ИДЕИ И ПРИСТРАСТИЯ
ЗНАК ПОВОРОТА
Среди железных бурь
Эпоха крушения гуманизма – в альбоме
кисейной барышни и в работах философов войны
Личные альбомчики с конфетными
картинками дожили до нашего времени. Но как
жалобны эти образцы, производимые девочками
начальных классов и юношами дембельского
возраста. А ведь игривая альбомная культура
имеет почтенный возраст и очевидные заслуги
перед русской литературой. Уже Пушкин дал
характеристику типичного альбома «уездных
барышень»: «Стихи без меры, по преданью / В знак
дружбы верной внесены…», «…Кто любит более тебя,
/ Пусть пишет далее меня».
«В XVIII – XIX веках «стихи (да и прозу) было принято
от руки переписывать «в тетрадки». Это делали как
женщины, так и мужчины, но поэтические альманахи
в виде альбомов были приоритетом именно взрослых
барышень. Первые же детские альбомы поначалу
были имитацией альбомов взрослых, пока
мало-помалу не оформились в самостоятельную
традицию».
Одну такую старую альбомную тетрадку, которая
некогда принадлежала воспитаннице «института
благородных девиц», обнаружила в
букинистическом магазине автор журнала «Отечественные
записки» Ирина Кулакова (2003, №.1): «Тексты
наивных детских, а затем девических записей за 17
лет (1915–1932 годы). И какие это годы! В них как в
капле воды (уж действительно как «в капле»: так
коротки текстики на крошечных, в осьмушку,
страничках), отразился бушевавший на протяжении
этого периода поток событий и исторических
перемен мирового значения...
Женские институты ведут свою историю со второй
половины XVIII века. Указом Екатерины II, задавшейся
целью создать «новую породу людей», в 1764 году
было основано первое в России женское
воспитательно-образовательное учреждение —
Воспитательное общество благородных девиц
(Смольный институт).
Наш альбом достаточно типичен: особая лирическая
лексика («ангел», «обожаю»), сентиментальность,
манерность характерны для воспитанниц
институтов, а оторванность от жизни выпускниц
этих закрытых учебных заведений изначально была
слабым местом последних. Уже в демократической
публицистике 60-х годов XIX века образование,
получаемое в институтах, подвергается критике и
насмешкам. Выражение «кисейные барышни» в 1861
году употребил применительно к «институткам»
Н.Г.Помяловский: «Ведь жалко смотреть на подобных
девушек — поразительная неразвитость и
пустота!..»
Я царства не имею,
Корону не ношу.
Одну любовь имею
И ту тебе дарю.
Кому-то казалось, что «дневники и
стихотворения институток обнаруживали в авторах
отсутствие серьезного содержания, мысли,
творчества, фантазии». Но составление альбомов
было неплохой отдушиной, воспоминанием о
шалостях, проделках, смешных случаях. «Напрасно
смеются над пустотой и сентиментальностью
институтского альбомного творчества. Назначение
этого законного литературного жанра – не только
добрые пожелания или наставления, но и
сохранение в памяти» (Морозова Т.Г. «В институте
благородных девиц»).
На 28 февраля 1917 г.
«Вкруг нас трещали пулеметы,
Бежал народ по мостовой,
А мы сидели, точно мумии,
Зубря…»
Многочисленные локальные боевые
столкновения нашего времени иногда, к облегчению
общественности, затихают. Но эти неустойчивые
перемирия не отменяют того факта, что весь мир в
данный момент находится в состоянии войны.
Милитаристским проблемам был посвящен отдельный
номер журнала «Отечественные записки»
(№ 8, 2002). Ежедневные новости заставляют думать,
что к материалам этого номера захочется
вернуться еще не раз. Чтобы узнать, например, как
эксперты оценивают состояние российской и
других армий, или понять наконец, какие силы
формируют современное общество. С Первой мировой
войны начался кризис юридических и моральных
норм, который продолжается до сих пор. Его
осмыслению посвящена статья «О войне и мире»
Александра Михайловского: «Чешский философ Ян
Паточка относится к числу тех, кто попытался
разъяснить природу войн XX века… Паточка
опирается на «Летопись военного времени» Тейяра
де Шардена. «Величайший, глубочайший опыт фронта
и пребывания на линии огня заключается именно в
том, что он заставил увидеть ночь и уже не
позволяет забыть о ней». С дневной точки зрения
жизнь – это высшая ценность, которая правит
человеком через требование избегать опасности
смерти. Но на фронте жизнь уступает место жертве,
в которой обнаруживается свобода от всех
интересов мира, жизни и дня, ибо «от тех, кто
приносится в жертву, требуется лишь выдержка
перед лицом смерти». Оттого-то самое глубокое
открытие фронта состоит в переживании «обрыва
жизни в ночь, борьбу и смерть, осознание, что их
нельзя списать со счетов жизни, хотя с точки
зрения дня они кажутся просто небытием».
Эти важные мысли отсылают нас к другому философу
и писателю XX века, Эрнсту Юнгеру... Превосходный
физиогномист эпохи, Юнгер фиксирует рождение
«новой действительности» современного мира из
«стальных гроз» Первой мировой войны, которая
представляет собой планетарный технический
процесс. Военный потенциал техники, считает
Юнгер, впервые заявил о себе в крупных
технических сражениях Первой мировой войны,
последовавших за битвой на Сомме 1916 года: «В
смертельно искрящихся зеркалах сражения военной
техники мы узрели крушение безнадежно
потерянной эпохи…» А если в современном
техническом мире война непосредственно связана
с «рабочим тактом гигантского производства», т.
е. зависит от степени вооружения, то ее исход
определяется уже не в битвах армий всеобщей
воинской повинности, а в битве армий работы. Это
означает, что более невозможно различить «работу
в целях мира» и «работу в целях войны» – иными
словами, стирается грань между войной и миром...
Солдат становится рабочим в гигантском
техническом аппарате, а рабочий – солдатом, от
деятельности которого зависит результат войны.
Юнгер приходит к определению техники как
«тотальной мобилизации». «Тотальная
мобилизация» есть не что иное, как
метафизический характер современности,
охватывающий все жизненные отношения и без
остатка подчиняющий их единственной цели –
вооружению… Например, продолжение «холодной
войны» внутренне связано с развитием
индустриальной системы в США, которая не может
легко отказаться от огромных экономических
выгод, которые приносит гонка вооружений на всей
планете (Д. Ж. Гэлбрейт)… Впрочем, возможен и иной
взгляд на военный характер современного мира. Он
замечает иное измерение войн XX века, выходящее за
рамки фразеологии «холодной войны». Михаил
Маяцкий: «Современная война ведется… против и во
избежание а-моральной, до-моральной войны…
Наступившая эпоха войны не только не
противоречит эре глобализации, как считал/ет Эко,
но даже предполагает ее, Интернет является
детищем Пентагона в такой же степени, как и
цветовое кино является побочным продуктом
военной аэрофотосъемки…»
Очевидно, что размах социальных и экономических
успехов и не меньший размах нищеты в странах
третьего мира, планетарные конфликты и борьба с
терроризмом доказывают неспособность
глобализированного человечества победить в
войне, которая понимается как борьба за мир. Ведь
условием возможности мира уже давно стала война,
а мир уже давно перестал быть мирным».
Журнал «Звезда» (№ 4, 2003)
реабилитирует самый «теплый» роман Набокова. В
оправдании «Пнин» нуждается из-за вальяжных
(хоть и скороговоркой) откровенностей персонажа,
от лица которого ведется повествование.
Повествователь легко пишет романы как на
русском, так и на английском, преподает в
американских университетах, флиртует с
возлюбленной героя. Себя развязно прикрывает
инициалом N. Отделить этого кентавра от Набокова
немнительному читателю даже не приходит в
голову.
И вот поставить сладострастного двойника на
место и подтвердить алиби Набокова взялся
переводчик романа Георгий Барбартарло. В своем
эссе он ловко вскрывает запаянный шарик романа, и
оттуда, как горох, начинают сыпаться шифры и
шарады. Разгадки обрушиваются на читателя с
непредсказуемостью последней главы детектива, в
которой искусный сыщик объясняет пораженным
свидетелям всю подоплеку происшедших на их
глазах событий. Изящная безделушка оказывается
головоломкой с очень сложным и хрупким
механизмом. Барбартарло организует очные ставки,
сопоставляет слова, членит каламбуры и стишки на
полях и незаметно заводит на метафизические
этажи, где «времени больше не будет». Построения
самого Барбартарло несколько громоздки для
газетной рецензии, но вот знаменательная цитата,
которую он приводит: «Набоков всегда ощущает, что
память смертного человека может быть
предшественницей такого состояния сознания,
которому прошлое доступно непосредственно, и
тогда возможно бесконечное исследование водяных
знаков времени.
Коль скоро мы, читатели, можем раз за разом
рассматривать вымышленное прошедшее, то Набоков
может предложить нам испытать приводящий в дрожь
восторг открытия нежданных гармоний в событиях
книги... Делая обыкновенные события источником
такого поразительного непредвиденного
удовольствия и внезапного открытия, Набоков
преподает почти невыносимо восхитительный образ
бессмертия, которое будет все сплошь состоять из
таких открытий».
Конец детектива всегда разочаровывает. Убийство,
даже если оно совершено ледяной (исчезающей)
пулей, скучнее плохой прозы. Георгий Барбартарло,
конечно, знает это и вслед за своими разгадками
разбрасывает такое количество туманных намеков,
что их хватит для восторженного анализа даже
бессмертному набоковеду. «Эти мимолетные
откровения, от которых слегка развеваются
волосы, могут казаться генеральными репетициями
перед окончательным переходом в совершенно иной
план и род бытия. Этот-то переход и разыгрывают
неумирающие вымышленные лица перед притихшими
зрителями из числа смертных».
Стоило бы тут и закончить. Но невозможно
удержаться от вариации, навязанной самим
переводчиком. Барбартарло как доверенное лицо
автора исполняет его последнюю волю: притихшим
читателям внушается мысль, что все они часть
рисунка, увидеть который, находясь внутри него,
не могут. Обложка книги захлопывается, как
витрина музея, после чего откачивается воздух.
Все вы теперь герои писателя N. Достойный конец
для доверчивых зрителей дегуманистической
эпохи.
Ваше мнение
Мы будем благодарны, если Вы найдете время
высказать свое мнение о данной статье, свое
впечатление от нее. Спасибо.
"Первое сентября"
|