ЧЕЛОВЕК БОЛЬШЕ, ЧЕМ ВОЙНА 
 

Маша + Нина + Катюша

Женщины-военнослужащие 1941–1945 годов
Немецко-Русский музей. Берлин. Карлсхорст

До свидания, девочки!
Девочки!
Постарайтесь вернуться назад.

Перелистывая страницы толстого каталога выставки, посвященной нашим женщинам-военнослужащим, прошедшей только что в Берлине (каталог датирован этим годом), я невольно вспоминаю всех воевавших женщин, с которыми когда-либо сводила меня судьба. Они все еще предстают передо мной в ореоле героизма и святости. Но я уже начинаю понимать еще и то, насколько серьезными были их ежечасные, ежесекундные сугубо женские трудности, через которые они проходили. Не много я перечислю впечатлений, так глубоко всколыхнувших мое сознание в последние годы, как эта выставка, представленная каталогом.
Одна из особенностей выставки в том, что значительная часть ее материалов, как следует из предисловия, существует лишь в архивах немецкой стороны. В архивах вермахта, в официальных военных репортажах рот пропаганды, в личных фотоальбомах немецких солдат, офицеров и немецкого руководства. И значит, впервые доносят до нас то, чего, я думаю, никто из нас прежде не видел. Например, женщины, взятые в плен. Беспомощно поднятые руки. Напряженные, скорбные, испуганные лица, потупленные глаза, поразительно женственная рука, придерживающая ворот шинели, байковое одеяло, наброшенное на плечи, рука у плачущего лица в пилотке… все говорит о том, что они знают, что обречены.
Миллион наших женщин были брошены на передний край войны, и вела их одна цель – победа над врагом.
Предполагали ли они, отправляясь воевать, что женщин немцы не щадили? Отдавали ли себе отчет в том, что с ними может случиться, окажись они в плену? Слышали ли, что к женщинам у немцев особый счет? Не знаю… Но положение женщин и в самом деле было гораздо страшнее, чем положение воюющих мужчин, взятых в плен. И вопрос этой выставки, на который у меня нет ответа, – вправе ли было наше государство так откровенно использовать женщину в военных целях, в то время как ни одно государство до этого никогда подобного себе не позволяло?
Вот эти женщины войны на фотографии, которая помещена на обложке каталога и которая стала, как рассказывают очевидцы, пятиметровой афишей, высоко-высоко поднятой над зданием Немецко-Русского музея, в котором проходила выставка. Пять женщин войны движутся загадочно нам навстречу сквозь шестидесятилетие, отделяющее нас от того времени, когда был сделан этот снимок. Мы входим в далекий, теперь для всех нас прошлый мир, осененные взглядом этих женщин, совсем как будто не страшных ни нам, ни тому врагу – родных, донесших свой крест, – будто пробуждающих от сна забвения, в который неминуемо погружает нас время. Оттаивают нас и согревают. Эти конкретные женщины – офицеры 6-й Гвардейской армии – становятся, по мере того как мы знакомимся с каталогом, уже неким собирательным, можно даже сказать, хрестоматийным образом, вобравшим в себя бесконечный калейдоскоп бесконечных женских лиц той войны, крошечная часть которых представлена на этой выставке.
Начинает казаться, что именно их голосам принадлежат откровения, озвучивающие то одну, то другую фотографию выставки или же включенные в статьи, предваряющие каталог:
   
…Уже третий день на передовой. Привыкли к бесконечным взрывам, гулу, свисту пуль. Сначала было не по себе, пули, как мухи, жужжат… А сейчас тихо. Днем тоже тянула связь, ну и «музыка» была! Поднимешься, ляжешь, поднимешься, ляжешь… А повидали столько, словами не передать.

...Больше всего боялась, что убьют и буду некрасиво лежать. В грязи. Я много раз это видела, поэтому мечтала погибнуть весной. В лесу. Лежать среди подснежников.
   
…На фронте среди мужчин – крепкий мат. Подруга учила: «Читай стихи. Есенина читай».

…Окончила краткосрочные курсы, очень краткосрочные – три месяца училась. И вот я – командир орудия. И значит, меня – в тысяча триста пятьдесят седьмой зенитный полк. Первое время из носа и ушей кровь шла, расстройство желудка… Ночью еще не так страшно, а днем очень страшно. Кажется, что самолет прямо на тебя идет…

…Вышли мы часов в одиннадцать вечера, уже стемнело. Идти через большой лес и поле ржи, а нас только двое. Ночь темная-темная, все тропинки кажутся незнакомыми. Встали посреди поля. Кругом рожь выше головы, ничего не видно. Я говорю – направо, а Маша – налево. Спорили, спорили, решили немного вернуться. Идем – тропинка вроде знакомая, свернули, и оказалось правильно. А то мы уже было решили, что попали к фашистам. Вернулись поздно ночью 13 июля. У Маши температура 39,4.

…Труд очень тяжелый. У нас восемь железных печей. Приезжаем в разрушенный поселок или город, ставим их. Поставили печи, нужны дрова, двадцать – тридцать ведер воды, пять мешков муки. Восемнадцатилетние девчонки, мешки с мукой по семьдесят килограммов. Ухватимся вдвоем и несем. Или сорок булок хлеба на носилки положат. Я, например, не могу поднять. День и ночь у печи, день и ночь. Одни корыта замесили, другие уже надо. Бомбят, а мы хлеб печем.

…Весна – летят журавли. Длинная-длинная стая журавлей… Тут начинается бой, артиллерийский обстрел, и журавли один за другим падают на землю. Жалобно кричат. Я готова выскочить из траншеи и закричать: «Поворачивайте назад! Поворачивайте назад!!» А они летят и летят своими вечными путями… Они же наших дел человеческих не знают.

…Ушла я из Казани на фронт девочкой девятнадцати лет. А через полгода, мама, мне дают уже двадцать пять – двадцать семь лет. Девчонки постарше говорят, что, мол, если бы даже все сгорело, все равно была бы любовь. А я не соглашаюсь. Вокруг раненые, вокруг стон… У мертвых такие желто-зеленые лица. Ну как тут можно думать о радости? О своем счастье? Душа рвется… И так страшно, что волосы седеют. Я не хочу сочетать любовь с этим. Мне кажется, что здесь любовь гибнет мигом.

…Шли сорок километров. Жара больше тридцати градусов. Идти тяжело, песок под ногами, опоры нет. Под вечер остановились у переправы. У реки. Ждали паром. Как только оказались у воды, мужчины сели отдыхать… А женщины купаться… Нам скорее бы помыться… Тут начали бомбить, жестокая бомбежка, а девочки все равно из воды не вылазят. Стыд страшнее смерти… И многие погибли… погибли из-за женского стыда…

…Бомбят станцию… Стоят два эшелона: с ранеными и с лошадьми. Горят… Лошади так ржут, плачут, что мы бросились первыми спасать лошадей… Все как один, не сговариваясь…

…Самое страшное – после боя… Я – санинструктор. Должна еще раз пройти по полю и убедиться, что живых нет, остались одни мертвые. Идешь… Они лежат… Все молодые, хорошие. Хорошие! Рассыпанные, как картошка. Как они бежали, упали, так и лежат. Я эти глаза не забуду… Молодой немец в молодой пшенице лежит и в небо смотрит. Я эти глаза и сейчас помню...

Ненависть немцев войны к этим женщинам, к этим страшным «бабам с ружьем», как они их называли и даже в официальных документах писали, что они подлежат при взятии в плен немедленному и безжалостному уничтожению, – это самые страшные и печальные страницы в каталоге. И можно себе представить, какие драмы психологического порядка разыгрывались в сердцах и душах наших женщин-военнослужащих, попавших к немцам в плен. Мужчина-красноармеец воспринимался как враг, взятый в плен. В этом не было ничего чрезвычайного. Но женщина и в плену сталкивалась с безграничной ненавистью. Ведь немецкие солдаты – о чем подробно повествует выставка – видели в каждой из них не женщин, защищающих Родину от агрессора, а всего лишь явление мифа – мифа, внедренного в их сознание пропагандой чуть ли не с первых дней рождения, о женщине-чудовище в военной форме. Так что быстрая смерть для военнослужащей женщины, которая оказалась захваченной немцами, была, быть может, предпочтительнее всего.

ЛИБА ГЕРУЛАЙТИС

Одна из героинь этой выставки – Либа Григорьевна Герулайтис. Диктор-переводчик отделения по работе среди войск противника, где доля солдат и офицеров – женщин, служащих в подобных отделах, была очень высока.
Ее отец был одним из основателей Австрийской коммунистической партии. Родители эмигрировали из Вены в Советский Союз в начале тридцатых годов. В семье говорили по-немецки.
Война настолько меняет сознание, утверждает Либа Григорьевна, что она после бессонной ночи могла провалиться в сон на дне кузова прямо во время атаки, в то время как пули пролетали над машиной громкоговорящей установки и даже пробивали насквозь ее фанерный корпус. Но мысль о плене сковывала ужасом. Пугала до омертвения сердца.
«В тот день, который стал спустя какие-то часы Днем Победы, я была в Берлине. На Рейхстаге я не расписалась, а расписалась почему-то на памятнике Вильгельму. Теперь даже не могу представить, в каком месте этот памятник стоит. Такой большой памятник, где у ног коня лежит распластанный побежденный лев. Не знаю, что этот символ означает, но на его лапе я написала: «Хочу домой. Хочу к маме». Думаю, – смеется Либа Григорьевна, – этой надписи на лапе давно уже нет. А вообще в это время в Берлине был ужас: город в осадном положении, метро затоплено, здания в руинах, все вокруг пылает огнем, повсюду слышна перестрелка. Здесь я пережила совершенно фантастический случай. Проливной дождь. Мы с моей спутницей укрылись в подъезде жилого дома. К нашему потрясению, по лестнице строем спускался немецкий военный отряд во главе с офицером. Мы переглядываемся – что сейчас будет? Формально война еще не окончена. И мы такая легкая добыча. Говорю моей спутнице (я прошла фронт, была ранена, а она всего лишь штабной работник), почти приказываю:
– Не беги! Это опасно. Стой спокойно.
Немцы все ближе… Видят нас… Неожиданно офицер вытягивается в струнку и четко и громко рапортует:
– Пожарная часть номер такой-то идет на тушение пожара в количестве тридцати человек!
Не моргнув глазом – война многому меня научила – отвечаю по-военному:
– Рапорт принят. Вольно. Идите тушить пожар!
Я не знала, да и не могла знать, чем отличается форма немецких пожарных от военной. И какого же страху мы натерпелись, этого не выразить никакими словами».
Можно было бы говорить здесь о немцах как о чудовищах, монстрах, запрограммированных воспринимать русскую женщину войны как объект, подлежащий уничтожению. Но время для подобного восприятия вещей, к счастью, давно уже миновало. Сегодня самым важным является то, как близко создатели выставки подводят нас к феномену тоталитарного мышления немецкой армии (об особенностях нашего тоталитарного мышления мы скажем позже). И мы последуем за объяснениями, говорящими об опасности такого мифа, которые представлены на выставке.

«…Хотя и другие страны, такие как «Третий рейх» и Великобритания, также задействовали немалое число одетых в военную форму женщин, для них, как и в армии США, во время Второй мировой войны существовали никогда не нарушавшиеся ограничения, не позволявшие им участвовать в военных действиях и четко определявшие их «не боевой» статус.

…Миф о русской «бабе с ружьем» начал складываться еще задолго до войны, со времен Октябрьской революции. Во время войны этот феномен выразил себя до конца. Чем серьезнее революционный переворот угрожал правам собственности и гражданскому статусу, тем более стремились представить его разрушающим все представления о женщине как о хранительнице семейного очага, олицетворяющей кротость и уют, вплоть до того, что ей, одержимой революцией, эти качества вообще не нужны.

…Разграничение мужских и женских ролей в Германии было четко определено еще двести лет назад. Еще в девятнадцатом веке в ответ на Французскую революцию в «Песне о колоколе», написанной Шиллером, формулировался устрашающий образ женщины, равноправной с мужчиной: «То станут женщины гиенами/ И будут страшно так, шутя/ Стуча зубами, как пантеры/ Вгрызаться в вражески сердца». И еще долго после окончания Второй мировой войны эта формулировка была обязательной для заучивания немецкими школьниками наизусть.

…Упорная живучесть подобных аффектированных представлений о враге и долго после падения «Третьего рейха» указывает на то, что пропаганда опиралась на благодатную почву исторически укоренившихся и широко распространенных устрашающих образов «баб с ружьем».

…Образ «бабы-солдата» и одновременно советской комиссарши, порожденной Красной мировой революцией, представляющей угрозу сложившимся немецким устоям (место женщины – в церкви, на кухне и с детьми), без сомнения, являлся продуктом нацистской пропаганды, стремившейся оправдать собственные преступления в Советском Союзе».

В 1945 году, когда наконец была окончена эта чудовищная жестокая война, Либе Григорьевне исполнился двадцать один год. Ей, сотруднице советской военной администрации в Берлине (она служила переводчицей, и в ее обязанности входило прежде всего доведение приказов оккупационных властей до немецкого населения), оставалось быть в армии еще два года. И было всей войны за ее спиной в День Победы целых четыре года. Итого всего шесть лет службы в армии из семидесяти девяти прожитых. Но годы эти несоизмеримы с остальными. Служила она безотказно, не уклоняясь ни от каких трудностей, и постигла законы фронтовой жизни в полной мере.


В эти мгновения, когда я листаю каталог, мы сидим втроем за журнальным столиком в благоухающей, чистой, ухоженной квартире Либы Григорьевны на Тимирязевской улице. Так нас сегодня свела судьба. Либа Григорьевна – интеллигентная, безукоризненно вежливая и при этом (любимый мною тип женщин, прошедших через самые серьезные испытания, но сохранивших чувство мягкого юмора) почти хохотушка с молодым звонким, чистым голосом.
Эльке Шерстяной. Она не видела войны, так как родилась лет через двенадцать после ее окончания. Красивая, несколько печальная женщина. Я спросила, почему такая фамилия. Она сказала, что ее предки были славянского происхождения, откуда-то из Польши, оттуда и эта фамилия. Но она самая настоящая немка. По образованию историк. Занимается проблемами войны Германии с Россией. Решила исследовать и сделать публикации на тему взаимоотношений советских оккупационных частей в первые годы после их победы и немецкого населения. Занимаясь своими исследованиями в Москве, она помогла организаторам выставки «Маша + Нина + Катюша», предоставив им материалы о Либе Григорьевне. Теперь она очень обеспокоена тем, чтобы ее случайно не причислили к устроителям выставки, которые, по ее мнению, заслуживают самого серьезного признания.
И я, журналистка, родившаяся за три года до войны, и значит, детство мое окрашено войной.
Как же случилось, что спустя почти шестьдесят лет после окончания войны именно они, немцы, до такой степени прониклись истинной сутью женщин-военнослужащих, что теперь предпринимают решительные шаги, чтобы проявить до самого конца всю нелепость своих предубеждений, подчинивших их сознание мифу и лишивших способности осознавать происходящее, жить многообразием реальности? Почему именно они стали инициаторами выставки, посвященной нашим женщинам на войне? Эта выставка, в реальность которой трудно поверить, даже когда держишь в руках ее каталог и видишь ее экспонаты – документы, фотографии, тексты к ним, – вызвала большой интерес в Берлине, и все четыре месяца, пока она была открыта, ее посещали люди самых разных поколений.
– Можно ли было представить сразу после окончания войны, – спрашиваю я Либу Григорьевну, – что такая выставка в Германии будет когда-нибудь возможна?
– Конечно, нет, – удивленно отвечает Либа Григорьевна, – наивный вопрос...
– Что же эта выставка означает? – спрашиваю я.
– Просто преклонение перед нашей женщиной, – говорит Либа Григорьевна.
– Или покаяние? – спрашиваю я.
Ни Либа Григорьевна, ни Эльке на это ничего не отвечают.
– Может быть, прощение? Простить друг другу, чтобы полностью освободиться, навсегда выйти за пределы пережитого?
Эльке отрицательно качнула головой:
– Да, но…
– Но если это и не покаяние, и не преклонение, и не прощение, – спросила я, – тогда что же?
– Это более серьезно, чем то, другое или третье, – помолчав, сказала Эльке. – Это развитие сознания. Это открытость пред лицом человечества.
– Но я помню свои чувства, – продолжала я, – когда впервые увидела обложку каталога с фотографией наших женщин войны. Таких разных, смотрящих нам прямо в глаза, молодых, красивых, теплых, в чем-то беспомощных… Помню, как дрогнуло мое сердце, когда прочитала название каталога, идентичное названию выставки: «Маша + Нина + Катюша». Тогда меня осенило, я начала понимать. Это… любовь… рукопожатие от сердца к сердцу, осознание, что, как сказала замечательная писательница Светлана Алексиевич, «человек больше, чем война, больше, чем любая государственная система».
И тут на глазах Эльке я увидела слезы…


В тот июньский поздний вечер, когда за окном разыгрывалось ненастье и деревья клонились до земли, сопротивляясь, сколько возможно, порывам ветра, пока на них не обрушился дождь, нас троих навсегда соединили, как мне кажется, увлажнившиеся глаза Эльке. Я сказала печальной и серьезной женщине из Берлина с немного озорным для нашего слуха именем Эльке слова о любви, рожденные в моей душе усилиями тех людей, которые создали эту выставку, а потом спросила:
– Как будет по-немецки «любовь»?
– Liebe (либе), – ответила Эльке. И мы рассмеялись. Имя Либы Григорьевны приобрело для нас новый смысл.
Тогда же я вспомнила небольшой эпизод из выступлений Михаила Задорного о крестьянке, напоившей парным молоком группу немцев, которых он сопровождал по нашей стране:
– Попейте, немчики, молочка!
От денег она отказалась, а в ответ на удивленные вопросы гостей совершенно искренне сказала:
– Не надо, немчики! Оставьте себе. Мы же с вами воевали!
Смешная история и одновременно очень глубокая. Мы действительно связаны пережитым. Кто-то, может быть, назовет эту выставку рискованной. Но в определенном смысле выставка, открытая Немецко-Русским музеем (Карлсхорст в Берлине), в череде других, таких же важных выставок («Дети войны», «Пленные войны»…), становится еще одной судьбоносной страницей сродни падению Берлинской стены, разделявшей на две противоборствующие половины единую нацию, один народ...

Я завидую тем, кто увидит выставку или хотя бы возьмет в руки этот каталог впервые.
Конечно, выставку отличают особенности взгляда ее создателей на минувшие трагические события тех военных лет. Но этот взгляд, как мне кажется, ни в чем не расходится и ни в чем не противоречит правде войны. Ровный, бесстрастный и одновременно теплый, лишенный пафоса и сентиментальности тон выставки производит сильное впечатление. Нет сомнения, что нашим женщинам пришлось увидеть на войне слишком много жестокости. Но выставка ищет объяснений тому, что происходило, и тем самым как бы обращает наше внимание на тот свет, который тем не менее сопутствует всем глубоким испытаниям, посланным людям войной.
Остается только выполнить просьбу Эльке и назвать тех, кто работал над этим проектом: руководитель проекта – Петер Ян, научные сотрудники – Клаудиа Фрайтаг, Андреа Молль-Заватцки, а также Курт Бланк-Маркард, Маргот Бланк, Зимин Базаргани.

Ваше мнение

Мы будем благодарны, если Вы найдете время высказать свое мнение о данной статье, свое впечатление от нее. Спасибо.

"Первое сентября"