Главная страница ИД «Первого сентября»Главная страница газеты «Первое сентября»Содержание №33/2003

Четвертая тетрадь. Идеи. Судьбы. Времена

ИДЕИ И ПРИСТРАСТИЯ 
ЛИНИЯ ЖИЗНИ 

Андрей КУЛЬБА

Добре, что ты приехал

Пограничная область сокровенного мира

В автобусе, который вез меня от Ивацевичей до Товцвилов, было душно. Все пассажиры – жители окрестных деревенек – демонстрировали равнодушие к временному неудобству, и я поддался общему смирению, хотя и посматривал с надеждой на хлопца в толстых пиджаке и брюках, который невозмутимо обливался потом прямо под люком в крыше, прихваченном всего на одну защелку.
Впрочем, угощение терпением входит в мое представление о белорусской экзотике. Белорусы живут меж народов, как лилипуты среди великанов, вежливые к незнакомому человеку и снисходительные к любому неудобству. Я приезжал сюда десятки раз, и всегда эта маленькая страна нянчилась со мной с ласковым недоумением.
А еще я был восхищен полустертым от скорости пейзажем. Свет и тень сохранили особенное, известное только этой трассе, равновесие, проселки под волнующе знакомыми углами выбегали из-за растущей по обочине ирги, отдаленная церковь шагала посреди поля, как будто кивая.


БАБУШКА В МОЛОДОСТИ (СИДИТ СЛЕВА). ФОТО ИЗ СЕМЕЙНОГО АРХИВА

Через проход от меня сидели двое бравых мужиков с теплыми юными лицами. Я слышал в столице, что стареющие богатые красотки под уголки глаз впрыскивают яд кураре, чтобы сгладить морщины. Так вот местный самогон действует, что тот яд кураре. После стакана морщинки вокруг глаз исчезают напрочь, потому что сами глаза продолжительное время пытаются перейти на более высокую орбиту и держат лицевые мускулы в приятном напряжении.
– Ну и шо було? – спрашивал один мужик другого.
– Да ни шо. Дав в дыню и перекинулся хлопец.
– Хай бу крее1.
Автобус на мгновение остановился, шофер что-то сказал выходившему деду, и голос показался мне отчетливо знакомым. Я пригляделся, но ничего не мог вспомнить. А потом заметил среди новых пассажиров одновременно родное и неузнаваемое лицо – и вдруг понял природу этих звоночков памяти. Я вступил в пограничную область сокровенного мира, из которого вышел мой род, и теперь любой человек рядом мог оказаться неизвестным троюродным братом или другим потерянным сродником.
Я был счастлив, улыбался своему счастью, то и дело возвращаясь к одной и той же мысли: «Не может так быть, чтобы я ничего не чувствовал…»
На работе меня ближайшие три дня не ждали, обмененные белорусские деньги приятно наполняли внутренний карман. Прыгало солнце.
Приезжал я всегда без предупреждения, уверенный, что буду подарком, и бабушка всякий раз безоговорочно подтверждала эту уверенность. Она обнимала меня, тут же усаживала за стол и блаженно пускалась расписывать свои предчувствия или, наоборот, беспечность по отношению к надвигающемуся событию, обыденный ход дня и всю мизансцену, которую я вдруг озарял собой, точно какой-нибудь член правительства. «Я-то думала, чего это птушка вчера в окно билась. Вот эдак... – И она энергично толкла рукой воздух перед собой. – А вот, оказывается, Андрюша приехал».
В несколько секунд выносились сокровенные запасы кладовки. Сама бабушка на завтрак, обед и ужин ела почти одну картошку (картопли, солёники, говорила она). Но я городская птица, и баба Таня как будто опасалась, что без магазинной пищи я не протяну и часа, поэтому, заставив стол салом, праздничным кумпяком, яйцами, соленьями, она тут же кидалась и гнала в лавку соседку-продавщицу, чтобы прикупить консервов, газировки, а главное – чая и искусственного меда. (Последний продукт, кажется, нигде, кроме как в местном райцентре, не производился, а с детства было замечено, что он вполне функционально утоляет мою неприличную страсть к сладкому.) Попутно со встречными весть о моем приезде забрасывалась на разные концы села, и уже через десять минут являлись любопытные, кто с банкой молока, кто с куском жареного зайца, кто просто с ахами и охами – и так уже и шли потом до моего отъезда. А бабушка вытирала стол, подвигала поближе ко мне тарелку – и наконец присаживалась на табуреточку рядом, но и то как-то боком, готовая в любой момент сорваться с новой услугой.
Говорить я не большой мастер, но моя слушательница довольствовалась самой скудной новостью, любым звуком, слетавшим с моих уст. Точно опытный разведчик, она по крохам информации угадывала и самые отдаленные следствия, и забытые причины, проникала с полуслова в оттенки настроения и через десять минут даже вполне отвлеченного разговора знала: дружно ли живут мама с папой, как у отца со здоровьем, все ли благополучно в отношении с сибирской родней? В следующие дни она легко все пересказывала, вкрапливая точные свои дополнения, а то, случалось, и годами играла каким-нибудь нечаянно удачным моим словом.
Любовь здесь изливалась безоглядно и обильно, что в юности я, по своему самодовольству, объяснял каким-то своим внутренним магнитным свойством. Заботой бабушка показывала, что я источаю для нее молодость и, как бы я ни был небрежен и высокомерен, она радуется моей душе, ее свету и согревается им. Конечно, в смешном этом культе было заметное преувеличение и даже приторность, но не от неискренности, а от равнодушия к артистизму. Бабушка сама замечала эту чрезмерность, но даже не пыталась разбавить ее для равновесия выговорами, как это делают другие. Точно давала понять, что горечь жизни нельзя пересластить…
От остановки я быстро, чтобы никто не опередил меня предупреждением, проскочил к ветхой избе под каштаном. Весь пейзаж вокруг ничуть не изменился с моего последнего посещения. Только изба опять стала чуть меньше.
«Дома или нет? Да она всегда дома, когда я приезжаю”. Задыхаясь от радости, я сдвинул торчащим в дверях долговязым суставчатым ключом внутренний засов и через сени и кухоньку пробежал в тень комнаты – с фотокарточками и картинками из журналов на стенах, с елочкой подушек на кровати, с железнодорожным печным запахом.
Навстречу мне быстро, тревожно вглядываясь, поднялся с дивана Иван, мой дядя. Узнав меня, он вдруг всхлипнул, согнутый, темный человек, и радость моя развалилась, и вместо нее внутри стало вспухать, раздуваться черное пятно... Дошедший случаем полуслух о смерти бабушки, которому я, чем дальше, тем решительней не верил, оказался правдой. Это невозможно – и все-таки правда. Я обнялся с Ваней, маленьким, провонявшим водочной гарью, и мы оба заплакали…
– Добре, что ты приехал. Добре, добре.
Иван сильно пьет, семья его развалилась, но так или иначе он оказался одним из тех редких беглецов из деревни, которые все-таки не устраиваются в городе. Веселая жизнь спеца по прокладке телефонных линий двадцать лет назад все-таки не удержала его в Сибири, и он вернулся на родную печку. Потом женился и несколько лет опять жил горожанином в местном райцентре, но жена ушла от него – в соседний дом. А через год выбросилась из окна, оставив двух детей. Я ее хорошо помнил: Оля, чернявенькая, немножко полная девушка с веселыми черно-белыми глазами, – когда нас знакомили, она с ходу поцеловала меня и засмущалась, вдруг разглядев, что я совсем не намного ее младше... Заносчивый, обидчивый, Иван прожил с матерью в одном доме последние пятнадцать лет и, получается, был самым близким человеком, самым родным ее сыном. Потеря бабушки, пустота жизни без нее, горькая, но пока еще не очень понятная для меня, уже давила на него своей повседневностью.
На мертвой кухне, раньше всегда заполненной экономной бабушкиной суетой, Иван резал сало и жесткий цвета копоти хлеб. Я опустошал сумку – водка, консервы. Бутылку коньяку и упаковку с нарезанной ветчиной Иван убрал в шкафчик. Какое-то время мы не говорили. Смерть добралась до сердцевины нашей жизни, окружила нас холодным, плохо освещенным домом.
Потом Иван рассказывал о похоронах. Неожиданно для себя я чувствовал такую нежность к этому нелепому человеку, о какой и не подозревал раньше. После смерти бабушки он точно унаследовал часть моей любви к ней, и сейчас эта часть по сравнению с утраченным сокровищем была даже, может быть, дороже и переживалась острей. И вся деревня казалась дороже и ближе. Хотелось, чтобы приходили все, чтобы разговаривали о бабе Тане. Но когда стукала калитка, Иван, пригибаясь, кидался к окну и суетливо убирал бутылку и прятал ее в стол. С пришедшими он держался подчеркнуто холодно. Это было очень неприятно. Но я привез несуразно дорогую по местным меркам водку, и спаивать ее своим повседневным приятелям Иван не мог позволить.
На следующий день на велосипедах мы поехали на кладбище. Дядя ехал с трудом и постоянно просил не гнать. В том месте, где я рыбачил и купался в детстве, обнаружились болотные кочки, спутанная в колтуны трава, тропинка, утоптанная и широкая. Речка пересохла, оставив в память о себе черное лесное болото: ряска и тени среди как будто обугленных деревьев. Сад хутора, который из-за своего соседства с речкой кормил вишнями всю деревенскую пацанву, захирел, обратился в скучное безумие. В хаосе ветвей лаяли и ломали ветви невидимые птицы. Дом деда-хуторянина после смерти хозяина разрушился, заброшенный людьми. Раньше с деревянного мостика всегда можно было видеть, как в прозрачной воде стоят окуни и тают черными линиями угри. Теперь здесь широкая дорога, перила обломаны, опорные столбы подсели, утонули в воде, и случайный прохожий и не подумает, что под асфальтом – мост, а не заурядная канализационная труба.
Дорога шла через главное село совхоза, и по пути Иван завернул к родственной двоюродной бабке, которую я раньше не видел. Она с острым приятным мне интересом меня рассматривала.
– Ну скажи, – спрашивал ее Иван, – добре я мать похоронил?
– Да, да, все было хорошо, не волнуйся, Ваня, – отвечала она...
Отложенные вчера коньяк и нарезку Иван, оказывается, готовил попу. Тогда мне это показалось комичным, но теперь я понимаю, что деревенские верующие могли разве что кормить своего священника, единственного на не один десяток километров и деревень вокруг и потому работающего в режиме комбайнера во время уборки.
– Да поп – мой лучший друг, – хвалился Ваня, когда мы подходили к дому. – Я ему и крышу на храме помогал крыть…
Когда мы вошли во двор, батюшка лежал под старым разбитым «Москвичом», и матушка торопливо провела нас в дом, убранство которого в столице бы свидетельствовало о бодрой нищете, здесь же так же
неоспоримо доказывало, что дом процветающий. Это подтверждал и ремонтируемый рыдван. Батюшка выбрался через несколько минут, оказавшись типично для этого сословия богатырем с таким большим животом, что показалось непонятно, как он помещался под машиной. Я вступил в разговор осторожно, но потом успокоился. Льстило, что этот благополучный и образованный человек с уважением разговаривает с черным, скоморошьего вида Иваном – правду говорят, что скоро Лукашенко российским президентом будет?.
– Ну а в мире чего нового? – все пытался расширить разговор Ваня.
Поп посмотрел на него с улыбкой.
– Христос воскрес. Больше, – батюшка пожал могучими плечами, – ничего не слышал…
Могила бабушки была вырыта на месте могилки ее сына, умершего в четырехлетнем возрасте. Батюшка дал благословение на
необычное погребение: прошло более пятидесяти лет, можно при необходимости хоронить и так. Иван положил сорванные по дороге цветы. Мы сели возле могилки.
Сначала Иван все никак не мог вырваться из своего беспорядочного рассказа о том, что мать добре похоронили, он со всеми договорился. Он все повторял и повторял подробности. Как будто удовлетворенное тщеславие могло если не заменить маму, то хотя бы приглушить ощущение одиночества. «Дам я денег на оградку, дам», – приходилось то и дело повторять мне в ответ на его вопрос. Но вдруг в какой-то момент Иван отказался от своего фальшивого тона, раздраженного и самоуничижительного. Из лица исчезла рыхлость, и в глазах рассеялась слюна вечной осоловелости.
На кладбище было солнечно, тихо. В холмиках без ограды, в широких, поросших травой проходах меж ними, в общих для всего кладбища розовых и голубых цветочках, легко перебегающих от одной фамилии к другой, продолжалась опрятность и простота бабушкиной жизни, только теперь не было в ней обычной озабоченности: картоплей, бураков, грошей. Все дела наконец оказались оставлены или переделаны, и потому было так легко и спокойно сидеть и пить вино здесь – на родной земле возле родных имен. Даниил, Акулина, Игнат, Татьяна.
Я вспоминал, как мы с бабушкой ездили в районный центр, в Ружану, как она все норовила купить мне какую-нибудь вкусность, газировку и то и дело повторяла: «Вот молодец, не стесняется идти рядом с бабкой согнутой». А я был горд и счастлив от одной этой возможности идти с ней рядом. Баба Таня стыдилась своей бедноты, необразованности, но она, вся из морщин, жил, узлов, маленькая, смуглая, в отличие от меня и всех людей, какими тогда я их видел, была настоящей, как старое дерево или булыжник по сравнению с пластмассой. Она была простой, сильной, как земля.
В ее крепкой жизни, не защищенной центральным отоплением, водопроводом, телевизором, даже книгами, была убедительная простота, которая даже в детстве мне казалась особым даром самостоятельности, кодексом своеобразной свободы. Вода здесь извлекалась из колодца с помощью журавля, печка растапливалась в пять утра, за хлебом ходили за три километра: лавка в Товцвилах открылась тогда, когда в Москве уже появились первые персоналки, да и то в ней по часу в день продавали только непортящиеся продукты. А теплота особого, непресыщенного внимания к любому человеку создавала вокруг бабушки настроение вечной солнечной погоды. В Товцвилах даже в советское время всех новорожденных крестили, а усопших почти всех отпевали. С особым уважением относились к почтальонам и к закатным многолюдным беседам на скамеечке под каштаном. В некотором смысле у людей здесь не было ничего, кроме друг друга.
Однажды в очередной свой приезд я вечером открыл книгу.
– О! – глянула на обложку бабушка. – Ты уже другу книжку читаешь. Ну и шо там далей? Я помню…
И она в несколько слов изложила то, что я рассказывал о книге, которую читал в прошлый раз. Я вдруг понял, что, по ее представлениям, книги продолжают друг друга и каждая новая начинает свой рассказ с того, на чем закончила предыдущая.
Со временем я понял, что это представление совсем не такое наивное, как это кажется на первый взгляд. Связь между книгами существует, хотя она достаточно сложная – по сравнению с той, какая сохраняется между родственниками. А души родственников – те живут рядом – деревом-деревней. Конец и начало, крона и корни в одном узле.
Окончательно ценность такой нищеты, которая обнажает в человеке терпение и любовь, я осознал в те минуты, когда сидел с Ваней на растворенном в лесу деревенском кладбище. До моего крещения оставалось два года, я еще и не подозревал о чуде молитвенного общения и благодатном свете канунных свечек. И все же и тогда уверенно знал, что душа бабушки после смерти так же тесно связана с моей, как и до смерти.
На следующий день Иван пошел меня провожать. Я с удивлением обнаружил, что завидую его странной жизни. Не тому, как он живет. Жил он в ней неправильно. (И живет так и сейчас. Я был у него в прошлом году. В избе холодно. На стене портреты Лукашенко в одном коллаже с рафаэлевскими мадоннами. Денег нет. – Иван, ты хоть бы кур завел! – А зачем? Я мягонькой соломки постелю, соседские куры приходят на нее и несутся...) Но даже после смерти бабушки в жизни Ивана необъяснимым образом веет бабушкина душа. Во всяком случае, так мне казалось. Особенно когда автобус отъехал, а он остался стоять на обочине. И так кажется до сих пор.
Я не повезу и не пошлю этот рассказ в Белоруссию, Иван может обидеться. Но я уверен, что скрывать нам нечего, когда загробная неизвестность уже опробована и обжита таким простым и никогда не мертвым для нас человеком, как баба Таня.
Татиана, Даниил, Акилина, Игнатий. Это очень простые и дорогие для меня люди. Простите их и меня. Помолитесь, если можете, за них.

_________________
1 Пусть будет здоров.


Ваше мнение

Мы будем благодарны, если Вы найдете время высказать свое мнение о данной статье, свое впечатление от нее. Спасибо.

"Первое сентября"



Рейтинг@Mail.ru