С ДНЕМ РОЖДЕНИЯ

«Весь город мой непостижимый…»

Заметки о Петербурге

1

Если бы Я составлял тесты… Ну не знаю, для выявления ценностных ориентаций человека, например. Нет, не только. Для определения его характера, темперамента, осознания себя в истории, отношения к женщине и искусству, к порядку и интуиции, к власти и меланхолии, к романтизму и алкоголю… В общем, если бы я составлял такие тесты, я непременно включил бы в них вопрос: «Как вы относитесь к Петербургу?»
Каким образом я определил бы, исходя из отношения к Петербургу, столь разнообразный состав качеств, разговор отдельный. Сейчас же я, предвосхищая вопрос, отвечу, почему именно Петербург, а не какой-либо другой город мира взят в качестве теста.

Петербург едва ли не единственный город в мире, который строился по плану и в камне полностью воплотил замысел человека. Казалось бы, эта правильность, эти прямые линии, поставленные по ранжиру дома (ни один из них не мог быть выше Зимнего дворца) должны вызывать скорее скуку. У некоторых и вызывали. У Мицкевича, например. Да и климат скверный.
Первые годы строительства Петербурга совпадают с Северной войной. Средств не хватало. Царь выписывает из-за границы талантливых зодчих, которые разрабатывают достаточно скромный и практичный стиль, который принято называть петровским барокко. Византийская роскошь и великолепие строгого классицизма появятся значительно позже.
Но уже в петровских планах города чувствуется масштаб и сила державной мысли. Кажется, что первые архитекторы его, включая императора, видели в своем воображении этот город с высоты полета птицы.

Нельзя сказать, что перенесение столицы в Петербург вызвало всеобщее ликование. Из него бежали все кто мог. Во времена правления Екатерины I и Петра II город и вовсе запустел. Многие дома были брошены недоконченными, стояли без крыш и окон. Шакальи шайки поджигателей почуяли легкую добычу и наводили на жителей панику. В 1728 году двор во главе с Петром II переехал в Москву.
Однако с 15 июля 1729 года заселение Петербурга опять сделалось поголовным налогом. Был издан указ о самовольно покидающих Петербург. Купцов и ремесленников с их семействами велено было принудительно высылать в Петербург на бессрочное житье. За неисполнение отбирали имение и ссылали на каторгу.
Но воля власти к исполнению собственных указов была уже не та, что при первом строителе Петербурга. Народ тяготился житьем в северной столице, пожары по-прежнему полыхали.
Петр II так и умер в Москве. Только в 1732 году двор вместе с императрицей Анной Иоанновной вернулись в Петербург. Растрелли построил для нее Зимний дворец – третий по счету, Миних возвел Алексеевский равелин Петропавловской крепости, Трезини – две церкви на Васильевском острове. При Анне Иоанновне был утвержден герб Петербурга.
Продолжила дело Петра его дочь Елизавета. Жизнерадостное елизаветинское барокко выгодно отличается как от приторного итальянского, так и от сухого провинциального немецкого. При Елизавете Петровне были построены Смольный монастырь, Никольский собор, Зимний и Строгановский дворцы.
Новый стиль, классицизм, появился уже во времена правления Екатерины II. Многие историки считают, что барокко преждевременно изгнали из столицы, что оно не исчерпало себя и способно было подарить миру новые шедевры.
Но мы судим эпоху по свершениям. При Екатерине II это Таврический дворец, Смольный институт, деламотовские Гостиный двор, Малый Эрмитаж, «Новая Голландия», Мраморный дворец Ринальди, собор Пресвятой Троицы в Александро-Невской лавре, Чесменская церковь. Количество превосходных зданий, церквей, дворцов, памятников, больниц в эпоху Екатерины II построено более полусотни. При ней стены Петропавловской крепости были облицованы камнем, набережные Невы, Фонтанки, Мойки стали одеваться в гранит.
Екатерина чувствовала себя прямой наследницей дел, державного духа и европейских устремлений Петра. Она и надпись на фальконетовском памятнике Петру придумала символическую и гениально лаконичную: «Петру I – Екатерина II».
Исторический Петербург, каким мы видим его сегодня, в значительной мере обязан стараниям Александра I. От Екатерины II передалась ему любовь к Петербургу. Обладая тонким вкусом, он по примеру Петра участвовал не только в выборе архитекторов, но и в разработке планов новых построек, вносил изменения в фасады и интерьеры, контролировал исполнение. При нем началось строительство уже монферрановского Исаакиевского собора, была отстроена Стрелка Васильевского острова, невские набережные, Дворцовая и Сенатская площади.
Когда Пушкин написал знаменитое ныне «Люблю тебя, Петра творенье…», он был не совсем прав. Свою лепту в строительство Петербурга внес к тому времени уже не один император, десятки отечественных и иностранных зодчих.

Конец ХVIII – начало ХIХ века – пик восторженного, я бы сказал, упоительного отношения к Петербургу.
В честь него слагали одические стихи Ломоносов, Тредиаковский, Державин. К юбилеям и праздничным датам писали картины Майр, Зубов, Махаев и Алексеев.
Пушкин воспел Петербург в «Медном всаднике». Но он же заметил и бедного Евгения, которому жизнь в столице принесла одни несчастья.
Не Гоголь, а Пушкин ввел в русскую литературу «маленького человека». И не обожествление столицы, а именно это сострадательное отношение к петербургскому обывателю подхватила наша литература.
Город больше уже не был героем, но лишь зловещим фоном человеческих страданий. «Город пышный, город бедный…»
Тем более что императоры, следующие за Николаем I, который добросовестно завершал начатое старшим братом, существенного вклада в строительство Петербурга не внесли. С середины примерно ХIХ века Петербург стал беспорядочно застраиваться уродливыми доходными домами, особняками нарождающихся предпринимателей, рынками, банками, приютами и зловеще безликими корпусами фабрик.
Добужинский видел уже одни только дворы-колодцы, покосившиеся поленницы, пустынные набережные и согбенно бредущего сквозь серую чахоточную ночь петербуржца. Холодный, казарменный, больной город.
Первая мировая война и вовсе парализовала строительство. Гром приближающейся революции слышали даже самые нечувствительные к политике. Любопытно, что именно в эти годы стремительно росло количество увеселительных заведений столицы. Открылся кинотеатр «Пикадилли» на Невском проспекте, «Салон юмористов» на Итальянской, театр миниатюр «Теремок», театр-кабаре «Би-ба-бо», артистическое кабаре «Привал комедиантов». Маскарады, грим, маски, «полуночная гофманиана», предсмертное веселье.

А вокруг старый город Питер,
Что народу бока повытер
(Как народ тогда говорил), –
В гривах, в сбруях, в мучных обозах,
В размалеванных чайных розах
И под тучей вороньих крыл.

Любовь к Петербургу попытались вернуть «мирискусники», особенно Бенуа, декоративно изображавший летаргический сон Петербурга ХVIII века. Но это только усугубляло двойственное отношение к городу.

Конфликтное отношение к Петербургу первым выявил Пушкин, развили Гоголь и Достоевский. Автор книги «Душа Петербурга» писал: «Петербург Гоголя – город двойного бытия. С одной стороны, он «аккуратный немец, больше всего любящий приличия», деловитый, суетливый, «иностранец своего отечества», с другой – неуловимый, манящий затаенной загадкой, город неожиданных встреч и таинственных приключений» (курсив мой. – Н.К.).
Достоевского заботил уже не столько контраст между городом «пышным» и городом «бедным», но сочетание романтического колорита и нищенской, проеденной жизнью изнанки. Тут уж не пушкинский антоним, а скорее оскюморон, спаявший непримиримости.
Петербург представляется Достоевскому городом-фантомом, городом-призраком. Белые ночи плохо действовали на его нервную систему, доводили чуть ли не до безумия; в такую светлую ночь без теней город натурально предстает как мираж. «Казалось, что весь мир, со всеми жильцами его, сильными и слабыми, со всеми жилищами их, приютами нищих и раззолоченными палатами… в этот сумеречный час походит на фантастическую, волшебную грезу, на сон, который в свою очередь тотчас исчезнет и искурится паром к темно-синему небу…»
Нет ни одного сколько-нибудь значительного писателя в ХIХ веке, который не сказал слова о Петербурге. У каждого свой город, но в любом тексте мы уловим эту двойственность. Так продолжалось до начала ХХ века, пока Петербург еще все же был Петербургом.
Александр Блок и здесь верный наследник всей русской литературы. Он, пожалуй, даже даст фору писателям «критического реализма» – такой город-молох встает из его стихов:

Город в красные пределы
Мертвый лик свой обратил,
Серо-каменное тело
Кровью солнца окатил.

Стены фабрик, стекла окон,
Грязно-рыжее пальто…

Ну и далее в том же духе. Однако иррациональность, фантастичность этого города законченных форм и гармоничных линий ему тоже внятны:

И город мой железно-серый,
Где ветер, дождь, и зыбь, и мгла,
С какой-то непонятной верой
Она, как царство, приняла.
……………………………….
Она узнала зыбь и дымы,
Огни, и мраки, и дома –
Весь город мой непостижимый –
Непостижимая сама.

О непостижимости Петербурга говорили и до Блока. Но сказать, что город непостижим в той же мере, в какой непостижима женщина, – это собственно блоковское. Очень сильное и значимое для него сравнение. А Блок – поэт на редкость ответственный.

Вот, собственно, и ответ на вопрос, почему именно Петербург оказался в моих тестах. Смешно было бы утверждать, что он самый красивый город в мире. Убогий патриотизм здесь ни при чем. Но разве говорим мы о тайне Рима, о загадочности Москвы, о метафизике Парижа, о фантасмагоричности Лондона, о душе Нью-Йорка? Как-то не пристали им эти эпитеты.
Почему именно Петербург, рационально задуманный и построенный, вызывает в людях чуть ли не мистические переживания?

2

Отсель грозить мы будем шведу.
Здесь будет город заложен
Назло надменному соседу.

Странно, если вдуматься: как можно закладывать город назло кому-то? Но я уверен: Петербург явился на свет именно из обиды, ущемленной гордости и великой амбиции.
Впрочем, у Пушкина две истории слились в одну. Вначале и речи не было ни об «окне в Европу», ни о столице. Только о крепости.

Земли, на которых расположен сейчас Санкт-Петербург, еще в VIII–IX веках принадлежали Новгородской Руси. Важное было место. Через Неву проходил «великий путь из варяг в греки». Неудивительно, что к этим местам давно и не бескорыстно приглядывались шведы.
Опустим все, что нам известно из школьных учебников. Главное – после Столбового мира земли эти отошли шведам. И несомненно, что рано или поздно Россия должна была попытаться вернуть их себе. Эту миссию взял на себя московский царь Петр Алексеевич.

Первая попытка оказалась не просто неудачной, но оскорбительно неудачной. Осенью 1700 года русская армия была почти поголовно уничтожена под Нарвой. Поражение было настолько очевидно, что Карл ХII уже не видел в Петре серьезного противника и переключился на Польшу.
Самолюбие молодого царя было уязвлено. Он стал готовиться к отмщению.
Собирается новая армия. Не хватает меди на пушки – царь велит снять с московских церквей колокола, чтобы переплавить их в артиллерийское оружие. Борьбу было решено перевести в шведские пределы, в Ингерманландию, которая 200 лет назад в силу Столбового мира переменила русское название – Ижорская земля – на шведское.
Уже через два года после поражения Петр берет крепость Нотебург, древний новгородский Орешек. Нотебург в переводе и означает город ореха. «Правда, что зело жесток сей орех, – писал Петр, – однакож, слава Богу, счастливо разгрызен».
При сдаче комендант крепости поднес Петру ключ от ворот. Петр велел прибить этот ключ над входом в западную башню и дать крепости новое название – «Шлиссельбург», то есть «город ключа».
Это было только начало. Весной 1703 года русские войска обложили вторую шведскую крепость – Ниеншанц, что в районе нынешней Охты. Пока шли осадные работы, Петр на лодках спустился вниз к устью Невы.
Здесь река разбивалась на три рукава.
Карты Невы еще не было. Петр знал наверное лишь то, что Нева впадает в Финский залив. Но как? Только устьем или дельтой? Какой из трех рукавов судоходен? Где идет фарватер?
Царь посылает вперед несколько лодок с лоцманами. Остальным в ожидании результатов надо было где-то пристать. Рядом был только один остров – Енисари, или Енибурх, что в переводе означает Заячий.
Ни сам Петр, ни его войско не знали, конечно, что необходимость пристать к этому острову была первым распоряжением судьбы, вознамерившейся волею Петра возвести здесь необыкновенный город.

В черновиках первая строчка «Медного всадника» звучала так: «На берегу варяжских волн». В окончательном варианте и лучше, и вернее: «На берегу пустынных волн».
Вокруг была пустыня низкого неба, вод, болот и мелколесья. Чтобы покорить эту пустыню даже в фантазии, необходима дерзость воображения. Для того чтобы построить здесь город, да не просто город – столицу, нужно было быть безумцем, обладающим к тому же императорской властью.
Но судьба свое дело знает.
Однако повторю: ни о какой столице еще и помысла нет. Не о том сейчас речь. Мы воюем со шведами.

Прибывшие разведчики рассказали, что судоходна только Большая Нева. Причем фарватер идет причудливо вдоль берега Васильевского острова до нынешней Стрелки, а затем круто переходит на противоположный берег. Петр понял, что если на Заячьем острове построить батарею, а еще лучше – крепость, ее орудия будут бить наперерез фарватеру, и ни одно неприятельское судно не сможет проникнуть в Неву.
Первоначальным «земляным» строением крепость была окончена в четыре с половиной месяца.
Фарватер Невы с тех пор не изменился. Строго по фарватеру разводятся и мосты: Троицкий на Адмиралтейской стороне, Дворцовый – посередине, Мост лейтенанта Шмидта – у Васильевского острова.
Каждую ночь смотреть на развод мостов сходятся тысячи горожан и туристов. Зрелище и правда удивительное: будто молчаливые гиганты просыпаются по ночам, разевают пасти и разминают члены.
Так в истории всегда: что некогда было полезно – стало красиво.
Но история Петербурга особая: он по большей части и строился для того, чтобы было красиво.

Обида, нанесенная под Нарвой, не забыта Петром. Впрочем, это была обида не только за себя, но за Отечество, которое многие европейские монархи не считают за ровню, сталкивая его в азиатчину. Хуже всего, что так оно и было – дикая, непросвещенная страна досталась ему. Вот тут-то и заговорили в нем та самая ущемленная гордость и великая амбиция. Они и привели его к решению построить на этих топях европейскую столицу.
Место во всех отношениях неудобное. Как выразился один иностранец, нельзя строить столицу на мизинце у империи. К тому же бедственные наводнения почти ежегодно опустошали эти земли.
Первое наводнение случилось уже в ночь на 31 августа 1703 года. Лагерь русских войск затопило, и он превратился «в непроходимое болото». Нева унесла часть заготовленных для строительства крепости материалов. Комендант крепости Репнин писал Петру: «Зело, государь, у нас жестока погода с моря и набивает в нашем месте, где я стою с полками, воды аж до моего станишки… Жители здешние сказывают, что в нынешнем времени всегда то место заливает».
Но и это не поколебало Петра. «Рассудку вопреки, наперекор стихиям» (Грибоедов) он решил строить столицу на Неве. Да такую, чтобы была не хуже Венеции или Амстердама.
В петровское время, судя по статистике, случилось десять наводнений.

3

Одно из преданий об основании Петербурга передано многоречивым историком Пыляевым: «Петр I, осматривая остров, взял у солдата башнет, вырезал два дерна и, положив их крестообразно, сказал: «Здесь быть городу»; в это время в воздухе появился орел и стал парить над царем».
Петр в это время был на Ладоге, никакого дерна не вырезал и легендарных слов не говорил. Орел и вовсе следствие поэтического вымысла, что не помешало ему потом вписаться в герб империи. Но мы все же обратимся к фактам.

При всем размахе и удали натуры Петр не был авантюристом. После Полтавской битвы в 1709 году он писал Апраксину, что в основание Петербурга уже совершенно положен камень. Камень только, хотя городу уже шесть лет. И лишь после следующей победы Петр сообщал своему кесарю, князю Ромодановскому, что его желание иметь в Петербурге свою резиденцию «через сей упадок» наконец стало реальностью.
Петр знал, на какой риск шел. Только через два года после взятия Выборга, в 1712 году, он перевез на берега Невы свое семейство, перевел сюда все главные учреждения, и Петербург был объявлен столицей.

Но вот что интересно: города еще нет, семья и все правительственные учреждения пока еще в Москве, а Петр на следующий же год после закладки крепости отдается заботе по созданию собственного Летнего сада. Это, как мы понимаем, к военной стратегии не имело уже никакого отношения. Просто любовь императора к чистому искусству и желание утереть нос Европе.

Собственно, сад на берегу Невы существовал еще с середины семнадцатого века – владение шведского майора Конау, дом которого стоял на месте нынешнего Инженерного замка. Но то, что достаточно для майора, для царя – мало. Императорский сад должен был иметь совсем другой масштаб, смысл и устройство. Недаром Петр велел построить здесь для себя Летний дворец.
Масштаб сада хорошо виден на гравюре Зубова: он простирался от вод Невы почти до Невского, точнее, до Итальянской улицы. Уже в мае 1704 года Петр выписывает для своего сада из Москвы цветы.
Царь лично составил первоначальный план сада. Разбивался тот по голландской системе, то есть с прямыми аллеями, которые располагались симметрично, расходились лучами, пересекались, образуя квадратные площадки с озерцами. Сад просвечивался солнцем, озерца сверкали, и тенистые деревья не мешали видеть солнце цветам и травам.
Аллеи обсаживались дубом, плодовыми деревьями и липами. Деревья и кусты подстригались в виде геометрических фигур – шаров, пирамид и кубов. Из Москвы Петру привозили ильмовые деревья, из Киева – грабины, из Соликамска – кедры. Из Голландии резидент Брандт посылал по требованию царя «душистые» цветы – пионы, калуферы, мяту. Из Нарвы привозили майоран и белые лилии.
Такое тяготение к экзотике, надо сказать, выглядит несколько провинциально. Но получалось красиво. Уголок рая на земле.
В саду к тому же било множество фонтанов. Сначала вода подавалась из Безымянного Ерика (нынешней Фонтанки) с помощью водовозного колеса, затем для этой цели стали использовать паровую машину. Потом был прорыт Лиговский канал, вода из него поступала в специально вырытые бассейны и оттуда под естественным напором по трубам подавалась в фонтаны. В одном из фонтанов сидел тюлень.
Петр не был бы сыном века Просвещения, если бы не приказал установить у фонтанов свинцовые позолоченные фигуры зверей в натуральную величину, а у входа поставить фигуру Эзопа. У каждого фонтана при этом велено было водрузить столб с белой жестью, на котором была написана басня с толкованием.
Толпы гуляющих привлекала в Летний сад роговая музыка. Егеря-музыканты являлись в штиблетах и с напудренными волосами. Для каждого музыканта в нотах обозначалась лишь та, которую он должен был брать на своем инструменте. Каждый должен был мысленно отсчитывать паузу и напрягаться, как манекен.
С 1812 года традиция концертов роговой музыки почему-то прекратилась.
Народные языческие гулянья – само собой. Посетителей обносили вином, и «даже дамы не были изъяты от угощения водкой». Церемониал осуществляли гвардейцы с носилками. Сад во время подношения запирался. Число погибших от пьянства иногда достигало несколько сотен.
Нередко в Летнем саду проводились ассамблеи – не только для танцев и забавы, как говорилось в указе, «но и для дела, где можно друг друга видеть и переговорить или слышать, что где делается». Очень похоже на современные презентации, юбилеи и прочие, как теперь говорят, тусовки, не правда ли?
При Петре же сад стали заселять скульптурными фигурами. Первой была скульптура Венеры, приобретенная в Риме. Петр так дорожил ею, что во время праздников приставлял к Венере караул.
Много метаморфоз претерпел за свою историю Летний сад. Анна Иоанновна превратила его в звериный загон, где устраивалась травля медведей и охота на кабанов, которые носились между мраморных статуй и фонтанов.
Хочется сказать, что это преображение сада в звериный загон похоже на метафору русской истории. Но такое сравнение – слишком легкая добыча.
Наводнение 1777 года повалило много деревьев, опрокинуло статуи, разрушило фонтаны и беседки. Нет больше беседок, нет фонтанов, в пруду уже не водятся карпы. Но райский уголок, где любили гулять Пушкин, Крылов, Жуковский, Гнедич, Гончаров, Блок, Чайковский, дожил до ХХ века, в котором ждали его, впрочем, новые испытания.

Особая гордость Петербурга и петербуржцев – решетка Летнего сада. Она была установлена по проекту архитекторов Фельтена и Егорова, и уже тогда многие смотрели на нее как на чудо. И действительно, эти ритмически чередующиеся прямые линии, венчающиеся овальными вазами и скрепленные изящными серыми колоннами, гипнотизируют, как некий код Петербурга.
Существует легенда: сказочно богатый англичанин, наслышанный о красоте Северной Пальмиры, решил сам проверить, что явилось причиной тысячеустных восхвалений. В одну из белых ночей его яхта бросила якорь напротив Летнего сада. Увидев фельтеновскую решетку, британец отказался сойти на берег, заявив, что это бессмысленно. Потому что ничего более прекрасного он уже никогда и нигде увидеть не сможет. Якорь был поднят, яхта взяла курс на Англию.

4

Художники в ХVIII веке, когда еще не было фотографии, исполняли в Петербурге роль документалистов. Надо было запечатлеть рост новой столицы. Заказы обычно делались к праздничным датам и очередному юбилею города.
Однако относиться к гравюрам и картинам того времени надо с осторожностью. Авторы их часто не умели соблюсти масштаб и пропорции, фантазировали, порой вставляли, например, в картину здание, которое еще только предполагалось построить.
Кроме того, их работы были как бы проявлением самосознания Петербурга как имперской столицы. На гравюрах Зубова Нева переполнена парусниками, которые реально скорее всего не смогли бы и развернуться в такой тесноте. Сами корабли кажутся крупнее зданий. Так надо, ведь Петербург не только военная, но и торговая столица. Раздуваются паруса, трепещут флаги на мачтах, палят пушки. Праздник? Бой? Так или иначе, зритель должен был почувствовать победное ликование, державную уверенность и гордость за свое Отечество.
О документальной же достоверности можно говорить лишь с середины ХVIII века, когда художник Махаев стал пользоваться привезенной из-за границы камерой-обскурой. Посредством линз на стекле появлялось перевернутое изображение здания или целого пейзажа. Их можно было скопировать, потом уже раскрасить и ввести стаффаж, то есть населить людьми и бытовыми сценками.
Однако помогло ли это уловить душу Петербурга? – вот вопрос. Вода рек и каналов Петербурга – та же камера-обскура. Но перевернутое изображение в ней живет и колеблется. На него можно смотреть часами, заново узнавая знакомый и любимый город, как будто рядом с ним живет не менее прекрасный, но миражный двойник.

Иногда охватывает сожаление: почему художники не пришли в эти места раньше? Тогда нам легче было бы найти точку отсчета. На месте нынешней Биржи Тома де Томона мы увидели бы небольшой охотничий дом Делегарди, владельца Васильевского острова, на месте Горного института – домик лоцмана, а там, где теперь возвышается Троицкий собор, была мыза Биеркенгольм, или иначе Березовая мыза.
Но художников притягивает красота, это закономерно и простительно. Спасибо им и за то, что у нас сегодня есть представление о первых десятилетиях жизни Петербурга.

Петр старался начинать новую постройку на местах обжитых, где местность для этого была хоть немного подготовлена. Это были обычно финские деревушки. Одно из таких поселений под названием Гавгуево известно еще с ХVI века. Здесь Петр и решил строить Адмиралтейство.
Вообще говоря, логичнее было бы строить Адмиралтейство на месте бывшей шведской крепости Ниеншанц. Местность сухая, лежит вверх по Неве, на пути неприятельского флота – надежные пушки Петропавловской крепости. Но Ниеншанц находится на другом берегу Невы, до него надо довольно долго плыть. А Петр уже приохотился к своему Летнему саду. Мысль о том, что с ним надо будет разлучаться каждый день, была для Петра Алексеевича тяжела. Если же построить Адмиралтейство на месте деревушки Гавгуево, до него ходьбы от сада несколько минут. Решено.
Неву, правда, не промерили, а то обнаружили бы большую мель, препятствующую спуску кораблей. Да и орудия Петропавловки не могли защитить Адмиралтейство, поэтому оно строится не только как верфь, но и как крепость.
Как видим, великолепие Петербурга обязано не только решению военно-стратегических задач.
Строилось Адмиралтейство по карандашным наброскам Петра. В 1719 году была предпринята первая попытка его перестроить. Руководил перестройкой «шпицкий и плотницкий мастер» Герман ван Болес. Тогда и появился над въездными воротами высокий шпиль с корабликом на его острие.
С тех пор Адмиралтейство перестраивалось еще дважды. Последний раз в 1806–1823 годах по чертежам архитектора Захарова. Но ни одна перестройка не тронула кораблик на шпиле, который и по сегодня является символом города.
Кстати, ни с одним кораблем, спущенным Петром на воду, адмиралтейский кораблик не имел ничего общего. Чистый символ красоты.

5

«Звездный ансамбль» центральных площадей Петербурга складывался на протяжении почти двух столетий. По военным законам петровского времени должны быть окружены площадями не менее 30 саженей (около 70 метров) ширины. Устраивались площади и для выделения особых зданий: дворца, церкви или же важного государственного учреждения.
Так, из насыпной наклонной площадки (гласиса) возникла площадь перед Адмиралтейством. В середине ХVIII века к ней присоединилась площадь перед Зимним дворцом – здесь устраивались военные парады. У западного фасада дворца была еще Разводная площадка – для проведения разводов дворцового караула.
В сущности, эти три площади, а также пространство по другую сторону Адмиралтейства, где теперь возвышается Исаакиевский собор, здания Сената и Синода, представляли одну гигантскую площадь. Это хорошо видно на картинах Майра и Садовникова. На Дворцовой площади, заметим, еще нет Александровской колонны.
О строительстве собора стоит, однако, рассказать отдельно.

Исаакиевский собор строился и перестраивался около 150 лет. В 1710 году по велению Петра, родившегося в день Исаакия Далматского, недалеко от Адмиралтейства построили деревянную Исаакиевскую церковь. В 1717 году принялись было строить новую каменную церковь, но грунт под фундаментом неожиданно стал оседать, и церковь срочно разобрали.
Еще через пятьдесят лет Екатерина II приступила к строительству Исаакиевского собора по проекту Антонио Ринальди. Собор строился на этот раз сравнительно далеко от берега. Облицовывался он олонецким мрамором. Но строительство затянулось, и к 1796 году, году смерти Екатерины, собор был построен только до половины.
После вступления на престол Павел I приказал передать мрамор на строительство Михайловского замка. Дворец достраивали из кирпича. Нелепый вид кирпичной кладки на мраморном основании породил множество эпиграмм:

Двух царствований памятник приличный:
Низ мраморный, а верх кирпичный.

В 1809 году Александр I объявил конкурс на проектирование нового Исаакиевского собора. Неожиданно победил проект молодого, никому не известного архитектора Огюста Монферрана, и 26 июня 1818 года произошла торжественная закладка собора.
В течение сорока лет на глазах нескольких поколений происходило грандиозное сооружение Исаакия. В народе ходил анекдот: «Говорят, приезжий ясновидец пре

Ваше мнение

Мы будем благодарны, если Вы найдете время высказать свое мнение о данной статье, свое впечатление от нее. Спасибо.

"Первое сентября"