ЦВЕТ ВРЕМЕНИ

Мигрень

1.

Диск Брамса, подсвеченный голубым электричеством, утверждает утро. Потом звонит телефон. Снятся Интернет, звериные уши, невнятная эротическая перебранка. И марево за окном.
Вчера я спрашивала себя: ну и что?
Феллини по Эдгару По: «Феррари» катится в пропасть, голова наркомана перерезана проволокой, девочка-дьявол в белом платьице – из ТВ. Экран как будто говорит мне: это просто испуг, просто кино, никудышное совпадение, ничего нет.
Есть только шоу, транслируемое вне умысла, а значит, и никому, без адресата. Иррациональность равна безразличию. Нет специального сценария, есть воздух, вода, есть жизнь горожанина на этажах, самарянина, бездумно склонившего голову, синий ковролин, фанерный столик, есть спящие, есть пьяные соседи, друзья, которые приходят и уходят с теми же словами, с теми же мыслями.
Отчего хочется остаться алхимически не распознанным.
Перед зеркалом я спародировала феллиниевскую дьяволицу. Для этого надо закрыть волосами половину лица, улыбнуться уголком губ, а единственный глаз должен смотреть безошибочно зло и торжествующе весело... Она мне говорит «оттуда»: поиграй со мной, ну же! ну!
А я молчу, мне нечего делить с ней. Она – всего лишь вымысел, подобно мигрени, которая пришла и ушла. Страшная картина, бледный образ смерти, чужой сплин чужака-режиссера, он просто просочился сюда, как сквозняк.
Я не обязана ему ни отвечать, ни уничтожать его.
Сегодня я спрашиваю себя: и что теперь? кто я такая, где совпадения и желанные стечения обстоятельств, розой ветров указывавшие мне три версты? где нити, по которым ступаю босыми пятками? Огонь, вода, осока – без разницы, куда идти.
Есть глухота границ, да, объективно существует боль как препятствие, боль как порицание, боль как напоминание, как карцер для провинившихся заключенных, взбунтовавших тюрьму.
Или ничего нет, кроме домыслов, самонадеянного жульничества с часами, смешной усталости и нелепых буковок, стискивающих зубы, прижимающих мой язык к небу, высвобождающих крик из открытого рта...

2.

Сквозь красные очки – небо фиолетовое, рубашки охранников банка тоже фиолетовые, серые дома лучезарно-белые, пламя зажигалки зеленое, лица людей – мраморные и просветленные, глаза – черные как смоль, бьют совиные молнии.
Снимать кино через такие фильтры – закачаешься. Березовые сережки – инопланетные червячки, подрагивающие на ломких щупальцах. Движение автомашин – оранжевая стекловата, птицы – стремительные линии, чьи траектории уходят в небо, бьют трассирующими по крышам, а верхушки деревьев волнуются и кивают, камлая над ртутными податливыми тротуарами.
Сними очки с глаз – мир становится голубым и холодным, высосанным из пальца, обескровленным, медицинским, отходняковым, занудно похмельным, правдивым, оттого твердым, сообразным, расколдованным.
Предположим, я сниму такое кино, вероятно, мистический триллер, где солнце погасло, а вместо него выплыло три луны. Круглые сутки три прожектора алыми лучами пялятся на перепуганных, на истеричных, взбалмошных, разуверившихся и молящихся. Небо – фиолетовое, дома – серебристые, лица – лунные и невозможные, перекошенные, искривленные страхом. Фильм будет без звука, герои замолчат, как глубоководные рыбы, и даже в очередях за пайками будут переругиваться молча в моем кино. И разве что парочка трагически влюбленных будет жарко и шумно подбирать последние, по сути, неуместные слова, просить друг у друга прощения, звонко и влажно целовать друг друга, трогать, прикасаться, льнуть, забываться на уличной траве. А люди, как мертвяки, будут проходить мимо, не поднимая головы.
Пусть сорок дней и ночей никто ничего не поймет, и надежда будет теплиться лишь у пророков и детей, а отчаяние и смирение – у остальных...
Потом случится хеппи-энд. Ученые создадут светило. До кости обожженными пальцами, опаленными бородами, растрескавшимися губами в раскаленной до синевы лаборатории они выведут его в пробирке. А священники будут стоять в коридоре и творить суровые молитвы, изгоняющие демонов, слыша жар и скрежет железа за закрытой дверью.
В маленьком ящичке, похожем на несгораемый сейф, ученые вынесут его на улицу. Соберется люд, кругом тишина, лишь карканье ворон, вой сирен. На площади поставят микрофон, кашлянет президент, охнут репортеры.
Ящичек установят на землю, территорию оградят лентами, милиция цепочкой станет на стражу. Тишина, сомнения, тусклые луны шарят по головам, вздрагивают мужчины, нервничают ученые и объясняются странными жестами между собой.
Как всегда, требуется доброволец, чтобы перешагнуть ленты и отпереть ящик, крутанув ключ в замке. Скорее всего доброволец ослепнет или даже погибнет.
Из толпы вызывается человек, твердыми шагами приближается к ящику, какое-то время возится с замком, ключ вязнет, плавится и застревает. Но вот наконец громко щелкает язычок, и люди невольно пятятся назад, ибо медленно и торжественно из ящика выплывает маленькая звезда. Она прыгает, будто мячик по асфальту, и никто уже не обращает внимания на добровольца, лежащего на земле, прогоревшего дотла.
Солнце делает почетный круг по площади, учиняя панику и беготню. Наконец ему удается подняться в воздух. Вот, будто жар-птица, оно достигло второго, третьего этажа и, набирая скорость, несется ввысь, встает над городом маленькой белой точкой, ослепляя своим сиянием дьявольские прожектора, которые, смирившись, уступают ему горизонт и тают, как весенний лед.
Звезда растет, наливается силами, набирает скорость и наконец улетает далеко-далеко от земли. Какое-то мгновение снова наступает красный сумрак лун, и кажется, что звезду унесло в открытый космос, в иные галактики, на глазах людей слезы.
Но вот звезда вспыхивает снова, обнимая лучами город и весь горизонт.
Прорываются шум, возгласы, смех, радостное рыдание. Кто-то хватается за сердце и падает навзничь, некая женщина с немытыми волосами встает на колени и склоняется над пеплом, оставшимся от добровольца. Она целует очертания его тени, но никто не разделяет ее потери, ее слез, которые и вправду слишком сухие, чтобы их углядеть.
В фильме появляется музыка, гул ветра, обрывки разговоров людей. Священники рассеянно расходятся по своим приходам, ученых, получивших высоченные степени ожогов, распределяют по реанимационным машинам, репортеры, ополоумев, берут интервью без разбора. И все, все без исключения, щурятся на новое солнце до чертиков в зрачках, до невыносимой боли.
Наступает ночь, и в свете красных лун люди танцуют и пьют, не пьянея, до самого рассвета.
Такое вышло кино. А красные очки меж тем вышли из моды.

Ваше мнение

Мы будем благодарны, если Вы найдете время высказать свое мнение о данной статье, свое впечатление от нее. Спасибо.

"Первое сентября"