ЭПИСТОЛЯРНЫЕ УРОКИ

Праздники ожидания

Фрагменты книги «Дыханием цветов...»
(Письма к внуку)

Книга, фрагменты которой мы публикуем, не принадлежит перу маститого ученого, философа или знаменитого педагога. Это письма дедушки к маленькому внуку. Хотя, конечно, как всякие письма взрослых детям, собранные в книгу, они не только и не столько им предназначаются. Это скорее письма взрослым о ребенке, о том, что происходит в его внутреннем мире, как влияют внешне незначительные события на его судьбу. Кроме того, эти письма – попытка передать историю жизни, историю своих внутренних переживаний другому, осознавая, что этот другой скорее всего изложенным опытом не воспользуется. А читателями будут в общем-то сторонние люди. Но в этом-то и есть главное чудо книги – чудо встречи с неизвестным и рождения собственных мыслей.
Теперь самое время представить автора «Писем к внуку». Григорий Самуилович Фрид – композитор, художник, один из создателей Московского молодежного музыкального клуба, уже тридцать восемь лет собирающего каждый четверг в Доме композиторов людей, любящих размышлять об искусстве. Но в этих письмах он прежде всего – дедушка. Любовь, верность, страх, расставание, красота – как говорить об этом с маленьким ребенком или подростком, когда он вдруг спросит? Тут требуется язык сердца. И в нашей жизни тоже случаются такие разговоры с детьми.
И нам так же важно владеть этим «сердечным языком».

Рукопись в бутылке

Мой дорогой мальчик!
Когда-нибудь эта толстая тетрадь, в которой собраны мои неотправленные письма к тебе, воспоминания о друзьях, родословная нашей семьи, дойдет до тебя. Сейчас или в будущем – это не так уж важно...
В детстве я зачитывался книгами о всевозможных приключениях, о смелых мореплавателях, выброшенных бурей на необитаемые острова или со сломанными мачтами и в клочья разодранными парусами носящихся по бурным волнам океана. Терпя бедствия, они бросали за борт корабля запечатанную бутылку с письмом, рассказывающим об их злоключениях.
Эта тетрадь – та же бутылка, содержащая историю моих душевных странствий.
Моя долгая жизнь порождала иллюзию, что я смогу передать тебе – моему внуку свой жизненный опыт, предостеречь от ошибок, помочь в поисках пути...
Но вместе с годами, уносящими мою молодость, менялся и мир: его облик, понятия, мораль... И однажды, окинув взором окружающее, я вдруг увидел, что оказался в чужом, незнакомом мне мире, который, как когда-то в детстве, мне нужно познавать заново.
А дни ускоряют свой бег. Их остается все меньше. И угасает надежда, что я успею сказать тебе нечто, кажущееся мне самым важным...
Бывает, во сне силишься говорить, шевелишь губами, а звука нет... И просыпаешься в холодном поту. Так и я сейчас. Будто утрачен язык. Тот, который я унаследовал из прошлого, стал непонятен тебе и твоим сверстникам.
Остается лишь одно – единственно понятный всему живому на земле: язык любви.

«Финтифлиги»

Мой дорогой мальчик!
Ты просишь рассказать тебе что-нибудь о моем детстве. Мое детство... Ты даже не представляешь, как давно это было... Но детство озарено столь ярким светом, что даже через много лет оно хорошо различимо.
Мне было три с половиной года, когда я слушал, как мама напевала песенки из детского альбома. Этот нотный альбом с красивыми цветными картинками папа купил для меня, как только я родился. Я любил, слушая пение мамы, рассматривать картинки. В сочетании с музыкой они вызывали у меня самые разные чувства: печаль, удовольствие, страх.
Особенно мне нравилась песенка «Финтифлиги». На картинке был изображен дремучий лес. На опушке расположились Леший с огромными зелеными глазами, Баба Яга в ступе с помелом и разные звери и зверушки. Вокруг сновали маленькие лесные человечки в остроконечных, как у гномов, красных колпачках; они-то и были финтифлиги.
На обложке альбома под заголовком «Детские песенки» было написано: «Памяти Люсеньки Модзалевской». А на следующей странице, у нотной строчки, стояла подпись: «Сочинение Люси Модзалевской пяти лет».
И когда я стал чуть старше, мама объяснила мне, что девочка, сочинившая эту песенку, умерла... Так, вместе с красивой мелодией, со словами «Спеет земляничка... Ржи колосик милый зреет и растет...» вошло в мою коротенькую жизнь понятие о смерти.
Как же так, думал я, растет земляничка, золотой колосик, а маленькая девочка умерла? Что такое смерть, я не знал. Но чувствовал, что в этом была какая-то несправедливость. И в светлом мире, в котором, окруженный заботой и лаской, я оказался, появилось темное пятнышко – тень от чего-то, что я не мог различить, но что существовало где-то рядом и несло неведомую опасность.
Ты знаешь, что я написал музыку ко многим театральным и радиоспектаклям. Но самую светлую, поэтичную я сочинял дважды в жизни в состоянии душевного потрясения, теряя близких мне людей. Когда окончилась война, на даче под Ленинградом после пережитой голодной блокады умирала мама. А я писал музыку к чудесной датской сказке «Нильс и королевские зайцы». А спустя шестнадцать лет, также в Ленинграде, сочинял светлую музыку к радиоспектаклю «Остров сказок», сидя у постели умирающего от неизлечимой болезни отца.
Мне казалось, что моей рукой водила какая-то сила, которой я подчинялся. Внешним зрением я видел страдание, боль, исхудавшее тело... А нотные знаки – восьмушки, четверти, диезы, бемоли, которыми я заполнял нотную бумагу, – записывали не то, что я видел, а нечто иное, открывавшееся моему внутреннему взору.
Почему это так? Что происходило в моей душе, претворяя горе, страдание в тихие светлые звуки?
Сейчас, когда я пишу тебе, передо мною на пианино рядом с фортепианными сонатами Моцарта лежит нотный альбом памяти Люсеньки Модзалевской. Странно, к этой давно-давно умершей, незнакомой мне девочке я до сих пор сохранил теплое, нежное чувство. Нить от сочиненной ею песенки, от смутного ощущения первой утраты тянется к смерти моих родителей...
И теперь мне кажется, что для того я и сидел у постели умирающей мамы, чтобы написать – как я это делал в театре – тихую, просветленную музыку к ее уходу из жизни. Ибо в жизни, дорогой мальчик, все происходит под музыку, хотя иногда мы и не слышим ее.
Обнимаю тебя.
Дедушка

Добро и зло

Мне пять лет. На стене, около моей кровати с плетеной сеткой, висит вышитый коврик: Красная Шапочка и Серый Волк. Красная Шапочка стоит среди высоких деревьев. В руках она держит корзиночку с гостинцами для бабушки. А злой Волк притаился за деревом с растопыренными, точно Кащеевы пальцы, ветвями. Правым глазом он следит за Красной Шапочкой, а левым, с большим черным зрачком, уставился на меня. И где бы я ни прятался: в углу ли, за шкафом или за ящиком с игрушками, – этот глаз всегда направлен в мою сторону.
о вечером, когда мама, поцеловав меня перед сном, уходит, оставляя дверь полуоткрытой, узкая полоска света, проникая в комнату, слабо освещает коврик. И все вдруг меняется.
Я вижу, как окутанные мягким светом добреют глаза Волка, исчезают в полумраке страшная пасть, уши, шкура, и Волк, кажется мне, становится похожим на Красную Шапочку.
А у Красной Шапочки тень от складки передничка по-волчьи вытягивает тело. Оборки воротничка превращаются в страшные зубы. Луч света касается ее левого глаза, и большой черный зрачок зловеще устремлен на меня.
В страхе я натягиваю на голову одеяло и, боясь пошевелиться, в конце концов засыпаю. А утром при свете дня все становится таким же, как было.
Но детство кончилось. Я забыл про коврик. Не раз встречался со злом. Да и добра видел немало. Пытался и сам дарить его другим. Но часто с удивлением наблюдал, как посеянное добро давало дурные всходы. А то, что являлось в образе зла, неожиданно оборачивалось добром.
Если бы мама, укладывая меня спать, закрывала за собой дверь и свет не проникал бы в мою комнату, я не узнал бы ничего о чудесном коврике, и мир казался бы мне четко разделенным на доброе и злое.
Но так не бывает; наши поступки сплетены из множества нитей: желаний, доброты, эгоизма, раскаяния, любви, жестокости. Все это образует сложный, замысловатый узор, в котором различимы и нежный облик Красной Шапочки, и хищный оскал Волка.
Обнимаю тебя.
Дедушка

Джильда

Не знаю, помнишь ли ты, мой друг, – в ту пору тебе было восемь лет, – как однажды ты спросил меня:
– А какой ты, дедушка, сделал в своей жизни самый плохой поступок?
Вопрос застал меня врасплох. Я стал перебирать в памяти плохие поступки, совершенные мною: мелкие обманы, эгоизм, грубость, несправедливость, обиды, наносимые окружающим, иной раз трусость, мелочность... Моя память, блуждая вокруг да около, упорно избегала воспоминаний о двух действительно плохих, гадких поступках, к сожалению, совершенных мною.
В Иркутске, куда отец был сослан после Соловков и где мы жили с ним вдвоем (мне было пятнадцать лет), я нашел бездомную собаку. Небольшая светло-коричневая, почти рыжая, с длинными висячими ушами и короткой шерстью, она была помесью какой-то породистой собаки с дворняжкой. Я назвал ее Джильдой в память о собаке с тем же именем, жившей в доме бабушки в Брянске, когда моя мама была еще маленькой девочкой.
Джильда была ласковым, преданным существом, тонко чувствовала мое настроение. Она делила с нами все трудности иркутской жизни: убогое жилище, недоедание. И как часто бывает, «в бедности» все было хорошо.
Но вскоре все изменилось. Из Орла приехала мама с братом. Мы поселились в более благоустроенной квартире. У наших соседей тоже была собака – Джек, ирландский сеттер, порода, к которой я питал особую любовь. По какой-то причине они его продавали.
У меня возникла реальная возможность иметь ирландского сеттера, о котором я мечтал. Но родители были против: ведь у нас уже есть собака. «Если бы Джильды не было...» – произнес отец. Эта случайно брошенная фраза обожгла меня. «Если бы Джильды не было...» Если бы не было Джильды... Тогда у меня был бы ирландский сеттер!
Я любил Джильду и не был способен ее отдать. Мысль избавиться от нее показалась бы мне ужасной. Но «если бы»...
Сказанную отцом фразу я больше не вспоминал. В этом уже и не было необходимости: она въелась в меня, точно вредоносный микроб, проникла в мои поры, кровь, притаилась во мне, лишь ожидая момента, когда сможет поразить мою совесть.
Однажды, уже весной, спустившись по нашей улице к Ангаре, мы с Джильдой отправились вдоль реки на прогулку.
Джильда, резвясь, бегала по берегу, залезала в трубы, обнюхивала столбы, закоулки строений. Убегая в одном направлении, она неожиданно появлялась с другой стороны и, весело виляя хвостом, мчалась ко мне.
Смеркалось. Убеждая себя, что мне еще не хочется возвращаться, я все бродил и бродил... Вдруг каким-то шестым чувством я понял, что Джильды нет – она исчезла... Я осмотрелся по сторонам. Стал искать ее... Я не спрашивал себя, искал ли я ее, чтобы найти? Или... чтобы убедиться, что она потерялась?
Когда стемнело, я быстро, не оборачиваясь, направился к дому...
Я сказал о пропаже Джильды... Ни родители, ни брат не произнесли ни слова. Они просто смотрели на меня и молчали. Жгучий стыд охватил меня. Но было поздно: мое желание исполнилось. О Джеке я уже не думал; я знал, что никогда не смогу его взять: он был бы постоянным укором мне.
По вечерам сквозь прикрытые ставни в тусклом свете фонаря я видел нашу улицу с дощатыми тротуарами, круто сбегавшую к Ангаре. Где-то там, голодная, брошенная, блуждала Джильда. Отец, как обычно, доставал скрипку, мама садилась за пианино, и они играли: Чайковского, Шуберта, Глюка...
Это была худшая казнь, которую Господь мог послать мне. Я готов был заткнуть себе уши. Музыка разрывала мое сердце. В ней я не слышал осуждения – напротив, она говорила о чем-то другом, глубоко человечном. Но это-то и делало мой поступок особенно отвратительным.
Но какой поступок? Ведь я ничего плохого не сделал. Джильда сама потерялась... я только подумал: «если бы...». Почему же другие мои желания никогда не сбывались?
На четвертый день за стеной я услышал радостные восклицания, возню, смех. Я приоткрыл дверь. Визжа и ласкаясь, ко мне бросилась худая, грязная Джильда. Тяжкий камень свалился с моей души. Но что-то сжало горло: мне было бы легче, если б Джильда избегала меня. Ее собачья преданность причиняла мне боль... Вот и все, дорогой мой.
Целую тебя.
Дедушка

Компьютер

Мой дорогой мальчик!
Ты удивлен, что я отказался от компьютера, предложенного мне Валерием Котовым? Я понимаю тебя. Но хочу, чтобы и ты понял причину моего отказа.
Одно из существенных преимуществ компьютера – скорость. Но меня она не прельщает. Чем бы я ни занимался: сочинением музыки, живописью, литературой, – я работаю очень медленно. Не потому, что я не умею работать быстро. Я испытываю потребность делать множество исправлений, переделок, уточнять найденное.
Я не хочу, исправляя на компьютере ошибки, бесследно уничтожать их. Я хочу их видеть. Чтобы рукопись хранила следы моих усилий. Чтобы слова о рождении моего маленького внука, о тишине вечернего леса, об утрате друга были начертаны разным почерком, отражающим мое состояние. Чтобы пометки на полях, непроизвольные штрихи, рисунки были свидетельством раздумий, сомнений. Даже кляксы, оставляемые чернилами, неповторимы. В каждой можно распознать нечто, связанное с творческой мыслью.
Ты можешь возразить, что потом, при напечатании нот или текста все это пропадет?
Внешне – да. Однако напечатанная книга, ноты, законченная картина, рисунок всегда несут следы усилий, творческого состояния художника в момент его труда.
Жизнь все убыстряет свой бег. Компьютер стал необходим. Но кто ведает, насколько его появление в свою очередь ускоряет бег времени?! Скорость стала одним из главных требований современной жизни. Быстрее передвигаться! Быстрее считать! Быстрее поглощать информацию! читать! печатать! размножать! перерабатывать!.. Скорее, скорее.
Но «судьба никогда не отворяет одной двери, не захлопывая другую». За все надо платить. И чем быстрее ты проносишься по жизни, тем поверхностнее твое представление о ней.
В одной из книг древнего китайского философа Чжуан Цзы рассказывается об ученике Конфуция, увидевшего садовника, несущего воду для полива своих грядок, которую он каждый раз доставал из колодца, опускаясь в него вместе с сосудом.
– Не хочешь ли ты облегчить свою работу? – воскликнул ученик Конфуция.
– Каким образом? – спросил садовник.
– Надо взять деревянный рычаг, передний конец которого легче, а другой конец тяжелее. Такой колодец называется колодцем с журавлем. Тогда можно легко черпать воду из колодца.
Садовник, который был мудрецом, ответил:
– Я слышал, как мой учитель говорил, что если человек пользуется машиной, то он все свои дела выполняет как машина. У него образуется машинное сердце. Тот же, у кого в груди бьется машинное сердце, навсегда теряет чистую простоту...
Дедушка

Ожидание

Мой дорогой мальчик!

Ты спрашиваешь, что такое Auftakt? Буквально – «надприкосновение». Представь себе, что у тебя в руках флейта, валторна, труба; чтобы произвести звук, ты сначала вбираешь в себя воздух. Это и есть ауфтакт, нечто предшествующее действию, своего рода ожидание, когда мы уже участвуем в предстоящем событии, хотя оно еще не наступило. В русском языке есть множество слов с приставкой «пред»: предсказание, предзнаменование, предчувствие, предначертание, предвидение... Они обращены к нашему духовному миру. Музыканты отлично понимают, какое огромное значение для исполнения музыки имеет ауфтакт. Но я не знаю, задумываются ли другие люди о роли ожидания в нашей психической жизни?
Я помню то прекрасное время, когда было широко распространено домашнее музицирование. Отягощенные заботами, в обманчивой неспешности «патриархального» быта собирались по вечерам, играя квартеты, сонаты, пьесы в четыре руки. И я, маленький мальчик, забившись в угол плюшевого дивана, затаив дыхание ждал, когда же начнется музыка. Это ожидание мгновения, предшествующего началу, было, возможно, одним из самых волнующих переживаний детства. Но вот папа головой, склоненной к скрипке, делает еле заметное движение, и все начинают играть.
Музыка мне хорошо знакома. Она казалась прекрасной, но была уже чем-то свершившимся и лишенным той трепетности ожидания, которое ей предшествовало.
...А книги! Толстые, с надорванными переплетами, с истрепанными страницами, книги, которые читают до одури, до боли в глазах, откладывая лишь с рассветом. Когда попадается такая книга, для тебя начинается ожидание. Ты не раскрываешь ее тут же, прилюдно, но осязаешь, обнюхиваешь, слушаешь шуршание страниц, предвкушая тот миг, когда, окутанный тишиной спящего дома, погрузишься в чтение.
Вся наша жизнь пронизана ожиданием: праздника, дня рождения, школьного бала, первого свидания, когда образ девушки еще не прочерчен четкой линией угля, сангины, а лишь намечен рядом карандашных штрихов, из которых ты можешь выбрать один близкий тебе, ожиданием той радости, которая, казалось бы, должна сопровождать нашу жизнь, но нередко так и остается светлым, несбыточным ожиданием...
Обнимаю тебя.
Дедушка

Ваше мнение

Мы будем благодарны, если Вы найдете время высказать свое мнение о данной статье, свое впечатление от нее. Спасибо.

"Первое сентября"