ЛИНИЯ ЖИЗНИ 
 

Леонид Мозговой – человек с тысячью лиц

Недавно в одном из интервью Сергей Юрский сказал: «То, что уничтожено в последние годы в искусстве, для меня осталось высшим достижением: перевоплощение. Я был восхищен, горд за профессию, когда смотрел фильм “Молох”. Я разглядывал Мозгового, потому что он мой герой. Разглядывал почти с ужасом. Я искал черты Леонида Мозгового, который учился вместе с моей женой на курсе. И когда находил их, безумно радовался. Фильм “Молох”, по-моему, одно из лучших явлений многих лет, а за последнее время самое лучшее явление. И актер Мозговой в нем невероятен».
Когда мы отбирали фотографии, я то и дело попадал впросак. «Возьмем вот эту». «Это настоящий Гитлер», – был ответ. «Вот эту». – «А это настоящий Чехов».

Технология успеха

– Леня, когда заходит речь о человеке успешном, всех интересует технология успеха. В этом ведь есть какой-то фокус.
Я вспоминаю нашу первую встречу в Ленконцерте, куда ты пришел из областной филармонии, если не ошибаюсь. У нас, правда, мало было времени для совместных игр: ты пришел, а я уже уходил. Однажды мы ехали в троллейбусе из общежития на улице Трефолева, и ты достал из портфеля только что купленный буклет с картинами Эндрю Уайета, который с тех пор стал одним из моих любимых художников. Не хочу никого обижать, но актеры в большинстве своем не отличались широтой интересов, и этот подарок, полученный от тебя, я хорошо запомнил. В тебе чувствовалась какая-то неопознанная творческая потенция, вкус. Тем не менее такой взлет предположить было трудно. Хотя я понимаю, случилось это не на следующий день, прошли многие годы. И тем не менее.
– Бог его знает. Может быть, случай, который становится закономерностью. У меня было много случаев, которые могли бы повернуть жизнь в другую сторону.
– Могли бы, но не повернули?
– Не повернули. Я ведь испугался сначала поступать в театральный институт, хотя занимался этим с детства. У меня до сих пор хранится вэфовский приемничек «Турист», которым меня наградили еще в школе в художественной самодеятельности за чтение тургеневского стихотворения «Как хороши, как свежи были розы». Вот уже больше сорока лет работает. Мечтал всю жизнь о театре, всю жизнь этим занимался…
– И все-таки струхнул.
– Да. Хотя не был чистым провинциалом. Папа у меня военный, поэтому я вместе с ним по всей стране шатался.
– А сам родом откуда?
– Из Тулы. Я – туляк. Но жил и в Москве, и в Ленинграде. Последнее место – закрытый город под Свердловском. Думаю: ну, приедет много таких мальчиков и девочек из провинции… И поехали мы с одноклассниками поступать в летное училище. Поступил, прошел всю теорию в Казахстане, в Актюбинске. Начал летать, налетал одиннадцать часов. При этом организовал художественную самодеятельность, читал, пел, руководил хором, не имея музыкального образования. И мне попался инструктор, молодой лейтенант, он сказал: «Вот как ты любишь свою сцену, так надо любить самолет». Он и помог мне уйти из военного училища.
– По тем временам это сильно.
– Еще бы, 69-й год. Я попробовал поступить во ВГИК. Не приняли. Летчиком стал бы – одна была бы судьба. Во ВГИК поступил – другая.
Поехал обратно на Урал, к отцу. Слесарем работал. Еще раз поступал – не поступил. Отец сказал: хватит дурить, иди в нормальное учебное заведение. А там был филиал МИФИ. Я поступил. Но начались всякие логарифмы, черт-те что! Это не для меня. Три месяца обходил стороной ДК, потом плюнул на институт и вернулся обратно в художественную самодеятельность. В восемь утра – на работу, до часа ночи мы репетируем.

Т. Т. Т. и Д.

На третий раз приехал в Ленинград и поступил в наш театральный институт. Не знал ничего и никого в Ленинграде. Кроме картин «Ленфильма», которые были тогда, мне кажется, лучшими в стране, а может быть, и в мире. И не знал конечно же что попаду к Борису Зону, великому педагогу, который воспринял систему Станиславского из рук самого Станиславского. Будучи до войны заслуженным артистом, орденоносцем, что было важно в то время, он прочел в самиздате «Работу актера над собой» (тогда еще не было ничего издано Станиславского). Добился через знакомых, приехал к нему где-то в 33-м году и до конца его жизни в течение пяти лет чуть не каждую неделю приезжал к нему и как школяр за ним записывал.
Так что я неожиданно попал к замечательному педагогу. Мы были у него, к сожалению, последним курсом. Но курс был, надо сказать, громким: Додин, Тенякова, Костецкий, Антонова…
– И вот прекрасная школа, а дальше что?
– А дальше идут компромиссы с жизнью. Я подыгрывал Оле Антоновой на показе в Театре комедии. Николай Павлович Акимов на меня так посмотрел: «А вы не показываетесь?» Я ответил, что уже подписал договор с Театром музыкальной комедии. Он сказал грустно: «Это же интеллектуальная смерть». Потом вызвал к себе в кабинет, узнал, что у меня нет прописки. «Ну, получите площадь, приходите».
Большинство людей работают не там, где хотят, а там, где надо. Еще лет в семнадцать я сказал: а я так не хочу. И вместо того чтобы пойти работать в провинциальный театр (была такая возможность), приехал учиться в Ленинград. Интуиция сработала и какая-то внутренняя настырность. Хотя, честно говоря, эти два непоступления несколько сбили мою спесь. Я сейчас преподаю и вижу в своих студентах ту же юношескую спесь. Понимаешь, они поступают сразу народными артистами.
– Гении все.
– Да. И только к концу понимают, что это адский труд.
– По поводу того, что люди работают не там, где хотят. Театр музыкальной комедии тоже не был мечтой твоей юности, однако ты там оказался. Ну да ладно. Как любили писать кондовые советские авторы, прошли годы.
– Было пять лет Музыкальной комедии…
– Пять лет!.. И ты пел?
– Пел, да. Было несколько ролей очень даже приличных. Играли по тридцать с лишним спектаклей в месяц. При Воробьеве я, может быть, и не ушел бы, но я ушел до Воробьева. Одновременно… Была у нас замечательный педагог по речи Ксения Владимировна Куракина. 8 марта ей исполнилось бы сто лет. Удивительный человек, высокой культуры, смолянка. Мать Ильи Авербаха, кстати. Как она себя несла! Я ей очень многим обязан, какой-то культурной прививкой, что ли. Не говоря уже о том, что у меня на первом курсе была тройка по мастерству. Я был на грани вылета. Восемь человек выгнали. А я не только остался, но внутренне утвердился и укрепился благодаря речи и пению.
Школа Зона… Они нас учили, не поучая, понимаешь. Зон умел вытаскивать природу. Взять хотя бы таких разных его учеников: Кадочников, Трофимов, Эмма Попова, Зинаида Шарко, Алиса Фрейндлих, Дьячков, Виторган…
И вот мы с Ксенией Владимировной подготовили программу по стихам погибших поэтов, и я пошел на конкурс к 50-летию советской власти. Ксения Владимировна – умнейшая женщина. У нее были какие-то контры с Елизаветой Ивановной Тимме, которая была председателем комиссии на этом конкурсе. И вот она говорит: моего имени не упоминай, иди как с самостоятельной работой. Я так и сделал и стал лауреатом. После этого меня пригласили в областную филармонию. Вот так.
Зон говорил, что в искусстве есть три Т: Труд, Терпение и, если Бог даст, Талант. Чуть было не изгнав меня с первого курса, на четвертом он мне сказал: «На вас видно, что терпение и труд штаны протрут».
– Леня, как-то один знакомый художник мне сказал: нетрудно придумать картину, но ее ведь надо писать год; трудно через этот год работы пронести то, начальное впечатление. Это первое. Второе: пока пишешь картину, надо чем-то жить. Некоторые начинали заниматься ремесленными коммерческими поделками и исхалтурились, картина перестала даваться. Вот я и хочу тебя спросить. В детстве у тебя не было такой прививки искусства, как у Ильи Авербаха. Об опасности Музыкальной комедии тебя еще до начала службы там предупредил Акимов. Областная филармония и Ленконцерт, постоянные разъезды по сельским клубам и общежитиям с полупьяными подростками тоже вряд ли способствовали выработке вкуса и мастерства. Как тебе удалось не повредиться и сохранить себя, свежую тягу к искусству?
– Как ни странно, я думаю, спасала литература. Помнишь, я читал тебе и еще нескольким нашим друзьям первый свой моноспектакль? Потом была композиция «Мое поколение в стихах и песнях». Все работы, если не делал с ней, то проверял на Ксении Владимировне. А у нее вкус был отменный. И никогда не читал «да здравствует!» (может быть, потому что у меня тенор), всегда читал то, что хотел. В результате сейчас у меня в репертуаре Достоевский, Чехов, Набоков, Окуджава, Давид Самойлов… Окуджаву я вообще прочитал более полутора тысяч раз за пятнадцать лет.
– Булат Шалвович этот спектакль видел?
– Видел. В Музее Достоевского. Мне было трудно: рассказывать ему о нем его же словами. Но ему понравилось.
Мы были читающим поколением, вот в чем дело. И потом: хотя я никогда не был диссидентом, чувство достоинства во мне воспиталось как-то. Однажды у меня был конфликт с бывшим директором областной филармонии – кагэбэшником. За что-то он решил меня проучить, лишил всех концертов. Но я выдержал.
– Выходит, зоновскую формулу надо дополнить: ТТТД. Последнее – Достоинство.

Аура Сокурова

– Хорошо. Была у тебя школа Зона, была литература. Но театрального опыта и опыта работы в кино все же не было. И вот прямо с эстрады ты попал к такому невероятному режиссеру, как Александр Сокуров, и на такие невероятные роли: Чехов, Гитлер, Ленин. Как это случилось? Трудно было?
– Ну, во-первых, мне было уже пятьдесят лет. Все же какой-то опыт жизни и работы на сцене. Во-вторых, я никогда не чувствовал себя неудачником и никогда не относился к своей работе, допустим, в Ленконцерте, как к халтуре. Большая программа вынашивалась год. Мало того что надо было тысячу раз проговорить, но надо, чтобы это прижилось внутри, найти какие-то внутренние ходы. Ты не играешь впрямую, а как бы смотришь на своего героя со стороны, сверху, как Лев Толстой. Это дает большой опыт работы над материалом.
Встреча с Сокуровым… Еще один из тех случаев, о которых мы говорили вначале.
Второй его режиссер, Вера Новикова, оказалась моей знакомой. Она была актрисой, я как-то ей подыгрывал на показе. Мы не виделись много лет, встретились случайно, я пригласил ее на свой юбилей. Это был апрель. А в августе она мне звонит: «Я работаю у Сокурова, он ищет актера на роль Чехова. Мне кажется, ты подойдешь. Приходи».
И я пришел на Ленфильм, на эту фабрику грез (грезы, правда, к тому времени улетели, осталась одна фабрика, да и та с ржавыми колесами). Это, помню, было 8 августа 91-го года.
Говорили мы с Сокуровым часа два-три – о театре, о кино, о жизни, но уже через пять минут я понял, что он меня берет. Внутри было тихое умиротворение. Попал я тогда в его ауру, и до сих пор мне из нее не выйти. Я не мистик по своей натуре, но ту культуру, которую несли Зон, Куракина, Кох, я увидел в нем. Он меня на десять лет моложе, но у меня ощущение, что наоборот – я его на десять лет моложе.
К тому времени я знал полтора его фильма. «Одинокий голос человека» мне нравился и еще документальный фильм «Жертва вечерняя». Ну, кино и кино, это дело не мое, мое дело литературная эстрада.
И тут я попал… Ну, ты знаешь по Ленконцерту, что зачастую мы никому не нужны. Пришел на площадку, подписал документы, публики нет…
– «Опять Репин», – говорили мы в таких случаях.
– Да, опять Репин, имея в виду его картину «Не ждали». А тут – все вокруг тебя крутится. Сокуров не очень знает систему Станиславского, даже настроен по отношению к ней скорее скептически, но все равно работает по Станиславскому. Потому что у него на первом месте этика. Этого почти никто не замечает.
Сценарий к фильму написал Юрий Арабов. Он назывался «Интермеццо». Сокуров не показывал его мне месяца три: худейте, читайте. А потом, когда прочитал, понял: для актера потрясающая задача сыграть ожившего человека, как будто вернувшегося с того света. Это было счастье.
Сокуров не очень любил репетировать. Иногда я его просто уговаривал: Александр Николаевич, у меня там сплошные монологи, особенно в «Молохе», на немецком языке. Тогда он соглашался.
Сценарий Арабова назывался «Интермеццо», а режиссерский сценарий – «Последний год». Я много читал, узнавал все что можно о жизни Чехова в Ялте. Сокуров не любит, когда актер читает что-то специально к роли. Но я читал. И потом встретил в дневниках Олега Борисова: надо читать. Неизвестно, в чем это потом проявится и как выстрелит.
Я снял все концерты, читал, худел (сбросил 13 килограммов). Потом два месяца в Ялте. Однажды я попросил, чтобы меня одного заперли в чеховском доме, и несколько часов ходил среди подлинных чеховских вещей, скрипов.
Потом мы с этим фильмом съездили в Торонто. Но вообще у Сокурова ведь нет массовой популярности. Если и ломятся на его фильмы толпы, то это толпы интеллигентных, думающих людей. Поэтому я не особенно обольщался продолжением своей карьеры в кино. Помнишь, как в фильме «Начало»?
– Ну да, она отснялась в роли Жанны д’Арк, приходит в актерский отдел, а ей говорят: на вас заявок нет, отдыхайте.
– Вот-вот. Мы хорошо друг к другу относились, перезванивались. По моей просьбе Александр Николаевич прочел четыре лекции на философском факультете, давал интервью. Помнишь, мы и к тебе приходили на радио? И вот однажды он попросил меня: «Сядьте». Мы присели в какой-то курилке, и он мне сказал: «Я хочу предложить вам роль Гитлера». Я стал отказываться: «Не похож я, и вряд ли получится». – «Не боги горшки обжигают. Возьмите вот, прочитайте сценарий».
Дома я прочитал сценарий, он мне очень понравился. Встал перед зеркалом, приклеил усики, зачесал волосы. Вроде может получиться.
Удивительный Сокуров человек. Он походя делает все впервые. То же с «Русским ковчегом». Можно как угодно к нему относиться, но он сделал это впервые. Об этом еще Хичкок мечтал: снять весь фильм одним планом. Сокуров снял.

От Чехова к Гитлеру

– Как режиссер идет от одного автора к другому, от одной темы к другой – более или менее понятно. Но каково актеру выскочить из оболочки Чехова и войти в оболочку Гитлера?
– После роли Чехова прошло уже четыре года. Были снова концерты, гастроли – другая жизнь. Никакого перескока не было. Сложность была в другом: надо было играть на немецком. Помню, едем на гастроли в Пермь, мне дали наушники, магнитофончик с немецким текстом, текст на коленях. Зубрил. Как говаривал Зон, есть древнекитайский способ: записывать. А здесь – зубрить. Потом Сокуров привез мне комплимент от немецких коллег, что меня можно было бы и не озвучивать.
– Актер ведь вступает в какие-то отношения со своим персонажем. Какие у тебя сложились отношения с Гитлером?
– Сначала только ненависть, ничего больше.
– Но с этим чувством нельзя ведь играть человека, да еще в домашней обстановке.
– Конечно. И я сразу от себя это состояние отмел, потому что в фильме он показан человеком. Снова много читал. В частности, книгу «Застольные беседы с Гитлером», на основе которой сделан сценарий. «Энциклопедия Третьего рейха», книжка Эриха Фромма «Анатомия человеческой деструктивности». Фромм пишет: пока мы не поймем Гитлера как человека, мы не поймем сути фашизма. В своих воспоминаниях Ольга Чехова говорит, что в Гитлере было два человека: один тот, который был на трибуне, гуру (причем все ведь это было срежиссировано, позы отработаны). Сохранилось много хроники, я смотрел ее вечерами после съемок: вот как он достает из кармана френча часы, вот спина Гитлера, такой изгиб – не то что копировал, но все это уходило в подкорку. Так же потом работал над ролью Ленина, больного, полупарализованного: привязывал к руке и к ноге палки и ходил так полдня. Трудно потом было отвыкать.
– Скажи, проникновение в душу даже такого чудовища, как Гитлер, должно, наверное, вести к пониманию? А где понимание, там и оправдание. Ведь ему было худо.
– Да, ему было худо, одиноко. Вернемся к Ольге Чеховой. Она говорила, что дома это был совсем другой человек: закомплексованный, серый, во многом неинтересный. Но нельзя забывать, правда, что жил он в цивилизованной Германии, был соответственно воспитан (вспоминали, что никогда впереди женщины не пройдет), хотел стать архитектором. Если бы он стал архитектором, может быть, и история повернулась по-другому.
Фромм писал, что по своим психофизическим данным только десять процентов людей могут быть у власти. А пробивается к власти еще меньше. Меня часто спрашивают, что общего между Лениным и Гитлером? Фанатизм. Ради идеи они могут пойти на все что угодно. У этого типа людей нет морали (ну, разве что своя какая-то мораль). При этом был в Гитлере гипнотизм и обаяние. Многие женщины из-за него кончали с собой. Этого не добиться одним актерским мастерством. Ева Браун два раза пыталась покончить с собой. Что-то там было.
При этом она всегда была «фройляйн Ева». Только когда прорвалась к нему в осажденный Берлин, он женился на ней. Она-то героиня: приехала умирать во имя любимого человека. А он не любил никого, наверное.

Родной тиран

– Мне гораздо труднее было играть Ленина. Гитлер – это все-таки про них, он наш враг. А Ленин – наш бог. Мы ведь жили в атеистической стране, редко в какой семье тайно и по-настоящему верили. С детства помню: «Когда был Ленин маленький, с курчавой головой…» И даже когда Сталина развенчали, Вознесенский писал: «Уберите Ленина с денег, он для сердца и для знамен». Вот здесь приходилось себя перебарывать. Я человек нерелигиозный, но понял тогда, что заповедь «не сотвори себе кумира» очень для нас важна и актуальна. К сожалению, откровения не передаются по наследству, следующее поколение спотыкается на том же самом месте. Кто бы подумал, что в нашей стране могут вырасти фашисты?
– Но все-таки Ильича было жалко, когда ты его играл?
– Ты знаешь, это очень смешно. Мы закончили съемки в августе. Потом четыре месяца монтажа. В ноябре Сокуров пригласил к 9 утра группу на просмотр. И вот там, в кинотеатре «Аврора», мне вдруг так стало жалко моего Ленина. Но ведь на экране был не я. Интересное ощущение. То же было и с Чеховым. Я смотрю и вижу, что это и не Чехов, и не я, синтез какой-то. Два разных человека сидят, два века сидят, и это видно.
Многое снималось на импровизации. Например, финал «Тельца». Сегодня нам уезжать, через два часа заходит солнце. Мне оставалось только слушаться Сокурова, который держал в голове весь фильм. Он к тому же был ведь еще и оператором. Смотрит в камеру, говорит: подойдите сюда, теперь отойдите, скажите какую-нибудь длинную фразу, как у Фолкнера. Я Фолкнера не помню, но у меня в голове на 26 часов текста. Я помню, что я говорил. Все думают: что это Ленин в финале сказал? А я не думал о Ленине, я думал о своем, личном. Какой-то критик подсчитал, что там было 37 смен состояний. Я этого не играл, я играл одним куском.
– Леня, об этом, конечно, много сказано и написано, но я все равно не понимаю: что за сверхзадача в этих фильмах про двух тиранов? Ну, ушли от стереотипа, показали их в быту, в распаде личности. А зачем?
– У Сокурова есть замысел сделать четыре фильма на эту тему. Уже есть сценарий о Хирохито, японском императоре, который подписывал капитуляцию Японии. Тоже, видимо, один день, тоже сценарий Арабова. Сокуров ведь историк по своему образованию. Может быть, он нам показывает: смотрите, кого вы выбираете? Гитлер-то был избран легитимно, всем народом.
– То есть, он хотел сказать: смотрите, какую серую личность вы выбираете?
– Ну, в общем, да, конечно. И Ленин ведь был не подарок. Все кричат: гений, гений! А в чем гений? Как адвокат он ни одного процесса не выиграл. Как философ – спроси любого философа, он объяснит, какой Ленин был философ. Он был политик, был хорош в споре, был обаятельной личностью в убеждении. Но и Троцкий не хуже был, и Плеханов.
Я искал его подлинного в воспоминаниях, еще не заретушированных 37-м годом. Крупская вспоминает, как в Париже на улице Ленин спорил с каким-то меньшевиком, держал его за пуговицу и не отпускал, пока не высказал все, что хотел. Так он у меня держит за пуговицу Сталина. Ленин был огненно-рыжий, весь в веснушках. Я боролся за каждую веснушку.
– В общем, речь идет не о проблеме гения и злодейства?
– Нет. Понимаешь, задачи режиссера и актера совершенно разные. Мое дело было понять на птичьем языке, чего он хочет. Он не всегда мог это четко объяснить. Это счастье для актера, когда он может распахнуться и полностью довериться режиссеру. Я дважды в фильмах появляюсь обнаженным. Я на это с легкостью пошел, потому что понимал, что просто так Сокуров ничего не делает. Вот это почти детское тельце парализованного человека, которого вынимают из ванны… Причем это был первый день съемок, все в шубах, в куртках, а я голый. Через неделю я потерял голос. Слава Богу, озвучивать надо было только через полгода. Это все входит в профессию. Зон говорил нам: чем неудобнее актеру, тем лучше зрителю. Живые реакции, а не просто застывшая форма. У нас сейчас все больше застывшую форму играют.
– Профессия профессией, но художник еще и человек. Сальвадор Дали рассказывает, что когда он писал одну из первых своих картин, то заглянул в такую бездну, что чуть было не сошел с ума. С тех пор он больше не рисковал, только рационально возвращал себя к тому состоянию, но уже не входил в него. В результате мы получили то, что получили. А вот ты, играя распад личности, безумие, не ощущал такой опасности?
– Слава Богу, нет. Вот в этом гениальность Станиславского. Одно слово у него есть – магическое «если бы». Это не я – Гитлер, а если бы я, Мозговой, был в этом возрасте, в этой стране, в этих условиях… Я должен ответить на тысячу «почему?». Я все знаю про него изнутри, но это не я.
У людей, переживших инсульт, бывает так, что половина одного глаза видит и половина другого. Он должен все время поворачивать голову, потому что иначе картина не составляется. К этому состоянию трудно привыкнуть, поэтому среди них так много суицидов. Ленин был именно в таком состоянии и много чего в нем натворил. В частности, выслал из страны философов. Причем Сокуров с Арабовым поступили довольно деликатно, показали Ленина не тогда, когда он уже превратился в овощ и на все отвечал «так-так».
– Значит, ты считаешь, что для актера, играющего безумие, не существует опасности самому впасть в безумие?
– Если режиссер додавит, загонит тебя в это состояние, то можно не выдержать. Но, вообще говоря, режиссер должен сделать фарватер: вот сюда нельзя и сюда нельзя – мель. Но дальше по этому фарватеру он отпускает актера в свободное плавание. Когда я все знаю, я раскрепощаюсь, и начинает работать подсознание.

Перевоплощение

– Трудно актеру переходить от одного такого характера к другому, но ведь эти роли к тому же и пластически совершенно разные. Не в одном ведь только гриме дело. Взгляд не нарисуешь.
– А здесь то, о чем сказал Юрский: перевоплощение. Зон говорил: надо идти от себя, но как можно дальше. А у нас учат играть только себя в предлагаемых обстоятельствах. Но ведь это же не я, а он. Сокуров провоцировал меня на импровизации. В Чехове он сказал: скажите что-нибудь такое, чтобы партнер рассмеялся. И вдруг я в роли Чехова, глядя в окно, сказал: «А колбасы больше нет». Рассмеялся не только партнер, но и все на площадке. В 91-м году фраза звучала очень актуально.
– Благодаря этим перевоплощениям, тебя небось и на улицах не узнают.
– Не узнают. И я этому очень рад. Но вот у меня висит афиша Большого зала филармонии. Двадцать лет не приглашали, а теперь пригласили. Имя стало известным. А так, что такое слава, я не знаю. Денег от этого не прибавилось. Ну, я получил, конечно, больше, чем получаю в Ленконцерте. Но кто-то пошутил, что я получил столько, сколько западные звезды проезжают на такси.
– Леня, сейчас ты снова на эстраде, пытаешься нести слушателям литературу. Но литература, как к этому ни относиться, постепенно уходит из нашей жизни. Не ощущаешь дискомфорта?
– Нет. Хотя жанр, да, уходит. Прошли времена, когда публика ломилась на Перельмана, Давыдову, Журавлева, Кочеряна. Еще Гоголь говорил, что чтение когда-нибудь заменит театр. Потому что мизансцены, решение образа уже ограничивают фантазию, а чтение ее раскрепощает. Однако и читать стали меньше. Тем не менее у меня в прошлом году было семь концертов в Малом драматическом театре. Полные залы приходили на Пушкина, Некрасова, Есенина. Нужно, оказывается. Возможно, когда-нибудь с помощью компьютера научатся напрямую переводить воображение в изображение. Но театр все равно не кончится, там живой артист.
– То есть здесь, может быть, больше потребности в общении, чем чего-нибудь другого?
– Конечно. Уход в виртуальную реальность – это же болезнь. А жизнь-то в простом. Жизнь в том, чтобы жить. Она так коротка к тому же. Хорошо об этом написал Светлов: все мы знаем, что умрем, но когда смерть приходит, она производит несколько ошеломляющее впечатление. Поэтому дело не в искусстве. Сокуров не зря, не кривляясь вовсе, сказал на ретроспективном показе своих фильмов: я вам очень благодарен, что вы оторвали свое время от близких вам людей и пришли смотреть фильм. И это действительно так: фильм можно посмотреть и завтра, и послезавтра, а близкий человек может завтра или послезавтра умереть.

Ваше мнение

Мы будем благодарны, если Вы найдете время высказать свое мнение о данной статье, свое впечатление от нее. Спасибо.

"Первое сентября"