КУЛЬТУРНАЯ ГАЗЕТА 
КИНОПРОБЫ 

Бедный рыцарь...

«Идиот» – опыт телевизионного «семейного чтения»

В.МАШКОВ И В.ИЛЬИН (РОГОЖИН И ЛЕБЕДЕВ)

В течение нескольких вечеров нам с перерывами, как в свое время, в 1868 году, когда в «Русском вестнике» появились первые семь глав романа Достоевского «Идиот», была рассказана история князя Льва Николаевича Мышкина и его окружения. Телевидение предложило нечто вроде «семейного чтения», и сравнить показанное с чтением позволила не многосерийность – частей было десять, и пространство фильма было достаточно велико, но принципы построения и заданный им принцип отображения происходящего.
Может быть, кто-нибудь из множества смотрящих не знал, чем завершится история, заявленная с первых же страниц романа. Но даже если бы не знал и с любопытством ждал развязки, к любопытству очень и очень скоро, в чем не сомневаемся, прибавились бы другие чувства, характер восприятия изменившие.
Нельзя сказать, что место любопытства (всегда несколько легкомысленного и часто несколько пошловатого) занял интерес, даже серьезный интерес. Тут нечто другое, что всякий раз проникает в душу, появляется в ней при чтении Достоевского. Беспокойство, тревога, тяжесть, которые хочешь с себя сбросить, но от которых не можешь освободиться. В скобках замечу, что знаю людей, не приемлющих Достоевского и объясняющих неприятие «болезненным талантом». На самом деле отстраняются от его творчества, инстинктивно оберегая себя от беспощадной проницательности, не останавливающейся ни перед чем в исследовании человеческой натуры.
Последнее время принято добавлять или для легкости восприятия разбавлять классические произведения чем-либо современным – чужим текстом или вошедшим в обиход художественным приемом. Не скажу, что это представляется катастрофой – слишком много чести, но об ограниченности дарования тех, кто этим занимается, несомненно, свидетельствует. Владимир Бортко – режиссер и сценарист – читает роман, строго держась в его рамках, идет вслед за ним, рассчитывая на актеров и, к счастью, не напрасно.
У Достоевского про Лукьяна Тимофеевича Лебедева сказано, что «он бывал иногда даже слишком наивен и назойлив в своем любопытстве, но в то же время был человек довольно хитрый и извилистый; а в некоторых случаях коварно молчаливый». Сказано и сопровождается длинным, в несколько страниц, разговором князя с Лебедевым, из которых в фильме, что неизбежно, не может быть сохранено все. Но зато «все» передано исполнителю Владимиру Ильину, и, доверяя, режиссер не промахнулся. Еще как не промахнулся!
Лебедев появляется в фильме одновременно с Мышкиным и Рогожиным, едет до Петербурга в том же вагоне и сидит неподалеку от Парфена Семеновича, и сам вступает в не касающийся его разговор о Настасье Филипповне. Будем откровенны: Лебедев занимает в романе достаточное место, но фигура его рядом с главными лицами «Идиота» хоть и запоминается, и порой очень раздражает (все запоминается, что попадает под перо Достоевского), но уж во всяком случае не привлекает к себе того же внимания, как основные персонажи. Возможно, задумаешься и скажешь: «винт», мелкий бес (его в дверь, а он в окно), но с нетерпением будешь ждать тех, кто на первом плане. Ильин же выдвигает своего героя далеко вперед. Вернее, он сам выдвигается – не насильственно, а вроде так и надо (теперь, увидев Ильина, думаешь, что действительно так надо).
Охваченный снедающим любопытством, перетекающий из одного состояния в другое, то предающий, то раскаивающийся – такой тип мог быть выведен на сцену русской жизни разве что одним Достоевским. Владимир Ильин этот тип «присвоил» и не столько хочется написать – он играет превосходно, сколько сказать – он живет свободно и в глубине души, несмотря на все верноподданнические слова, понимает, и мы понимаем, что прилепился к князю не ради него, а ради своих пусть даже и неясных интересов. «Прыжки» и «ужимки», бегающие глаза, слезы, бесцеремонное вторжение в чужую жизнь, когда целительнее всего покой и одиночество, готовят новый приход болезни героя.
Оттого, наверное, заметки эти сами собой начались с Лебедева, хотя по логике вещей и справедливости должны были начаться с Евгения Миронова – Льва Николаевича Мышкина.
И.ЧУРИКОВА
(ЕЛИЗАВЕТА ПРОКОФЬЕВНА)

Не получается написать с идиота, трезво осознав смысл горестного слова и изменения, которые произошли с тем, к кому оно относится. Режиссеру тоже нелегко принять случившееся, он медлит и, прежде чем показать зрителям лицо князя, сажает его в кресло к ним спиной, и мы видим его любящими, сострадательными глазами Елизаветы Прокофьевны Епанчиной – Инны Чуриковой.
Несколько слов в сторону. Одного из критиков не устраивает, что Чурикова вот уже сорок лет Чурикова (то есть хорошая актриса), а рядом нет никого. Вроде бы сказано в комплимент, но все равно сказано с раздражением. Чуриковых у нас действительно не много. Их всегда недобор, но разговор об эталоне более уместен при упоминании палаты мер и весов, нежели актерского дела, где всегда возможны и случаются прекрасные неожиданности, не говоря о том, что собственные пристрастия тоже кое-что значат.
Если не халтура или нечто заранее нацеленное на то, чтобы удивить мир новизной, то не дело думать, что актер, дорвавшись до серьезной работы, враз глупеет и забывает, что в других серьезных он кое-что умел и понимал. Надо почему-то поверить, что Евгений Миронов играет идиота – как начал, так и кончил – и ничего с ним в фильме не произошло. Подобные безапелляционные суждения способны выбить из колеи, и если есть чем утешиться (кроме собственного мужества и неистребимой приверженности к профессии), то разве тем, что «бедная духом публика» в отличие от критика больше верит своему непосредственному чувству, нежели чужим умозаключениям.

Е.МИРОНОВ (КНЯЗЬ МЫШКИН)

И опять так получается, что речь не о Мышкине, а о генеральше Епанчиной, в фильме она одна ему под пару (об Аглае и Настасье Филипповне речи нет – они красивы, но роли актрисам не по плечу – о других их работах судить не берусь, не видела). В суховатом эпилоге, в котором Достоевский коротко сообщает о дальнейшей судьбе действующих лиц, мы видим кроме князя лишь Елизавету Прокофьевну уже в Швейцарии в пансионе Шнейдера и слышим ее слова, для автора знаменательные, а может быть, и из главнейших: «...и вся эта заграница... все это одна фантазия, и все мы за границей одна фантазия». А князя она обнимает, прижимает к груди его стриженую голову, и в глазах ее слезы. Он же смотрит не на нее и тем более не на нас, а на высокую, покрытую облаками гору, о которой мечтательно вспоминал, и взгляд его отрешен и спокоен. Пуст – так тоже можно сказать, хотя в какое-то мгновение губы его дрогнули. Но, может быть, это нам показалось.
Чурикова «присвоила» себе Елизавету Прокофьевну, как в свое время Бабуленьку из «Игрока», поставленного в Ленкоме. Чтобы «присвоить», мало понимания роли и даже таланта, нужна смелость, потому что как без смелости, а только подсчитывая «за» и «против» в характере, сыграть женщину, говорящую о себе: «...я всегда добрая, и это мой единственный недостаток... Я злюсь очень часто... но скверно то, что я всего добрее, когда злюсь». Тут, чтобы не сбиться, надо взять в помощники проницательность, в конце концов она приведет в Швейцарию и заставит заплакать над погубленной жизнью. И примем мы это как должное.
Вот почему Инна Чурикова – всегда Чурикова и, присваивая-преображаясь, заставляет чувствовать, как отважна актерская работа, каждый раз выставляющая себя на суд. То правый, то неправый.
Сказав, что роль Аглаи актрисе Ольге Будиной не по плечу, не можем не вспомнить улыбку и взгляд, которыми она обменялась с Львом Николаевичем на «смотринах» у Епанчиных. Пару раз они с любовью друг на друга посмотрели, пару раз словно были одни, друг другу улыбнулись, и лица у них были счастливые. И до этого мы видели счастливого князя, когда он уверился, что любит и любим. Он легким шагом идет от Епанчиных, подбрасывая и ловя шляпу и, кажется, даже кружась под вальс Штрауса.
Но могло ли все кончиться безмятежно? Для него и для других? Могли ли посветлеть мрачные глаза Рогожина – сцены Машкова и Миронова опасно завораживающие, могла ли утишить свой несчастный нрав Настасья Филипповна, могла ли поверить в любовь князя, а не оскорбительно ревновать Аглая? Нет, никогда. Мир, представленный Достоевским, взрывает доброта. Она притягивает, но она же корежит, с ней неудобно, не знаешь, что с ней делать, как себя вести, потому что она требует правды. Лучше бы она – нет, не совсем исчезла, но выбирала бы, так сказать, приличные выражения и позволяла бы жить комфортно. Не смотрела на вас наивными, доброжелательными, бесхитростными глазами.
Ни разу не сфальшивив, ни разу не переиграв, Евгений Миронов явил доброту в образе простого человека. Не простоватого – ни на йоту, не инфернального, мучающего себя и других загадками, но органически не способного лгать, подличать и выгадывать. Он то и дело извиняется, то и дело тушуется, догадываясь, что его поведение чем-то для других неприемлемо, но изменить себя не может. По Миронову, словно по энцефалограмме, можно проследить, как герою его становится все тяжелее и тяжелее и наступает момент, когда он не выдерживает. Доброта – тяжкое бремя, она не спасет мир, но может погубить того, кто ее в мир бескорыстно приносит. Не как пророк, не как Мессия, но как бедный рыцарь, верный сладостной мечте.

Ваше мнение

Мы будем благодарны, если Вы найдете время высказать свое мнение о данной статье, свое впечатление от нее. Спасибо.

"Первое сентября"