались, что в мешке их Снегурочка сидит. Говорят старику: “В баню не хочешь ли?” “Пожалуй, схожу”. Ушел он в баню, а дедушко с бабушкой припрятали Снегурочку да натолкали всего в котомку, да повешали. Старик вернулся, накормили его, он и пошел в другую деревню. Зашел в избу, говорит: “Сумка, пой!” А сумка не поет. Выбежал, схватил палку, бил-бил, развязал котомку, а там никого и нет, один мусор напихан. Высыпал да побежал в лес робят имать. Да больше никого не поймал. Тут и сказке конец”.
Совсем другое дело у Писахова. Сам он, правда, признавался, что одним из его вдохновителей (правда, встреченным в 1928 году, спустя четыре года после выхода в свет первой сказки) был некто Сеня Малина: “С Сеней Малиной я познакомился в 1928 году. Жил Малина в деревне Уйма, в 18 километрах от города. Это была единственная встреча. Старик рассказывал о своем тяжелом детстве. На прощанье рассказал, как он с дедом “на корабле через Карпаты ездил” и “как собака Розка волков ловила”… Чтя память безвестных северных сказителей – моих сородичей и земляков – я свои сказки веду от имени Сени Малины”.
Впрочем, по фантастичности “архангельский Мюнхгаузен” Писахов, вероятно, превзошел Сеню Малину. Сам он рассказывал о своем творчестве в таких словах:
“Сказки пишу часто с натуры, почти с натуры. Многое помнится и многое просится в сказку. Долго перечислять, что дало ту или иную сказку. Скажу к примеру. Один заезжий спросил, с какого года я живу в Архангельске.
Секрет не велик. Я сказал:
– С 1879 года.
– Скажите, сколько домов было раньше в Архангельске?
Что-то небрежно-снисходительное было в тоне, в вопросе. Я в тон заезжему дал ответ:
– Раньше стоял один столб, на столбе доска с надписью:
А-р-х-а-н-г-е-л-ь-с-к.
Народ ютился кругом столба.
Домов не было, о них и не знали. Одни хвойными ветками прикрывались, другие в снег зарывались, зимой в звериные шкуры завертывались. У меня был медведь. Утром я вытряхивал медведя из шкуры, сам залезал в шкуру. Тепло ходить в медвежьей шкуре, и мороз – дело постороннее. На ночь шкуру медведю отдавал…
Можно бы сказку сплести. А заезжий готов верить. Он попал в “дикий север”. Ему хотелось полярных впечатлений.
Оставил я заезжего додумывать: каким был город без домов”.
Действительно, большая часть писаховских сюжетов напоминает этакие издевательства над глупыми, наивными туристами:
“Про наш Архангельский край столько всякой неправды да напраслины говорят, что надумал я сказать все, как есть у нас. Всю сущую правду, что ни скажу – все правда. Кругом земляки, соврать не дадут. К примеру, река наша Двина в узком месте тридцать пять километров, а в широком шире моря. А ездили по ней на льдинах вечных. У нас и ледяники есть. Это такие люди, которые ледяным промыслом живут. Льдины с моря гонят да дают в прокат, кому желательно.
Запасливые старухи в вечных льдинах проруби делали. Сколько годов держится прорубь!
Весной, чтобы занапрасно льдина с прорубью не таяла, ее на погребину затаскивали – квас, пиво студили. В старые годы девкам в приданое первым делом вечную льдину давали, вторым делом – лисью шубу, чтобы было на чем да в чем за реку в гости ездить”.
Впрочем, если верить сказочнику, лед использовался в городе не только как средство передвижения.
“В старые годы морозы жили градусов на двести, на триста. На моей памяти доходило до пятисот. Старухи сказывают – до симисот бывало, да мы не очень верим, что не при нас было, того, может, и вовсе не было.
На морозе всяко слово как вылетит – и замерзнет! Его не слышно, а видно. У всякого слова свой вид, свой цвет, свой свет. Мы по льдинкам видим, что сказано, как сказано. Ежели новость какая али заделье – это, значит, деловой разговор – домой несем, дома в тепле слушаем, а то на улице в руках отогреем. В морозные дни мы при встрече шапок не снимали, а перекидывались мороженым словом приветным. В морозные дни над Уймой мороженые слова веселыми стайками перелетали от дома к дому да через улицу. Это наши хозяйки новостями перебрасывались. Бабам без новостей дня не прожить…
А девкам первое дело песни. На улицу выскочат, от мороза подол на голову накинут, затянут песню старинную, длинную, с переливами, с выносом. Песня мерзнет колечушками тонюсенькими-тонюсенькими, колечушко в колечушко, отсвечивает цветом каменья драгоценного, отсвечивает светом радуги. Девки из мороженых песен кружева сплетут да всякие узорности. Дом по переду весь улепят да увесят. На конек затейное слово с прискоком скажут. По краям частушек навесят. Где свободное место окажется, приладят слово ласковое: “Милый, приходи, любимый, заглядывай!”.
Весной песни затают, зазвенят, как птицы невидимые запоют”.
Архангельские девушки не только пели, но и плясали по-особому:
“Вот вызнялись девки в поднебесье. Все разнаряженные в штофниках, в парчовых коротеньких, в золотых, жемчужных повязках на головах, ленты да шелковые шали трепещутся, наотмашь летят.
Все наряды растопырились, девки расшеперились.
В синем небе, как цветы, зацвели!
За девками парни о землю каблуками пристукнули и тоже вылетели в хоровод.
Гармонисты на земле гармони растягивают, а гармони все трехрядки с колокольчиками, наигрывают ходовую плясовую.
Девки, парни в небе в пляс!
В небе песни зазвенели!”
Веселящий же напиток для подобных празднеств было и вовсе просто получать. Достаточно малины посадить на дне реки:
“Малиновы кусты на речном дне совсем другие заросли, нежели на сухой земле, их рыбы обиходили.
Придет время ягодам поспевать – со дна реки, от кустов малиновых, наливка заподымается. Черпать надо поутру, солнышко чуть осветит, чуть теплом дыхнет, над рекой туман везде спокойной, а в одном месте забурлит самоварным кипятком, тут вот и малинова наливка.
Мы к тому месту подъезжали с чашками, с бочками, малинову наливку черпали порочками (порочками называли деревянную шайку на длинной палке).
Малиновой наливки полные бочки сорокаведерные к каждому дому прикатывали, в ушатах добавочный запас делали. На малиновой наливке кисели варили, квасы разводили, малиновой наливкой малых ребят поили, а для себя хмелю подбавляли, и делалась настоящая виннопитейная настойка. С похмелья голова не болела и ум не отшибало”.
Вот такая волшебная жизнь.

Поморский Джамбул

Огромное количество архангельских народных сказок было посвящено отнюдь не волшебству во благо жителей села и города, а наоборот, опасностям, с которыми им приходилось сталкиваться. Опасности же были самые разные. Вот, к примеру, один из сюжетов:
“Жили-были старик со старухой. Старуха неходячая была. Посеял когды-то дедко на подызменце (нечто наподобие чердачного балкона. – А.М.) жита горсть. Прожили они лето, и надо жито жать. Вот дедко-то и задумался, как бы ему оттуда жито добыть. Вот дедко и собрался заползти на подызменцу по лестнице. Только он лестницу поставил, а старуха тоже запросилась с ним. Он ее и посадил в мешок (а как больше понесешь?). Взял он мешок-от со старухой-те в зубы да и полез, значит, на подызменцу. А старуха-та хоть и неходячая была, а страсть как любопытна. Вот ползет дедко по лестнице, а старуха из мешка и спрашивает: “Близко ли, далеко ли, низко ли, высоко ли, дедко, ползешь?” Дедко молчит, а сам все наверх попадает. Старуха его другой раз спрашивает: “Близко ли, далеко ли, низко ли, высоко ли?” Дедко у нее все молчит, ничего не говорит, а сам все кверху пробирается. Ну и дополз он до верхней ступенечки. Старуха его и спрашивает третий раз: “Близко ли, далеко ли, низко ли, высоко ли?” Он не утерпел да и отвечает: “Как не высоко-то, высоко уже, старуха!” Ну, сказал он это, а мешок-от со старухой-те у него из роту-то ведь и выпал! Полетела старуха в мешке да и со самой верхней ступенечки и зашиблась о мост.
Что поделаешь? Надо старику хоронить старушку. А хоронить, дак надо и плакальницу звать, старуху-то оплакивать. Пошел дедко в соседнюю деревню за плакальницой… А встретилась на дороге ему лисица. Лисичка-хитричка у него и спрашивает:
– Что, – говорит, – дедушко, пригорюнился?
– Так и так, – отвечает старик, – была у меня старуха, да полез я с ней жито на подызменцу жать, да сорвалась она у меня в мешке, да и разбилась (у дедка-то и так зубов-те мало, а тут мешок, да со старухой!). Иду плакальницу звать, да ничего у меня нету с ней расплатиться.
– Не горюй, я даром тебе поплачу.
– Да ведь ты, поди-ко, не умеешь.
– Нет, умею, вот увидишь, веди-ко дак.
Привел старик лисичку в избу: “Плачь, – говорит. – А я пойду на мост гроб делать, дак учую, как ты этты голосишь”. А лисице-то только то и надо было! Тёшит дедко на мосту доски на гроб, а лисица поет:

Лёльки-полёльки,
Убиласе старушка
С подызмёнки,
С передызмёнки.

Поплачет-поплачет да и погрызет старуху-ту. А дедко-то на мосту тёшет доски да думает: “Ну, какую хорошую плакальницу нашел, старуху хоть как следует похороню!” А лисичка знай поет:

Лёльки-полёльки,
Убиласе старушка
С подызмёнки,
С передызмёнки.

А сама и погрызет старушкины косточки.
Кончил дед работу, сделал гроб. Пошел в избу, открыл двери, а лисичка-та и пых из избы. Поглядел старик, а у старухи одни косточки лежат”.
Не отставал от лисы и медведь.
“Жили старик со старухой, у них была живота-бывота: кобылушка-борушка, коровушка-серушка, собака-пустолайка, кошка-судомойка. Ночью из лесу пошел медведь:

Скрипы, скрипы, скрипы,
Да на липовой ноге,
На березовой клюке,
По деревням спят
И по селам спят,
Старик с бабушкой не спят,
Огонечек горит.
Бабка шерстку прядет,
Прочни в кучку кладет.

Медведь стучит: “Отдай, старик, старушку, а нет, так сам выходи”. Старику жалко старуху, отдал ему собачку. Медведь ушел в лес. Через два дня ночью медведь снова идет из лесу:

Скрипы, скрипы, скрипы,
Да на липовой ноге,
На березовой клюке,
По деревням спят
И по селам спят,
Старик с бабушкой не спят,
Огонечек горит.
Бабка шерстку прядет,
Прочни в кучку кладет.

Стучится медведь: “Отдай, старик, старушку, а нет, так сам выходи”. Бросил ему старик кошку. Медведь пошел в лес. Через один день опять идет ночью:

Скрипы, скрипы, скрипы,
Да на липовой ноге,
На березовой клюке,
По деревням спят
И по селам спят,
Старик с бабушкой не спят,
Огонечек горит.
Бабка шерстку прядет,
Прочни в кучку кладет.
– Отдай, старик, старушку,
А нет, так сам выходи.

Отдал ему старик корову-серушку.
С неделю потом медведь не приходил. Вот опять ночью идет:

Скрипы, скрипы, скрипы,
Да на липовой ноге,
На березовой клюке,
По деревням спят
И по селам спят,
Старик с бабушкой не спят,
Огонечек горит.
Бабка шерстку прядет,
Прочни в кучку кладет.
– Старик, отдай, старушку,
А нет, так сам выходи.

Старик отдал ему лошадь. Опять с неделю не приходил. Ночью из лесу снова медведь идет:

Скрипы, скрипы, скрипы,
Да на липовой ноге,
На березовой клюке,
По деревням спят
И по селам спят,
Старик с бабушкой не спят,
Огонечек горит.
Бабка шерстку прядет,
Прочни в кучку кладет.
– Старик, отдай старушку,
А нет, так сам выходи.

Старик бросил ему и старуху. Остался один. Медведь утащил старуху, съел и опять идет из лесу:

Скрипы, скрипы, скрипы,
Да на липовой ноге,
На березовой клюке,
По деревням спят
И по селам спят,
Старик с бабушкой не спят,
Огонечек горит.
Бабка шерстку прядет,
Прочни в кучку кладет.
– Выходи, старик, сам.
Вышел – медведь его съел.
Щука да лещ, вот и сказке конец”.

Естественно, опасность исходила и от Бабы Яги, и от прочей нечисти. Но самым осязаемым врагом были все-таки звери. С ними поморы часто сталкивались в повседневной жизни и прекрасно знали, что это такое.
Совсем другими были звери у Писахова.
“К медведям телефон провел. Коли на охоту идти, так сперва надо справиться, дома ли, чтобы занапрасно время не терять и самому не уставать.
С ближним медведем я часто разговаривал. С повети (место в избе, отведенное для ведения домашнего хозяйства. – А.М.) позвоню, а медведь один, некому за него отговориться, что дома нету, ну и мычит:
– М-м-м?
– Мишенька, это я говорю, Малина.
– М-м.
Это значит: слушает Медведь, слушает хорошо, ежели разговор с “мы” начнешь. Первое дело он сам “мы” – медведь, а второе дело “мы” – малина, мед, масло – это медведю первеющее угощенье, и другие “м” – мясо, молоко – медведь хорошо слушает.
С ближним медведем у меня большое согласие было, он наших коров не трогал, был вроде пастуха, а мы его шаньгами угощали по праздникам”.
Нет, беда писаховских героев состояла не в медведях и лисичках. Там все было гораздо интереснее.
“Норвежский полицейский посмотрел гостя, услыхал винный запах, увидал светлые пуговицы, признал чиновника и говорит:
– Этот нам нужен: чиновники для нас, полицейских, первые помощники народ в страхе держать да доходы собирать”.
“Модницы-чиновницы пришли деньги транжирить – мужья не трудом наживали, женам не трудно проживать”.
“Купцы с нас во все времена тянули, сколько их силы было. Довелось и мне потянуться и с купцов стянуть штаны на всю деревню”.
“Видели разные всякие страны, видели разных народов. У всякого народа своя жизнь. Над всякими народами свой царь либо король сидит и над народом всячески изгиляется, измывается, народным хлебом цари-короли объедаются, на народную силу опираются да той же силой народной народ гнетут. А чтобы народ в разум не пришел, чтобы своих истязателей умными и сильными почитал, цари-короли полицейских откармливают и на народ науськивают. Разномастных попов развели, попы звоном-гомоном ум отбивают, кадилами глаза туманят”.
Так что при внимательном прочтении в писаховских историях найдешь классовую ненависть к полиции, к купечеству, к чиновничеству, к священничеству, разумеется, к царю и чуть ли не призывы побыстрее сделать мировую революцию.
Ничего странного в этом, конечно, нет. Степан Писахов – современник знаменитого акына Джамбула. Правда, в отличие от лауреата Сталинской премии Джамбула Джабаева он не писал таких великих сочинений, как “Ленин и Сталин”, “Баллада о наркоме Ежове”, “Клим-батыр” и “Наш Киров”. Но фольклоризация абсолютно чуждых фольклору понятий их, безусловно, роднит.

На луну с самоварами

И все же главное в сказках Писахова – его мюнхгаузенство. Суперменство, бахвальство – но на северный лад.
“Стал я в огороде с краю да у дородного краю голыми ногами в мягкую землю. Чую, в рост пошел! Ноги корнями, руки ветвями. Вверх не очень подаюсь, что за охота – с колокольней ростом гоняться… Придумал стать яблоней. Задумано – сделано. На мне ветки кружевятся, листики развертываются. Я плечами повел и зацвел. Цветом яблоневым весь покрылся”.
“На праздник, на гостьбу я наряжаюсь только по-своему. Сяду в сторонку. Сижу тихо, смирно и придумываю себе наряд. Мысленно всего себя с головы до ног одену в обновы. Одежду придумываю добротную, неизносную, шитья хорошего, и все по мерке, по росту, не укорочено, не обужено. Что придумаю – все на мне на месте. Волосы руками приглажу – думаю, что помадой мажу. Бороду расправлю и лицом доволен, значит, наряден. По деревне козырем пойду”.
“Крыша крашеная, под ногами гладкая. Я поскользнулся и покатился. Дом был в два жилья – нижнее жилье да верхнее жилье.
Тут бы мне и разбиться на мелкие части. Выручила пуговица. Пуговицей я за желоб дождевой зацепился.
И на весу да в вольном воздухе хорошо проспался. Спать мягко, нигде не давит. Под боком ни комом, ни складкой”.
“И придумал убежать на луну. Оттуда и за домом и за бабой присматривать буду… Лететь надо паром, я самоваров пару к себе приладил: один спереду, другой сзаду.
Взял запас уголья, растопки, взял запас хлеба, другого прочего, чего надо.
Взял бабкину ватную юбку – широченная такая, что надо! К подолу юбки парусину пришил. Верх у юбки накрепко связал и перевернул. В юбку банно окошко вставил, чтобы видеть, где еду, куда приеду. Окошко взял у старой бани, новую портить посовестился. В ватной юбке сижу, парусиной накрылся, самовары наставил. Самовары закипели. Паром юбку и парусину раздуло и вызняло.
И понесло меня изо дня в день, изо дня в день, да скрозь ночь пролетел.
Стукнулся на луну, в мягкое место угодил и не разбился, а ватная юбка помогла – без ушибу остался”.
Именно этим и близок Писахов народу. Ведь в каждом из нас живет маленький Сеня Малина.

Ваше мнение

Мы будем благодарны, если Вы найдете время высказать свое мнение о данной статье, свое впечатление от нее. Спасибо.

"Первое сентября"