ПОДОРОЖНАЯ ГРАМОТА 
 

Так уж издавна сложилось в нашем нетепличном климате, что время путешествий – лето. Летом начинались военные походы, летом мастеровые закидывали свои инструменты в котомки и дорожные ящики и шли по Руси в поисках работы, летом выходили в море первые петровские корабли, летом ехали за границу первые российские путешественники, а осенью те, кому суждено было вернуться, возвращались по домам. Век за веком, лето за летом возвращений становилось все больше, и в нынешние времена едва ли не все путешествия кончаются возвращением домой. Но – только на первый взгляд. Те, кому довелось пройти настоящее путешествие, всегда оставляют в чужих краях часть себя. И дом, в который возвращаешься, теряет границы стен, расширяясь до Байкала и Парижа вслед за тобой, твоей памятью, твоим желанием вернуться туда, где ты побывал. Когда у человека становится достаточно мест для возвращений, когда его крышей оказывается все небо, он не потеряется в повседневной жизни. Ведь всегда можно оглянуться на того, другого себя, живущего сейчас где-нибудь в одном из облюбованных путешественником мест, перемолвиться с ним словом, удивиться, позавидовать... И договориться о встрече.

 

 

Из Аргентины с любовью

…И все-таки лето в Москве выдается феноменально холодным. Просто так, без особого повода – скорее укрыться от дождя – заглядываю в этническую лавочку, имеющую общий вход с вегетарианским кафе, где я впервые в жизни попробовала моченый бамбук, вовсе не съедобный, заела его горькими “блокадными” лепешками из полыни, запила безвкусным соевым молоком.
В лавочке мало народу, пахнет Востоком, таким, каким он грезится по ночам – непальским сандалом и розмарином, душным жасмином, мелисовым маслом, случайно пролитым на прилавок. Две девушки-продавщицы, похожие на студенток МАРХИ, вовсе не обращают внимания на посетителей, щупающих, нюхающих, прикладывающих к телу пестрые пакистанские шаровары, японские кимоно, таиландские узорчатые блузки да конопляные азиатские рубахи. Одна увлеченно листает книгу (в глаза сразу бросились громадные буквы на суперобложке, отливающие платиной, – Гурджиев), вторая раскладывает на витрину посеребренные индийские браслеты, что-то напевая. Не хочется покупать себе ни коротких юбок, ни цветастых маек, ни звенящих индийских браслетов, а хочется ехать, ехать куда глаза глядят из этого города. “И зачем я только зашла сюда, – ругаю себя, – теперь снова захотелось на Восток”. Уходя, задержала взгляд на прилавке, где были просыпаны фотографии, на первый взгляд весьма мастерские: сияющие на солнце вершины гор, влажные черные холмы, пропасти, на дне которых кто-то сумел поймать черную тень хищной птицы, редкий снег на низком высокогорном кустарнике, ледяные пролежни, вокруг которых цветут сине-желтой сыпью цветы.
“Это Алтай?” – не удержавшись, спросила я. “Нет, Урал ранней весной”, – лениво ответила девушка. Я полистала пачку, на нескольких фотографиях босые люди в шаманских шапках плясали на снегу, лицо одного мне показалось знакомым. “Спасибо”. – И я вышла на улицу, в дождь.
Когда идешь под безнадежно холодным летним дождем, больше всего хочется отправиться в пекло Азии, или Кавказа, или Сибири, или Центральной Европы, где все сейчас наоборот, шиворот-навыворот. Или это у нас здесь зазеркалье? “В Азиопе”, – как любил говаривать Василий Шульгин.
Иду под дождичком и воображаю, как мнется и плавится берлинский асфальт под сапожищами местных панков и как их мохнатые собаки лакают воду из фонтанов розовыми языками. Представляю, как печется на солнце Париж, куда так хочется каждую весну, подобно тому, как просится душа осенью в Тбилиси. Когда у меня спрашивают, без чего я не смогла бы прожить на свете, я, не раздумывая, называю три вещи: путешествия, поэзия и love (по-русски это слово я стараюсь не упоминать, подсознательно пытаясь таким образом вернуть ему его магическую силу). Потом, поразмыслив, я упоминаю и музыку, и кино, и танцы, и много чего еще, но про себя-то знаю, что первый ответ самый правдивый.
Идеал путешествий – это выезжать из дому и не возвращаться помногу месяцев, переезжая из страны в страну, с континента на континент, посылая близким и родным открытки из новых городов и с полустанков, сидеть часами на вокзале, ожидая поезда, а потом трястись, глядя в темноту окна, и уже забывать, куда ты именно едешь. Скользить по течению, менять маршруты как взбредет в голову и не заботиться о завтрашнем дне, который пусть сам заботится о себе… Здесь, конечно, важна компания, но я знаю и таких, кто предпочитает гулять по свету в одиночку. Впрочем, несколько лет назад в Сибири дальнобойщики встречали на трассе диковинную картину: на быстроходной телеге, в которую были запряжены отличные лошади, ехала целая немецкая семья с двумя детьми – из Западной Германии в Пекин. Как рассказывали дальнобойщики, эти немецкие чудаки-миллионеры переждали зиму в восточносибирской деревушке, а весной поехали дальше, к монгольской границе, меняя по дороге лошадей, как в старину.
Есть такие города, где изумительно чувствовать себя приезжим, чужаком, пришлым. Например, в Кяхте, что на самой монгольской границе, – известном в дореволюционные времена купеческом городке, хорошо стоявшем на Великом Чайном пути. Если ты – чужак, ты ходишь, прислушиваешься к прошлому, о котором местные жители едва ли упомнят, да и вряд ли разговорятся. Смотришь, выискиваешь остатки былой купеческой славы – на блошином ли рынке, где антикварная утварь расходится за гроши в местные деревеньки, в местной ли гостинице – бывшей усадьбе, засыпая под говорок приграничных наркодилеров.
Помню, как здорово было ощущать себя европейцем в Антиохии, где можно было общаться с хозяевами кафешек либо на турецком, либо на арабском. А в старом городе, где по улицам, как и две тысячи лет назад, текли нечистоты, за юбку цеплялась толпа черномазеньких детишек, кричавших: “Дойч! Дойч!” В Антиохии хотелось вести себя подчеркнуто по-европейски: надевать белые брюки или белую юбку, улыбаться портье в благодарность за починенный кондиционер – ведь на улице 55 градусов жары. Улыбаться и чувствовать, как араб отводит глаза при разговоре со светловолосой женщиной и смотрит куда-то на переносицу или на губы, отчего его взгляд кажется куда порочнее, чем прямой европейский. Но как же здорово, освоив не более десяти слов на турецком и столько же на арабском, расспрашивать у местных жителей об обычаях, попасть в качестве почетных гостей на свадьбу, а утром искать эллинские развалины в этой бывшей дальней римской провинции, с чувством креститься на первые христианские храмы, в частности Петра и Павла, где служба шла и на греческом, и на арабском.

Но есть города – такие, как Париж или, например, Тбилиси, – куда не стоит приезжать “со своим уставом”, одиноким чужаком, глупым подслеповатым туристом, вооруженным картой, жадным до достопримечательностей (в английском языке есть страшное слово sightseeing – “вид для смотрения”). Современный писатель Коэльо, автор нашумевшего романа “Алхимик”, замечательно сформулировал пять правил путешественника, два из которых мои любимые. Первое: приезжая на новое место, ни в коем случае не стоит бежать по музеям, лучше довериться городу, куда он вас приведет, какую из историй поведает. Второе правило: никогда не сравнивать города и страны между собой, начиная со слов “эта улица похожа на ту, что я видел…”
Тем не менее и в Париже, и в Тбилиси хорошо бы иметь какое-никакое мало-мальское дельце, а еще лучше – встречу, назначенную или случайную, не важно с кем, хотя бы с тенью Эрнеста Хемингуэя или, может быть, с духом Джабы Иосилиани.
По дороге из Турции мы с друзьями – а было нас четверо, две девушки и двое юношей – не могли не заехать в Тифлис хотя бы для ритуального шествия по проспекту Руставели. Знакомства там плетутся легко – и в маршрутках, и за беседой о развале СССР с гостеприимным хозяином кафе, вот уже желающим угощать бесплатным вином. Но предчувствие столь явно предвещало неожиданную встречу, что мы заторопились обратно на проспект.
На Руставели, напротив знаменитого театрального училища, по соседству с великолепной антикварной лавочкой, выставляют свои работы местные художники. Картины в основном не ахти какие, особенно натюрморты и пейзажи, но встречались и расчудесные стилизации грузинских застолий да портреты тонкокостных красавиц, смотрящих с холста чернооким глазом в пол-лица. В стороне от вернисажа играли на гитарах и пели по-грузински лабухи, в картонную коробку, поставленную на асфальт, денег почти никто не бросал, но зато все проходящие мимо непременно задерживались ненадолго, некоторые хлопали, кто-то и подтанцовывал, и когда мы подошли, вокруг гитаристов уже собралось довольно много зевак. Но вдруг кто-то из толпы ринулся к нам c объятиями, сначала я даже не поверила своим глазам, но это был не кто иной, а именно Ачико, с которым несколькими годами раньше мы столь же случайно встречались в тенистом Баржоми. Ачико – самый странный грузин на свете, которого я только знала, хотя бы потому, что он не любит горы. Меланхоличный, как финн, и зеленоглазый, как гетевская Ундина, выпускник балетной школы и потому вечно танцующий, никогда не стоящий на месте (мы с трудом за ним поспевали, когда он, расцеловавшись, ринулся за вином в ближайший гастроном), Ачико редко жил в своем родном Тбилиси. Сюда он приезжал только чтобы продлить голландскую визу, тем невероятнее была наша встреча. Гражданство ему получить так и не удалось, а статус беженца, который он имел в середине 90-х, кончился.
Он сразу нас предупредил, что надолго пригласить к себе в дом не может, поскольку в ссоре с родителями, которые считают, что их сын ведет беспутную жизнь. “Но недельку – без проблем, пожалуйста!” – Голос его, когда он говорил по-русски, всегда был тихим и глухим, как будто кто-то изнутри говорил вместо него, по-грузински же он говорил куда громче, и голос звучал увереннее, хотя и свойственные ему меланхолично-печальные интонации сохранялись. Я знала, что его отец – довольно известный театральный художник, возможно, оттого-то их отношения не складывались, ведь Ачико, несмотря на балетное прошлое, тоже считал себя художником и любил шутить, что в Европе-то как раз лучше всего продаются горные пейзажи, которые он приноровился рисовать на заказ. Он около часа вел нас переулками, дворами, и я быстро потеряла ориентир, а Ачико уверял, что мы от центра в двух шагах, но мы продолжали кружить: Ачико никак не мог найти подходящего места, чтобы наконец распить купленное вино. Наконец мы свернули в маленький двор, где посередине стоял старый растрескавшийся кувшин, похожий на греческую амфору для хранения зерна. Около кувшина сидела белая кошка, а из открытого окна доносились звуки “Summer time” Эллы Фицджералд. Через два часа нам надо было спешить уже на автовокзал, оттуда мы собирались отправиться через Военно-грузинскую дорогу, нам только надо было найти того, кто согласился бы нас довезти до самой границы.
Может быть, поэтому дворик, лавочка под виноградником, тихая болтовня Ачико об Амстердаме, где он в общей сложности прожил восемь, а то и десять лет, и грудной голосок Фицджералд – последнее, что я помню о Тифлисе. Позже Ачико гостил у нас в Москве, дожидаясь визы, на сей раз в Норвегию, где он рассчитывал поселиться (поскольку в Голландию его больше не пускали). Визу ему давали с трудом, у него не было ни больших денег для взяток, ни долгосрочной московской регистрации, без которой граждане Грузии едва ли могли добиться и простейшей справки. Вероятно, из-за ежедневных походов в посольства, унизительных процедур регистрации Москва ему не понравилась, и он искренне недоумевал, как мы можем тут жить, предлагал нам уехать нелегалами в Европу – куда угодно, только бы не оставаться на этом варварском негостеприимном севере. Однажды он уже переезжал без всяких документов польско-немецкую границу на такси (стоила такая авантюра сто долларов). Надо было притвориться пьяным и спящим, остальное – за таксистом. Целый месяц Ачико бегал и собирал бумаги, мы же предлагали ему остаться в Москве или хотя бы Петербурге, но он очень любил Норвегию, хотя был согласен и на Финляндию, где, по слухам, тоже стала селиться художественная богема из СНГ. А я только пожимала плечами, поскольку если я и хотела уехать, так куда-нибудь в Сибирь – в Красноярск или Иркутск, а еще лучше – пойти по Саянам в Монголию, оттуда – в Китай, а там уже и Непал, и Тибет, и все, что грезится по ночам о Востоке..
Впрочем, и нам выпадал превосходный шанс остаться нелегалами в Европе. Так случилось, что когда я впервые приехала в Париж, то чувствовала себя вполне туристкой, одной из тысячи, миллиона. Мы приехали во Францию впятером на машине и катали по Елисейским полям на собственном авто, а затем гуляли по Монмартру, и пили кофе в дорогущей и до отвращения музейной Ротонде на бульваре Распай, и гуляли по Люксембургскому саду, следя за шахматными баталиями, и жили в дешевенькой арабской гостинице на бульваре Клиши, и я никак не могла отделаться от неприятного туристического привкуса наших прогулок.
Мы прожили в Париже три дня (на большее у нас не хватило бы денег) и уехали на юг, где у меня и моего друга благополучно украли все документы, а денег и так уже было в обрез.
И как же чудесно было возвращаться в Париж без денег и документов, предоставленными исключительно фортуне, банальному везению.
Теперь у нас не хватало на гостиницу, и мы жили в пригородном кемпинге, где можно было ставить палатку. Ночью ливни полностью заливали всю нашу одежду, а утром мы просыпались и сушили ее на солнце, отчего она становилась еще по-хипповски красивее, а волосы наши вились от влаги мелким бесом, скулы на лице стали острее. Мы умывались, глотали вино из канистры и отправлялись в Париж – ждать перевода денег из России, как некогда дожидался Кортасар привета из Аргентины (с тех пор песня Игги Попа “With love from Argentina” – “С любовью из Аргентины” – ассоциируется у меня исключительно с парижским Латинским кварталом и арабской шавермой, где мы, постукивая по столику костяшками пальцев, решали свою судьбу: остаться нам в Париже, как наши южноамериканские собратья, или спешить на Север). И так же как многие художники-бродяги, мы ели на троих самую дешевую курицу-гриль, пристроившись на монпарнасской лавочке, переговариваясь то и дело с клошаром, ворчащим на нас справедливо и по существу, поскольку его лавка – его постель, и чтобы мы не очень-то сорили.
В русском посольстве у нас случилось знакомство с парижанином, говорящим на русском с красивым акцентом, по-французски вздыхающим, взбудораженно пфуйкующим через слово, целующимся в обе щеки, ругающим одиночество, Эйфелеву башню (“ни за что не подхожу близко к этому”). И хотя он так чудесно походил на француза, родом был из Саратова, по профессии – журналист или фотограф, путанно и несколько перегибая палку рассказывавший о том, как он подготовил великолепную фотосессию охоты на тюленей для журнала Vogue и как Брижит Бардо, известная актриса и защитница животных, подала на его статью в суд. Он нежно и проникновенно делился с нами – случайными знакомцами – своими огорчениями о местных чиновниках, а ведь через месяц у него назначена свадьба где-то на яхте, в океане, и он ума не мог приложить, как “этим бюрократам доказать, что это не фиктивный брак, а настоящий роман”. Оказывается, для того чтобы подготовить все документы для бракосочетания, нужна не только справка о здоровье, но и справка, подтверждающая, что мужчина не является гомосексуалистом. “Возмутительно! Только представьте себе!” – фыркнул Дмитрий, пока мы неспешно прогуливались по Булонскому лесу, немного потрепанному после ураганов. А Диму меж тем мучило настоящее русское похмелье, у нас же – слегка сосало под ложечкой. Дмитрий угостил нас пивом и сэндвичами, и мы уютно расселись на лужайке посреди леса, а по соседству с нами за столиками пили пиво собачники, пока их породистая живность носилась сломя голову.
Выяснилось, что в Париже он живет по полгода, остальное время проводит на родине – то на Урале, то у друзей в Астрахани, – и что нет ничего более удивительного после сезона охоты, чем возвращаться в предрождественский Париж. Пока он все это нам рассказывал, я подумала, что даже если в его историях – о своре гончих собак, которых он якобы разводил под Саратовом, о контрабанде якутских алмазов – и есть доля вымысла, то все равно это очень красивая полуправда, вдохновляющая жить, путешествуя перекати-полем.
В посольстве нам пообещали выдать временные документы за известную сумму, а мы уже ходили и присматривались к объявлениям, висящим на Рю Дарю – у русской церкви, вспоминали адреса давних знакомых-эмигрантов, адрес “Русской мысли”, куда мы мечтали пристроиться. Я думала петь на улице под гитару, Андрей – давать уроки русского языка, Сергей – чинить компьютеры. Все складывалось великолепно: остаться без документов в Париже и пробыть здесь, пока не поймают, снять каморку в арабском квартале – там никаких документов не потребуется. К тому же мы познакомились с двумя ребятами из Таллина, которые уже около пяти лет живут в Европе без документов. “Оставайтесь, мы вас пристроим”, – сказал один. “Главное, чтобы не было проблем с полицией”, – сказал второй, и больше мы не встретились.
А следующей ночью мы пережидали грозу под мостом, и Сена зеленела от молний, вздрагивала от грома. Косой теплый ливень заливал наше убежище, где мы при свете фонаря с азартом резались в шахматы. Мимо проходили клошары, рядом ютились какие-то парочки, и мы с ними вот уже совсем как парижане перебрасывались острыми подсоленными словечками. Вот уже кто-то сунул мне в руку бутыль вина…
А наутро мы покинули этот город, уверенные, что мы вернемся и будем жить здесь, только доделаем дела в Москве и возратимся. И будем жить на дешевенькой мансарде, где даже печки нет, и писать роман.
А когда мы вернулись в Москву, я снова захотела в Сибирь, в Красноярск, на Байкал. Жить на берегу в охотничьем домике, а по ночам слышать, как волки воют или ходит медведь. Научиться ловить омуля, резать кольца из нефрита и сердолика, забыть про компьютер, написать роман от руки, который я все никак не напишу. Может быть, этим холодным летом? Под шум дождя, запах подгнившего жасмина? Может быть, мое путешествие начнется сегодня? Только куда? На север? На юг? На восток? Только не на запад, нет.
В Сухуми, Архангельск, Севастополь, Сольвычегодск, Алма-Ату, Катманду, Дели, Ашхабад, Петропавловск-Камчатский – до вечера у меня еще есть время, чтобы решиться.
К тому же я вспомнила, что это за знакомое лицо мелькнуло на уральских фотографиях – мой однофамилец, полный тезка моего отца, Александр Романов (вероятно, поэтому я так хорошо и запомнила его имя), художник из алтайского поселка Артыбаш (интересно, что он делал на Урале ранней весной). Мы были знакомы мельком, по какой-то московской вечеринке, на голове его была цветастая тюбетейка, и он звал меня к себе в гости: “Когда приедешь в поселок, иди до самого конца, мой дом – самый последний, не ошибешься. Ну если что, спросишь Романова”. И ни номера тебе, ни улицы, горы кругом и блудливые алтайские духи смотрят за тобой и посмеиваются.

Ваше мнение

Мы будем благодарны, если Вы найдете время высказать свое мнение о данной статье, свое впечатление от нее. Спасибо.

"Первое сентября"