УРОК МИРОВОЗЗРЕНИЯ 
 

Время, которому ты сопричастен

Современные подростки отделены от войны двумя поколениями.
Но эти два поколения могут стать и связующими звеньями, через которые приходит понимание и чувство истории

Война и cоветский миф

Что такое война для современного подростка?
Волнует ли эта тема тинейджеров первого десятилетия XXI века?
Или рассказ о Великой Отечественной войне на уроках истории вписывается в ряд прочих «великих битв»: битва при Калке, битва на Куликовом поле, взятие Шипки?
Казалось бы, тема войны – как тема подвига советского народа – исчерпана. Она ушла в прошлое с пионерскими сборами в «ленинской комнате» почетным караулом, сочинениями о Малой земле. Она ушла как часть советской идеологии. Идеологии, которая монополизировала нашу память о войне, которая превратила трагедию человека и семьи в инструмент пропаганды. Пафос «подвига советского народа» затмил реальный, будничный подвиг отдельного человека. Музыка маршей и праздничные призывы заглушили боль и слезы. Нет, государство не отняло у человека память о войне – но слова о «народной памяти» притупили в нашем сознании память индивидуальную и родовую. Пусть это слишком резко – во многих семьях память о погибших родственниках всегда существовала параллельно с официальной идеологией; но проблема существует: память о войне стала частью советского мифа, и крушение последнего поставило нас перед вопросом: а что же война?
И что значит война для современного подростка?
И что – вопрос несколько шире – значит история для современного подростка?

Маленький принц и Большая история

Может ли волновать история пятнадцатилетнего человека? Семи-восьмилетнего ребенка – да: рассказы о египетских пирамидах, строительстве Китайской стены, о крестовых походах. Ученика 10–11 класса – да: подготовка к единому экзамену, поступление на юридический факультет Института бизнеса и маркетинга. А подростка? Когда исчезло уже детское любопытство, но еще не сформировался взрослый прагматизм? И вместо того чтобы говорить о том, что «они» не хотят, не интересуются и читают только глянцевые журналы, давайте подумаем о том, что «мы» можем сказать на уроке уже не ребенку, еще не взрослому – этому странному существу, подростку.
Может, их «нежелание» и «неинтерес» – естественная реакция на несовершенство и неискренность школьной программы? Может, просто природа таким образом бунтует против застывших форм того, что мы называем знанием, образованием, – культуры? Ведь сколько говорили о том, что гуманитарные науки, история в первую очередь, должны быть обращены к человеку, ориентированы на «развитие личности», способствовать «формированию мировоззрения». И что же? Те же программы, те же требования, одно новшество – тесты. При чем тут «человек»?
Пусть несколько преувеличенно – но современная школьная история никакого отношения к проблеме человека не имеет. Тем более к проблемам подростка. Из этого не следует, что историю изучать не надо: битвы, полководцы, процессы – все это хорошо. Только не надо говорить о гуманизме и сотрудничестве. Одно из двух – или программа, или гуманизм. Не надо иллюзий.
А что же подросток? Непонимание родителей, взгляды соседа (соседки) по парте, часовая болтовня по телефону и главная проблема – в чем идти завтра в школу. Да, конечно, «он» должен. Должен думать о своем образовании, о своем будущем, о том, чтобы не огорчать папу и маму.
Но и «мы» должны. Должны развернуть все образование, преподавание истории в том числе, лицом к ребенку, должны найти те редкие точки, где пересекаются две силовые линии: линия взрослого мира, «вечных ценностей» и линия детского интереса. Мы должны совершить этот «разворот» не из-за баловства и потакания этому «некультурному существу». Это нужно не столько ребенку, сколько нам, взрослым людям, – чтобы не дать замуровать себя в башне из слоновой кости, которая называется словом «культура». Вспомните Географа из «Маленького принца» Экзюпери – вот она «чистая наука», освобожденная от эмоций и случайностей. Рядом с астероидом Географа вполне мог бы найтись астероид, на котором живет Историк… Который изучает архивные документы, читает старые книжки, пишет новые – но не хочет разговаривать с Маленьким принцем. Живой человек его не интересует. Тем более маленький.

От истории человека к истории ребенка

Итак, чтобы стать ближе к подростку, история должна измениться. Она должна быть наукой не столько о процессах и событиях, сколько наукой о человеке или, точнее, о том, как человек воспринимает и переживает эти процессы и события. Эта истина – общее место для современной гуманитарной науки, где историческая антропология (история повседневности, история ментальности) уже несколько десятков лет назад отвоевала себе право на существование. Но для школьной практики заявление о том, что история может быть наукой о переживании исторического процесса, – по-прежнему недопустимая ересь.
Обычная жизнь обычного человека – вот предмет истории. Что у него на столе? Во что он одевается? В каком доме живет? Каким транспортом пользуется? Как воспитывает детей? Как добывает себе «хлеб насущный»? Как отмечает праздники? Боится ли верховной власти или смеется над ней? Ходит к врачу или лечится сам? Что видит во сне и как объясняет себе смысл сновидений? Историческую антропологию интересует все, что имеет отношение к человеку, «все, что пахнет человечиной», по словам Марка Блока, известного французского историка, одного из тех, кто почти век назад «развернул» историю к человеку.
Но – наберемся смелости это сказать – надо сделать еще один шаг. Не просто история человека и его картина мира, а история ребенка и того, как он воспринимает наш взрослый мир. Мир глазами ребенка – вот программа-максимум для школьного курса истории. Ребенок в первобытном обществе, в культуре античности, в Древнем Китае, в эпоху Средневековья… Отношения с родителями, запреты и наказания, отношения с братьями и сестрами, домашние обязанности, игры, обучение грамоте и другим навыкам, «философские вопросы» ребенка о рождении, смерти и смысле жизни, представления о времени и пространстве, о других странах и народах, отношения между мальчиками и девочками, переживание периода полового взросления, принятие ребенка во взрослое общество – вот некоторые темы из курса, который может называться «Мир глазами ребенка». Трудно с античностью и средними веками – источников почти нет по «взрослой картине мира», что ж говорить о «детской». Но – двадцатый век, Россия…
Итак, история России в 9 классе. Отложим в сторону учебник, который мало чем отличается от учебника 11 класса, который, в свою очередь, мало чем отличается от университетского учебника истории. Воспользуемся редким шансом – мы живем среди людей, которые являются участниками (если не творцами) этой истории. Расспросим их о «той жизни»: при Сталине, при Хрущеве, в эпоху «застоя». Какими были наши родители, бабушки и дедушки, когда им было 15 лет – столько, сколько сейчас нам, ученикам 9 класса? Как они жили? Что думали и во что верили? Так родился проект, над которым мы работали в течение 2 месяцев на уроках истории.

Мир глазами подростка

Проект назвали «Мир Глазами Подростка». Определили три «направления исследования»: подросток и школа, подросток и семья, подросток и государство. Выделили шесть временных промежутков: тридцатые годы, война, послевоенное десятилетие, периоды «оттепели», «застоя» и «перестройки». На пересечении трех направлений и шести периодов образовалось 18 тем – каждый ученик выбрал свою, и началась работа.
Девятиклассники составили вопросы для интервью. Вот некоторые, в качестве примера. Были ли у учителей в классе «любимчики»? В чем заключались обязанности пионера? За что могли вызвать родителей в школу? – это тема «Подросток и школа». Как проводили вечера в будние дни? Давались ли деньги на карманные расходы? До какого часа родители разрешали гулять по вечерам? – тема «Подросток и семья». Обсуждали ли вы с друзьями вопросы политики? Считали ли вы, что в других странах люди живут лучше (хуже), чем в СССР? Рассказывали ли вы политические анекдоты? – тема «Подросток и государство».
С этими вопросами пошли к «участникам исторического процесса» – к родителям и – где позволяло время и пространство – к бабушкам и дедушкам. То, что рассказали предки – в хорошем, философском смысле этого слова, – нельзя читать без смеха и слез.

Без смеха – рассказы родителей.
В девятом классе проводилась начальная военная подготовка. В 15 лет знали размер своего противогаза и знали, куда бежать, когда начнется атомная война. Бомбоубежищем в школе был подвал. Проводились также учения. Когда звенела сирена, все классы вставали и строились. Сначала в подвал шли первые классы, потом вторые и так далее. В подвале все строились по классам вместе с учителями. Подышали пылью – и обратно в классы пошли (Даша Лысенко, со слов своей мамы).

Заботились об успеваемости своих детей, следили за отметками. Но наказывали несколько иначе, чем сейчас. Папу родители не ругали так, как ругают сегодня нас. Например, сейчас родители ругают приблизительно так: «Как ты мог! Мы с папой так гордимся тобой, а ты такое выкидываешь! В эти выходные ни в какой парк аттракционов ты не поедешь!» Тогда вход в парк аттракционов стоил достаточно дорого, да и на выходных почти никуда не ездили, только по особым праздникам. Поэтому ругали ребенка иначе: «Как ты мог! Твой отец партработник, а ты – пионер! И ты так позоришь нас!» Можно представить себе чувства ребенка в этот момент. Он гордится званием пионера и гордится своим отцом, рассказывает о нем своим однокашникам, и вдруг такой позор (Рома Одарич, со слов своего папы)!
Без слез – рассказы бабушек и дедушек…

Война и ребенок

И вот – самое неожиданное – большая часть исследований посвящена военным годам. Ясно, что не война, изложенная в учебниках истории: цифры, схемы сражений, подвиг народа. И более того – это даже не война, рассказанная фронтовиками. По причине простой и грустной – этим людям уже девятый десяток лет… Это другая, не совсем ожиданная война – война, пережитая десяти-пятнадцатилетними подростками. Здесь нет рассказов о сражениях – только «обычная жизнь» в тылу и оккупации.

Во время войны дедушку эвакуировали и отправили в Бугуруслан. Его отца и мать забрали на фронт, дедушка и его два брата ходили в детский сад. После его отъезда в их дом на Моховой попала бомба и убила всех прятавшихся в подвале, в том числе и брата отца дедушки. Это была одна из бомб, разорвавшихся в непосредственной близости от Кремля.
Бабушка со своими родителями жила в центре Москвы, на Молчановке. Родители работали на заводе, когда работы было много, они не приходили ночевать домой. Бабушке тогда было пять лет, и она оставалась дома одна. Когда начиналась воздушная тревога, она брала рюкзачок, в котором были все необходимые вещи, и шла в бомбоубежище, находившееся на станции метро «Арбатская» (Даша Одинцова).

Моя бабушка жила в войну недалеко от Челябинска, в деревне Нижняя Петропавловка. Ее мама, моя прабабушка, умерла ровно за месяц до начала войны. Отца забрали в трудармию. Пятеро детей остались одни – бабушка самая старшая из них, ей было 15 лет…
Есть было нечего, особенно весной. Но посевную картошку не трогали – ясно было, что если нечего будет сажать, будет еще хуже. Голодали, но семья, состоящая из пятерых детей, как и все остальные, должна была исправно платить налог на приусадебное хозяйство – 450 литров молока с коровы год. А корова-то не всегда доилась…
Не было в деревне ни спичек, ни мыла. Зажженную лучинку оставляли на ночь, чтобы было чем с утра растопить печь… (Саша Курбатова).

Бабушка жила в городе Богородицке Тульской области. Немцы вошли в город в начале ноября 41-го года… Люди были напуганы, так как были уже наслышаны о зверствах немцев. Из домов почти не выходили, если женщина выходила на улицу, то брала с собой детей – если что случится, чтоб все были вместе…
«Был еще такой случай, – рассказывает бабушка, – немецкий солдат, проходя по улице, угостил меня конфеткой. Я взяла ее, но есть не стала – тогда солдат стал жестами объяснять, что у него в Германии остался ребенок, а сам он не хочет воевать и убивать людей…» (Витя Ковалев).

Рассказывает моя бабушка: «В сорок первом мне было 12 лет. Жили в деревне Бузланово, около Красногорска… Немец приближался. Начали бомбить. Мы с ребятами побежали в окопы, а баба Маша поросенка оставила, дом настежь, только самовар прихватила и бежит. Сидим в окопах, ждем приказа, когда кончится бой, иной раз приходилось там ночевать, старые бабушки молились Богу, а мы смеялись, потому что в Бога тогда никто почти не верил…» (Даша Лысенко).

Рюкзачок пятилетней девочки – бабушки Даши Одинцовой – с которым она ходила в бомбоубежище; зажженные лучинки, спрятанные на ночь бабушкой Саши Курбатовой; конфета, которую не стала есть бабушка Вити Ковалева, и наконец, баба Маша прапрабабушка Даши Лысенко – со своим поросенком и самоваром – вот она война.

Здесь нет лишних деталей: чем подробнее «подробность», мельче «мелочь» и незначительнее факт – тем сильнее чувство. Именно чувство – потому что, если мы хотим, чтобы война осталась в памяти подростков, мы должны говорить на их языке, на языке эмоций и чувств.
Здесь нечто большее, чем история, – это восстановление того, что прервалось в России в XX веке, – восстановление памяти о своих предках, памяти о своем роде, родовой памяти человека. Не будем говорить о нравственном воспитании детей, но это действительно воспитание нрава человека в первичном, не заигранном смысле этого слова.
Одна девочка поехала на каникулах к бабушке в другой город – специально чтобы поговорить с ней. Кто-то расспрашивал бабушку по междугородному телефону. Одна девочка принесла в школу письмо с фронта, написанное ее двоюродным прадедом, и похоронку, полученную через месяц после этого письма… Одна бабушка стала писать о своей жизни – подробные и обстоятельные воспоминания. Бабушки и дедушки рассказали своим внукам некоторые вещи, которые они не рассказывали детям, – так что папы и мамы наших девятиклассников тоже узнали что-то новое для себя. Что это? История или что-то большее?

Вернемся к проблеме, поставленной в начале статьи. Может ли история превратиться для пятнадцатилетнего человека из «школьного предмета» в нечто насущное – имеющее отношение к сущности человека?
Может. Если она превратится из истории великих людей в историю обычного человека. Если нас будут интересовать не только кровопролитные битвы и великие стройки, но и повседневная жизнь солдат и строителей. Повседневность – в этой точке сходятся два вектора: вектор современной гуманитарной науки, которая стала больше интересоваться человеком, чем объективными процессами, и вектор детского интереса, для которого обычная жизнь важнее абстрактных схем.
И разве соединение двух этих начал: взрослой культуры и детского интереса – не есть основная задача гуманной педагогики (педагогики сотрудничества)?

PS. Информация о проекте и рассказы детей – на сайте www.covcheg.org.
Приглашаем принять участие всех заинтересованных преподавателей, старшеклассников, родителей!

Ваше мнение

Мы будем благодарны, если Вы найдете время высказать свое мнение о данной статье, свое впечатление от нее. Спасибо.

"Первое сентября"