ЦВЕТ ВРЕМЕНИ

Правила игры

Соблазн

Закрой глаза, и ты увидишь сон. Когда проснешься, ты решишь, что он был самым обычным сном, отнюдь не провидением.
Ты идешь по набережной, позади – гостиница «Украина», впереди – сумрак, бормотание пустынного проспекта. На реке показывается корабль, на палубе играет развратненькая музыка и крупными буквами написано: «КАЗИНО», а рядом мелко: «Мотель». Ты останавливаешься и понимаешь, что сейчас ты поставишь на карту все, что у тебя есть: во-первых, жизнь, во-вторых, сто двадцать пять рублей плюс соберешь всю мелочь, завалявшуюся на дне сумки. Еще у тебя остались три сигареты в пачке и сломанная зажигалка, карточки на метро и на телефон, шариковая ручка, фантики от жвачек, визитки, очень важные записи карандашом на мятой бумажке. Еще на тебе есть одежда: джинсы, остроносые ботинки на каблуках, свитер, кельтские серебряные бусы, пальтишко, шарф. Ты уверенно прыгаешь на корабль, взгляд успевает упасть в расщелину, где булькает холодная черная вода, матрос с закатанными рукавами предусмотрительно приобнимает тебя за локоть: «Но-но! Не туда!». Корабль бесшумно отчаливает, но в голове свист. На палубе уютные столики, за крайним дремлют охранники, за барной стойкой бармен с песьей головой и в ослепительно белой рубахе готовит шейк, звеня кусочками льда.
У рулетки толпятся и кричат зеваки, проигравшегося куда-то уводят, и слышны сначала смех, потом стон, потом странный тяжелый звук и снова одинокий смешок. Зеваки многозначительно переглядываются, обращая внимание на тебя, пришельца, и ты невольно бросаешь взгляд на их пятнистые хвосты, нервно бьющие по полу. Фишки глухо стукаются, падая на сукно, крупье, серьезная молодая девушка, равнодушно читает приготовленный тобою список вещей.
«Здесь надо вписать имя, адрес, профессию», – сипло говорит она и протягивает свиток. Ты разворачиваешь свиток, весь сплошь исписанный, с интересом разглядываешь каракули предшественников, чьи-то имена подчеркнуты, а иные вычеркнуты. Заполняешь свою строку и ждешь решения крупье. Она долго изучает почерк, удивленно поднимает глаза, потом исчезает на капитанском мостике, а ты успеваешь выпить свой коктейль. «Извините, но вы сегодня не можете играть». – «Почему?» – «Извините, но это конфиденциальная информация казино, покиньте, пожалуйста, корабль». – «Но …» – «Вот правила игры, возьмите их с собой». – Кто-то сует в руку скомканную бумажку. «Охрана!» – крикнула серьезная девушка. «Подождите, я хотела…»
Подошли двое. Лиц не видно. Надежно взяли под руки. Перегнули через борт, вниз головой. «Не надо, я сама прыгну!» Тебя отпускают, и ты чувствуешь взгляд в спину. С силой отталкиваешься и прыгаешь в реку. Под водой тихо, валяются железяки, пакеты, окурки, хлам всякий, из ладони увернулась большая рыба. Далеко-далеко наверху мерцает кривая картинка города: чертово колесо, шпили высоток, карнизы, барельефы, зеленые крыши, гигантские троллейбусы и изогнутые, похожие на листы Мебиуса мосты…

Грязь

Я живу в этом городе. Он большой, грязный, как и все большие города, и уже непонятно, почему он такой грязный: то ли оттого, что слишком много подошв шаркает по его телу, все эти туфельки, сапожки, кроссовки, ботиночки, то ли оттого, что грязь здесь появляется сама по себе, из ниоткуда, размазывается по улицам, въедается в пальто и шубы; ее чистят, скоблят, рекламные ролики бессменных «кометов» обещают сияние и блеск, но все напрасно, и грязно-серые и коричневые цвета снова в моде – вечные правдивые цвета!
Когда приходит весна, некоторые люди садятся прямо на землю, на газон, трогают пушистую траву руками, трутся щекой о сорванный стебелек, и тогда кажется, что они не приспособлены ни к автомобильным пробкам, ни к поездкам в метро. И тогда кажется: что-то они упустили, давным-давно, и этого уже не вернуть. Вот только – что?
Ранним-ранним утром на улицы выезжают тяжелые и гнусно пахнущие мусоросборники, собирающие дань с городских помоек. Однажды мне довелось подглядывать за тем, как двое мужичков в оранжевой униформе работают брезентовыми варежками. Оказывается, к каждому городскому помойному контейнеру приделаны колесики. Контейнеры подкатывают к кузову, их надежно обнимают железные щупальца, и контейнер благодаря простейшему механизму, над которым некогда, еще в позапрошлом веке, бились ученые умы, взмывает в воздух, переворачивается, и все содержимое – о да! – все содержимое отправляется в горнило. Ритуал длится в течение трех–пяти минут, и если не происходит ничего из ряда вон, машина следует дальше. Но на сей раз грузчики громко заспорили: в правом углу подворотни притаились старые кресла и разваленная вымокшая кровать, переждавшие на этом самом месте не одну зиму. Спор шел достаточно содержательный – о жалобах жильцов, о том, что рано или поздно им придется-таки все это барахло грузить.
Они сняли варежки и закурили, решаясь на подвиг. Кресла – бог с ними, обычные кресла, непутевые, поролон торчит, пружины топорщатся, на них, похоже, никогда не было удобно сидеть, ни читать, ни смотреть в окно, они просто занимали место в коммуналках, малометражках. А вот кровать – это другое дело. Давным-давно добрая хозяйка наверняка застилала ее периной и садилась на краешек, а часы как раз били два. Потом перина истощилась, свалялась, загрязнилась, и ее выбросили или отдали кому-нибудь, и появились матрасы, а вместе с ними – новые жильцы, кровать двигали из комнаты в комнату, матерились, потому что она с трудом пролезала в двери, напрасно, мол, затеяли эти евроремонты. А потом во дворе случилось событие. На канатах, обвязанную веревками, ее спустили с четвертого этажа через окно на улицу.
На ней скакали дети, ночевали пьяницы, бражничали бездомные и даже занимались любовью залетные парочки, завернувшие в эту самую подворотню из соседнего ночного клуба.
Мусорщики бросили курить и мрачно приблизились к кровати. Из-под кресла с несвойственным грызунам изяществом прогарцевала крыса.

Статистика

Сколько горожан были счастливы абсолютно сегодняшним утром? Кто этой ночью так истошно кричал во сне? Сколько Оль и Андреев проехали по зеленой ветке за прошлые сутки? Сколько весит трамвай «Аннушка» вместе с пассажирами? Сколько хлеба печется для жителей моего квартала на Потаповском? Сколько умерло и сколько родилось между девятью и двенадцатью утра в прошлую среду? Сколько зеленоглазых брюнеток с родинкой-звездочкой на левом плече сидели на лавочке напротив театра «Современник»? Сколько сумасшедших этой весной собрались прыгать с Крымского моста? Сколько велосипедистов жмурились от солнца, спускаясь вниз по бульварам, в свое удовольствие? Сколько человек, проходя мимо Красной площади, думали: «И все-таки, что ни говори, а краси…». Сколько? Меня это обычно не волнует. Ни капельки. Я просто не забиваю себе голову такой ерундой. Но почему-то все утро тщетно пыталась представить лицо горожанина, готового умереть за поцелуй.

Без слов

Таких мест несколько. Названия, координаты, объяснения – все теряет смысл. Невозможно ни объяснить, ни показать: не дай Бог человек, которому ты доверишься, вежливо кивнет и скажет: мол, да, красиво, конечно, но…
Никаких но.
Я помню одного человека, тулузского еврея с польскими корнями. Он показывал нам свой родной город, насвистывая «Пусть всегда будет солнце», – в университете, где он учился, была кафедра русского языка. Так вот, он повел нас «туда», в сокровенное. Была ночь, но даже ночью Тулуза была розовая, разрумяненная, а за крутыми поворотами розовое сразу сменяла кромешная тьма. Мы шли на его свист, петляя направо, налево, прямо. Розовая стена, и снова мрак, мрак – и розовая стена. И вот – фонарь, литой, величественный, опрятно покрашенный, отреставрированный. Рядом дерево, особенное дерево, хотя бы потому, что наш проводник показал на него рукой и сказал: «Смотрите». А может, он показал вовсе не на него, а на кусок очень старой, порыжевшей стены катарского монастыря, которую это дерево истово обнимало. Под деревом же лавочка, самая обычная, гладкая, защищенная электрическим светом. «Садитесь, садитесь скорее!» Присели. Прямо перед глазами – розовый жилой дом. Девятнадцатый век. Покосившаяся открытая форточка. Окна темны, кроме одного. В окне мелькает фигурка. Туда-сюда, и исчезла. Тихо-тихо. Все души в этом дворике, кажется, уснули. «А теперь представьте, – зашептал тулузец, – однажды, когда я здесь сидел до двух ночи, созерцая, как по неизведанным теориям вероятности гасятся одно за другим окна напротив, я услышал странное шевеление у той, вон видите (мы ничего не увидели во тьме), телефонной будки.
Потом оттуда послышалось глухое бормотание и жалобные нотки в ответ, и снова бормотание и писк в ответ. Похоже было на колдовство талмудиста, беседующего не то с ночными мотыльками, не то с летучими мышами. Я набрался смелости и пошел на шум, жалея, что забыл с собой фонарик (многие жители Тулузы вечерами прихватывают с собой карманные фонарики). Когда глаза привыкли к темноте, я увидел сгорбленную, древнюю, как сама Тулуза, старушку. Она явно с кем-то разговаривала: «Мои хорошие, ну что вы, не все сразу…» Оказалось, это были котята, совсем крохотные, ополоумевшие от запаха еды. Они пищали и просили еще. Старуха извлекала из сумки яства и бормотала им дурацкие человеческие нежности…»
Утром, когда мы были уже далеко от Тулузы, я поняла, что никогда в жизни не найду этот дворик, сколько ни буду кружить поблизости, доверяясь розовому тулузскому кирпичу.

Указатели

Трехэтажный дом, желтая стена, на уровне второго этажа – дверь, никакой лестницы нет.
Просто дверь в стене. Здесь я всегда сворачиваю направо и никогда не оборачиваюсь.

Однажды я безнадежно опаздывала в мастерскую. Этюдник так и гремел у меня на плече.
Я остановилась и решила, что коли я все равно опоздала, то нарисую именно эту улицу. Слева монастырь, справа серое типичное министерское здание (на самом-то деле – библиотека), а прямо – горизонт и крыши, крыши домов. Не успела я отдышаться, как увидела своего учителя и остальных учеников, спускающихся прямо к монастырю. Они помахали мне рукой и прошли мимо.

Запах подъезда номер 7. Здесь пахнет игрой на фортепьяно, несчастливой, но благонравной жизнью, над которой целую зиму, пока ее не стерла уборщица, насмехалась надпись: «Купила мама коныка, а конык бэз ногы, яка ихрушка дывная, гы-гы, гы-гы, гы-гы!» Ну конечно, я знаю, кто ее написал.

Уличная сцена-ракушка. Летом здесь крутят кино. Здесь круглый год, даже зимой, валяются сухие листья. Я не знаю почему. И эхо. Крикнешь! Гакнешь! Топнешь! Очень, очень громко получается.

Восхождение на крышу по пожарной лестнице. Ну и пусть в скользких босоножках. На третьем этаже семья села за стол обедать. Окно нараспашку. «Здравствуйте! Приятного аппетита!» «Спасибо», – вежливо отвечают мне. «Можно я вас сфотографирую?» Старик, сидящий ближе всего к окну, строго, но утвердительно кивает головой. Очень милые люди. Очень хороший кадр, но пленка безнадежно утеряна.

Как я просила прощения у дерева

Это было несколько лет назад. У меня была назначена встреча у памятника Пушкину – хрестоматийное, слишком московское место для свиданий. Но то было не свидание, а нечто третье, бытовое и обыденное: передать учебники для чьей-то дочери чьей-то знакомой. Проделав операцию с учебниками, решила прогуляться пешком мимо казино, театров, гудков авто, витрин бутиков. Ноги несли, душа не поспевала. И вынесли меня в какой-то пустой скверик, пыльный, убогий, заваленный строительной трухой. Присела на газон, тоже пыльный. Осмотрелась вокруг. И увидела деревце.

Молитва

Я совершенно разучилась молиться, Господи. Я ищу простых путей, простых объяснений. Что я делала сегодня? Так, шаталась по городу, смотрела, как на улицы приходит весна, разглядывала прохожих, попивающих пивко. Потом у меня разболелась голова, укачало в такси, мысли мои были бедны, тело тяжеловесно. Глупость, малодушие, мелочность. Я совершенно запуталась в настоящем дне, в мимолетном. В этом большом городе, где родилась, я не могу найти ни покоя, ни благостности. Иногда мне кажется, что он – это я, со всеми его помойками, драками, поцелуями, матерщиной, надписями на рекламных щитах, глупыми маркетологами, окучивающими прохожих вопросами о лучшей марке стирального порошка, сосисочным фастфудом, грубыми, уродливыми лицами, красочным глянцем, запахом денег, жаждой наживы, славы, скандала, проклятий, со всеми смертными грехами, кои приходят на ум, в мое сознание, больное этими улицами, переулками, по которым я вышагиваю год за годом в поисках счастья, самоуспокоения, ответов на бессмыслицу, которую сочиняю на ходу, без цели, этакие стишки-скороговорки, ямбы – зимой, хореи – летом. А потом…
Потом идет дождь, я засыпаю и думаю, что никогда не засну, потому что приходит бессонница и моя память – это помойное ведро, которое никто никогда у меня не отберет, не выкинет содержимое куда подальше, которая, как назло, в эту великопостную ночь опускает все самое праздничное и светлое... И когда я крещусь на купола твоих церквей, так празднично оттеняющих апрельское небо, моя душа лишь на мгновение вдыхает полной грудью, а потом снова уходит куда-то, в глубины Москва-реки, грязной и обмельчавшей.
Вот такой я нелепый пленник этого города, грязного и великолепного, Господи, простишь ли ты меня за мое невежественное, грубое, я не знаю, не знаю я, а лишь только могу молиться, и даже если это самообман, прелесть, искушение номер миллион сто двадцать пять, то все равно я буду надеяться на лучшее, такое же мимолетное и ускользающее, как моя жизнь, легко умещающаяся у тебя на ладони дорожной грязью, маленьким клочком бумажки с беспомощными каракулями самовлюбленного идиота.

История…

Хорошо ночью проходить мимо кафе «Ностальжи». Весь день здесь официанты разносили подносы с водочкой и кушаньями, посетители раскрывали книжечку со счетом и изящным жестом захлопывали ее, чтобы достать портмоне, а вечером здесь слушали джаз-бенды, достаточно профессиональные, чтобы не докучать и при этом нравиться. Но вот ночь, ночь – это нечто особенное, хотя бы потому, что кафе закрыто, а свет продолжает гореть.
Просто подходишь к окну и заглядываешь вовнутрь сквозь желто-сиреневые шелка занавеси. Если повезет – увидишь управляющего, попивающего кофе, склонившегося над бумагами, подсчитывающего прибыли, или молоденькую девушку, поспешно надевающую пальто. Кто-то, кого не видно, стоит в глубине кафе и обращается к ней, потому что она в ответ мотает головой, и губы ее складывают слова. Но вот он показывается, да, это тот самый уличный «зазывала», одетый под старину лакей в лиловом фраке. Правда, теперь на нем обыкновенные джинсы и серый свитер. Он подходит к девушке и обнимает ее. Девушка замирает на какое-то время и даже закрывает глаза.
Ты же отступаешь от окна и идешь своей дорогой домой, безмятежно счастливый то ли от подсмотренной сценки, то ли просто так, без причины и следствия.

Ваше мнение

Мы будем благодарны, если Вы найдете время высказать свое мнение о данной статье, свое впечатление от нее. Спасибо.

"Первое сентября"