КУЛЬТУРНАЯ ГАЗЕТА 
ФРАГМЕНТ КНИГИ 

Первого мая сорок второго года нарком обороны И.В.Сталин издал приказ № 130: «Всей Красной Армии – добиться того, чтобы 1942 год стал годом окончательного разгрома немецко-фашистских войск и освобождения Советской земли от гитлеровских мерзавцев!»
Во исполнение этого приказа командование Юго-Западного направления, возглавляемое маршалом С.К.Тимошенко, разработало и предприняло так называемую Харьковскую наступательную операцию, которая завершилась полным крахом.
Новая художественно-документальная повесть известного писателя-фронтовика Артема Анфиногенова «Минуты роковые. 37–42» посвящена этим драматическим событиям самого трудного года войны.
Предлагаем вниманию читателей главу из повести.

Чей будет верх?

С вечера и до глубокой ночи главком, начальник штаба, снова главком и снова начальник штаба теребили оперативный отдел запросами о Бобкине. Так что поутру дежурный генерал поспешил сказать Хрущеву, заглянувшему в отдел:
– Бобкин-то наш, товарищ член Военного совета, фон Бока, тьфу, фон Бока... фон Коха поимел!
– Какого Коха? – Хрущев, не снимая ушанки, присел за учительский стол со штабными картами, сдвинутыми в сторону. Ватник песочного цвета на нем был глухо застегнут.
Генерал снял с плитки задымленный котелок, пахуче клокотавший и, держа его на весу и глядя в сводку, с удовольствием прочел: «На подступах к Краснограду разгромлена группа генерала Коха». Поставил котелок на свободный край стола, принюхался, склонившись, к терпкому вареву, – напиток поспел кстати.
– Не Эриха? Другого Коха?
Как соль на раны, был для Хрущева гауляйтер Эрих Кох, украинский наместник, восседавший, возможно, в его кабинете, раздающий немецким бонзам особняки и дачи, фланирующий по Крещатику в сопровождении эсэсовской охраны.
– Выходит. Показания пленного ефрейтора...
В отчаянные деньки Киева Никита Сергеевич и генерал прорывались во время бомбежки на последнем самолете. «Никого не жду, уходим!» – кричал Хрущев, стоя в открытых дверях «Ли-2». Приставную лесенку убрали, когда генерал, оглушенный и ослепленный осколком, зажимая окровавленное лицо, доковылял до самолета. Его схватили за шиворот и втащили.
После Киева Хрущев понимал, что на войне нет ничего абсолютно надежного и ни в чем нельзя быть абсолютно уверенным: на войне господствует повсеместно разлитая неизвестность. Реально, как и вообще в жизни, существуют только возможности. Одним дано их использовать, другим нет. Он видел, что Тимошенко, получив возможности, сорвался и теперь пытается повторно, Берия использует их на все сто, Маленков держится расчетливо. Кто знает, чем кончится это наступление, надо или не надо пускать корпуса. Ясно пока одно: продвижение четырех армий на запад трудности создает немалые.
– Эти Кохи, – вернулся Хрущев к Бобкину, – повреднее своего ученого тезки. Как они прошлись по Украине. Грабят пшеницу, гонят колхозный скот. Леонид Васильевич молчит?
– Утренняя сводка не поступала...
Не такой человек генерал Бобкин, чтобы держать штаб фронта в неведении. Потери – самый скользкий пункт боевых донесений, и тут Бобкин всегда правдив.
– Запрос сделан?
– Связи с Бобкиным нет.

* * *

Узел связи, средоточие новостей, живет не новостями, пульс аппаратной зависит от тех, кто туда вхож. При каждом появлении маршала Тимошенко ротный настрополяет взводного, взводный взбадривает старшину, старшина держит на прицеле дежурную сержант-девицу.
Проглотив аршин, страдая от собственной неуклюжести, мужиковатая сержант-девица протянула главкому телефонную трубку на расстоянии вытянутой руки, значительно произнеся: «Москва!» Маршал, глядя на телефонистку и не видя ее, припал к трубке.
Сипловатый голос Ворошилова.
«Здравия желаю, Климент Ефремович!» – громыхнул Тимошенко от неожиданности.
«Здравствуй, здравствуй, как здоровье, как семья?» – издалека повел Ворошилов, находясь в двух кварталах от его дома на Грановского, от его семьи... Житейские расспросы, вытравленные в 30-е годы, с войной возрождались.
«Все в добром здравии, спасибо, – отвечал Семен Константинович. – Моя половина на фронт просится, соскучилась». «Женщин понять можно. Мой-то Тимур...» – Ворошилов закашлялся. «Знаю, Климент Ефремович, знаю. Горе-то какое». – «О себе не говорю, Катя убита... Жена Анастаса позванивает, старается поддержать... У самой-то Ашхен Лазаревны – шестеро... Младший, Володька, – тоже летчик, на войну рвется, как Тимур. Теперь Вася собирает Особую группу, причем смешанную, истребителей и бомбардировщиков, и обещает этого молокососа-истребителя задействовать». «На каком фронте?» – забросил удочку Семен Константинович. Не этим ли вызван звонок? Командующий ВВС стелет перед Васей дорожку, едва из летной школы – уже полковник. «Группа в стадии формирования. Но в инспекции Вася не задержится, кабинетные интересы нынче побоку». – «Побоку... Что тебе-то останется?»
Телефонистка тянется в струнку, девицы-связистки вострят уши – первый маршал на проводе!
Девчушки – ровесницы Кати, что они знают?
Провалы Клима на Северо-Западе, под Ленинградом, Волховом держатся в тайне, сдача им Харькова в Гражданскую, трибунал и категорический – по суду! – запрет на руководящие военные посты – за семью печатями. Снят, уцелел, всплыл и снова: «Товарищ Ворошилов не оправдал себя на порученной ему работе на фонте, – записано в недавнем закрытом постановлении ЦК. – Направить товарища Ворошилова на тыловую военную работу».
А все-таки он, Тимошенко, от него зависим.
Неспроста Клим на него вышел. Неспроста. Что-то прознал.
Катя?
Василий и Катя?
Генштаб?
В марте Сталин предлагал ему принять Генштаб. Предложение обсуждено, временно отложено.
Или Генштаб припекает?
Кашу варит Шапошников, что-то связано с ним...
Слышимость пропала.
Он дунул в трубку – мертво.
«Нужен механик», – сказала телефонистка. «Должен определиться, товарищ маршал», – заявил механик. «Сколько ждать? – «Как определюсь». – «Даю десять минут».
В аппаратную вошел Хрущев.
– Бобкин-то наш, Семен Константинович! Расчехвостил хваленого фон Коха под орех!

* * *

Кто помогает вовремя, тот помогает дважды.
Похвала Хрущева приятна, важнее другое: Бобкин, не в пример Ворошилову, это надежность. Его участие в деле и успех проясняют обстановку, придают уверенность. На Знаменке, в его рабочем кабинете, между ним и Бобкиным узелок завязался крепкий.
Когда скоростные мини-маршруты наркомат – Кремль и обратно, – начавшись поутру, поздней ночью заканчивались, выпотрошенный Семен Константинович думал о том, что Клим от таких гонок умел себя избавить. Выставляя напоказ кипучую деятельность, тайну своего реального существования он тщательно оберегал. Семен Константинович перенимал это умение с трудом. Попытка с помощью партячейки укоротить Особый отдел стоила ему должности командира корпуса и понижения «за непонимание партийной политики и потакание вредным диспутам». Годовая почти тяжба с подписанием Акта о сдаче Ворошиловым наркомата обороны показала, как оберегает Клим тайну – оплот своего могущества. Первый его вопрос: сколько существует экземпляров Акта? кто ведает их хранением персонально? меры, исключающие утечку документа? Страх ответственности, едва ли не впервые испытанный, был огромен. «Железный нарком», унижаясь, плача в телефонных разговорах с членами правительственной комиссии, умолял изменить, смягчить формулировки, видя в своей подписи под Актом о «неудовлетворительном состоянии РККА» смертный приговор... Девять месяцев этого постыдства немало сказали и самому Семену Константиновичу о правилах игры, которым должно следовать повседневно и неуклонно.
Чем больше думал Семен Константинович о своем предшественнике, о своей порабощенности тайной, тем чаще посещало его желание оставаться самим собой, унтером Тимошенко, врезавшим между глаз зверюге-офицеру, ставившему неугодного ему солдата на бруствер окопа, под огонь немецкого снайпера. Февраль семнадцатого избавил его от суда, Октябрь сделал маршалом и наркомом обороны великой державы. А говорят, нет в жизни справедливости.

* * *

С восстановлением связи Ворошилов существа дела не откладывал: «Старый пень рухнул, – сказал он. – Старого пня больше нет», – повторил он первейшую для Тимошенко новость и помолчал, чтобы соратник и собрат вкусил от плода сего. И в полный голос, открытым текстом: «Шапошников с Генерального штаба снят!»
Наконец-то.
Свершилось.
Генштаб от инородца избавлен.
Генштаб – наш, Щаденко отныне в кадровых вопросах никем не стеснен, полновластный хозяин.
Телефонистка замерла, как в почетном карауле. Светлый, едва приметный пушок близкого детства, омраченного войной.
«Спасибо за связь, за новости!» – «Служу Советскому Союзу!» – И протянула вытянутой рукой телефонную трубку.
Беда не приходит одна, случается, и удача бывает не одинока: тут же на узел связи поступила телеграмма Верховного. «Вопреки маловерам, – читал Семен Константинович, понимая под «маловером» Шапошникова, свое отпевшего, – успешно начатая операция обещает нам Харьков, выкуривает оккупантов из Донбасса и вынуждает их уносить ноги за Днепр, чему следует решительно воспрепятствовать...»
На свежем воздухе Семен Константинович сладко, до хруста косточек, потянулся.
Майский ветерок обдувал лицо, разгоряченное новостями, одна желаннее другой. Препоны исчезли, Верховный расположен, выдает авансы, впереди...
Неизвестность. Туман войны.
Пятый день наступления.
Немец с насиженных позиций сбит.
Отходит, упорно сопротивляясь, его вязкая оборона истощает полученную было инициативу, чаша весов колеблется. Как в этих же местах в 19-м, против Улагая. Теперь Буденный, герой тех боев, погорел. Что с каждым из них случилось? Коренной вопрос армейской жизни: кто будет командовать? чей верх? Вопрос звучал и звучит, меняются только имена: Буденный – или Думенко? Буденный – или Апанасенко? Буденный – или Миронов?
Чей верх?
Так и сегодня.
Он рискует под Харьковом своей жизнью, своей судьбой, не имея поддержки тех, с кем бился за Советскую власть.
Толкование Сталиным высших интересов государства внушало почтение и робость. О переброске вермахта к западной границе Сталин знал. Когда же он, нарком без году неделя, заикнулся, что хорошо бы обсудить этот вопрос на политбюро, Сталин с акцентом, таким звучным в его фамилии, сказал: «Слушай, Тимошенко, неужели ты думаешь, что вопросы такой важности товарищ Сталин решает единолично? Не советуясь с руководящим ядром нашей ленинской партии? Что товарищ Сталин игнорирует это мнение, плюет на принцип коллективного руководства?».
«Юнкерс», усевшийся на Центральном аэродроме, переполнил чашу терпения. «Товарищ Сталин, начальник Генерального штаба Жуков настаивает на политбюро». «Хорошо», – сказал Сталин и глянул на него так, что он пожалел о своей настойчивости.
Готовясь к политбюро, изредка, как перед рукопашной, отвлекались на постороннее. «Ты кого лучше помнишь, отца или мать?» – спросил Жуков. «Отца! Крепкий мужчина, восемнадцать штук настрогал». – «Отец во мне сидит, вспыльчив. Поддавал, как сапожник, бил мою матушку, святую женщину. Когда мне дали Героя, в Стрелковке не поверили. Кинулись к ней: «Устинья, правда, что твой сын – Герой?» Она, не зная про указ, сказала: «Войну с японцами прошел, конечно, герой».
Докладывал Жуков.
Сталин, глядя на его приготовления, спросил: «Что это?». «Схемы дислокации немецких войск, товарищ Сталин!» – ответил Жуков, раскладывая на столе листы ватмана и придавливая их пепельницей, связкой ключей, бумажником. «А это?» – «Указка, товарищ Сталин!». «Поздравляю! – сказал Сталин. – Товарищ Жуков вознамерился давать указания членам политбюро!» Жуков развернул схему. «Сто шестьдесят дивизий полного комплекта...» – начал он. «Товарищ Жуков, вы выступаете, как провокатор!» – прервал его Сталин. Обвинение в провокации в устах генсека – убийственное. «Я опираюсь на перепроверенные данные...». «Вы действуете, как провокатор! – не дал ему говорить Сталин. – Вы знаете, какой конец уготован тому, кто на поверку оказывается провокатором?!» Жуков, сметанно-бледный, положил указку, расстегнул ворот. Явилась медицина, его увели под руки.
Год тому минул.
И вот он один.
Один из трех первоконников на единственном оперативном направлении.
Против – фон Бок, накарканный ему Лаврентием Павловичем.
Вникать в их диспозиции битый Клим не стал, усовестился... Одно дело белогвардейщина. Разгромленная, пройденный этап. «Мы этой публике дали по шапке», – говорит Буденный, их малюют Кукрыниксы.
Крах Западного фронта – верх фельдмаршала, провал его, разжалованного наркома обороны.
Тем важнее Харьков, окутанный неизвестностью.
Харьков может все восстановить и за все воздать.

Ваше мнение

Мы будем благодарны, если Вы найдете время высказать свое мнение о данной статье, свое впечатление от нее. Спасибо.

"Первое сентября"