ЦВЕТ ВРЕМЕНИ 
 

Поэт и писатель Юрий АНДРУХОВИЧ родился в 1960 году в городе Станиславе (ныне Ивано-Франковск) на западе Украины. Закончил редакторское отделение Украинского полиграфического института во Львове (1982) и Высшие литературные курсы при Литературном институте в Москве (1991). Автор нескольких романов, поэтических сборников, циклов эссе. Произведения Андруховича переведены и изданы в Польше, Германии, Канаде (роман “Рекреации”), США, Швеции, России, Австрии, Венгрии и Финляндии.

Станислав и феномен ферментации

Я живу в городе, вне всяких сомнений, не столь известном, к тому же не столь обласканном историей, нежели соседние Львов и Черновцы. Станислав лежит как раз на полпути между ними, тем самым оказавшись на территории, где пересекаются их тени – королевская тень Львова и герцогская Черновиц. И все-таки, судя по архивным бумагам либо по старым почтовым открыткам, можем заключить, что на грани столетий Станислав был также весьма привлекательным городом – со своими хасидами, цыганами, караимами и армянами, со своими театрами, гостиницами и виллами, со своими казино, биржами, пивными и винными подвалами, кондитерскими, а также, безусловно, борделями. Названия некоторых из них до сих пор не дают мне покоя.
Именно во времена самого долго правившего из венских монархов Франца Иосифа город пережил ощутимый подъем и был признан третьим по значению в тогдашней Галиции-Лодомерии после Львова и Кракова. В 1918 и 1919 годах совершенно внезапно для себя самого, после того как в боях с поляками был проигран Львов, оказался в роли временной столицы Западно-Украинской Народной Республики, которая в свою очередь тоже оказалась довольно временной.
И все же в целом «большая история» как бы обходила мой город несколько стороной, что, впрочем, не помешало его отцам довольно лихо, для нынешних трудных времен, отпраздновать года два назад весьма оригинальный 333-летний юбилей. Конечно, бывали и здесь свои собственные трагедии, массовые кровопролития, запах пыток и разлагающихся трупов. Сентябрь 39-го окончательно вырвал нас из Центральной Европы и забросил в самую что ни на есть Евразию, или же, пользуясь авторской топонимикой некоего острослова, в самую что ни на есть Азиопу. Ко всем несчастьям в один прекрасный день город был лишен своего исторического имени. Так пожелала тогдашняя верхушка, даже к географии подходившая с классовыми критериями. Она посчитала совершенно недопустимым и впредь увековечивать графское имя Станислава Потоцкого. Так была «социально заказана» целая система громких и сомнительных аргументов в пользу переименования. Жертвой был определен Иван Франко, фигура для украинской литературы буквально столбовая. Но поскольку во времена переименования – начало 60-х годов – в Испании правил отнюдь не симпатичный нам диктатор Франко, переименователям приходилось учитывать и его фактическое существование. И дабы в Москве, а следовательно, и в Киеве никто не подумал, что в названии города пытаются почтить ненавистного каудильо, была принята крайне дилетантская форма Ивано-Франковск (кто-то из русских писателей шутил по этому поводу насчет «Антоно-Чеховска»). Более тридцати лет прошло с тех пор, и – ничего не поделаешь – новое название практически необратимо воцарилось в сознании и речевой практике, несмотря на всю свою искусственность. Я даже слышал, как сегодняшние тинейджеры любовно уменьшают его, называя «Франек».
Франко, Мицкевич, Станислав, граф Потоцкий, павший в битве с турками под Веной в 1683 году, а еще композитор Денис Сичинский, умерший от несчастливой любви и алкоголя в холодной дыре ныне разрушенной гостиницы «Бристоль», этого прибежища для самых бедных, а также еще один Сичинский – левый студент и террорист, застреливший еще одного Потоцкого, тоже графа, наместника Галиции, и без особых усилий сбежавший из станиславской тюрьмы (странным образом весь тюремный персонал, казалось, помогал ему в этом деле!), а вдобавок еще калики перехожие, профессора гимназий, полоумные вдовы, цыганские бароны, братья-разбойники, сестры-людоедки... Все это, впрочем, относится уже скорее не к истории, а к мифологии. Ибо раньше здесь была Центральная Европа, здесь мифология компенсирует историю, иногда исправляет ее, чаще же просто лишает смысла и влияния. И таким образом дает новый шанс действительности – той самой, постсоветской, посттоталитарной, ободранной, преимущественно серой, но все больше расцвечиваемой соблазнами, витринами, рекламой кока-колы, сумбурной и эклектичной действительности.
И в этой действительности несколько лет назад появились летние уличные кафе. Иногда, проходя по центральной пешеходной улице, так называемой Сотке, ловишь себя на ощущении какой-то бесконечно длинной кофейни под открытым небом, где растрачивают золотые мгновения своей жизни новоявленные банкиры, сомнительные бизнесмены, дорогие и дешевые девушки, студенты, бандиты, поэты. Поэтов, как и бандитов, становится все больше...
Ибо наш самый новый миф – это наша новая литература. То явление, которое одна польская наблюдательница именует станиславской эпохой в современной украинской литературе. Чистейшей воды провинция, также и в смысле литературы, какой в течение многих десятилетий фактически был этот город (особенно в советские времена, когда режим сознательно инвестировал в агрессивно-соцреалистическую модель и всячески лелеял китчеватый гуцульско-карпатский псевдорегионализм), эта провинция, вечно подозреваемая в нелояльности и потому постоянно выслеживаемая, где доносы и отступничества в так называемых творческих кругах были чем-то настолько же привычными, как бездарность и приспособленчество, так вот, с этой провинцией, как мне кажется, покончено. Что вместо нее?
На рубеже времен, то есть на переходе из 80-х в 90-е, появилось поколение других. Несомненно, оно попало именно в струю. Но и без Горбачева, без его перестройки, без свободы слова, без антицентралистских движений, безо всех этих «исторических условий» оно все равно состоялось бы. В первую очередь как совершенно новое для нашего социума проявление некоего неполитического андеграунда (если вообще в наше время что-либо может быть неполитическим), некоего экзистенциального андеграунда, если понятие «экзистенция» будет мне позволено в несколько отличных от экзистенциалистских смысловых границах. Так бывает в определенном месте и времени – энергетический выброс, цепная реакция, взаимная зависимость, движение навстречу, подражание и сопротивление, комплекс учитель-адепт, конкуренция, любовь, ночные излияния, попойки, ненависть, Божий перст – и вот вам наконец «станиславский феномен».
Дальше я попытаюсь обозначить некоторые его приметы и пятна. Пока же представьте: год 1991-й – империя шатается, я возвращаюсь из Москвы в свой город и – они уже здесь!..
Сегодня, во время исключительно негативных рецензий и разрушительной поверхностности в оценках, любая попытка охарактеризовать определенное литературное явление положительно обречена на освистание и топот. О «станиславском феномене» в новой украинской литературе в последнее время поговаривают довольно часто – иногда с патетикой («это же наша Мекка!»), иногда с желчью («город графоманов»), иногда в Польше или в Америке («динамичная многообещающая среда»). Возникало все это буквально на моих глазах где-то с начала девяностых, какую-то – большую или меньшую – степень причастности ко всему этому я как бы несу на себе, поэтому и попытаюсь нечто обо всем этом рассказать… Сделать это, как оказалось, довольно непросто, так как чуть ли не ежедневно видишь эти персоналии и явления прямо перед собой – не хватает соответствующей дистанции, не хватает тайны, не хватает пространства для мифологии, не хватает вакуума. Все сплошь и рядом заполнено их жестами, плащами, взмахами неуклюжих крыл, голосами, неотразимо красивым умением, я цитирую, прикуривать сигарету от сигареты или, допустим, интеллигентно и последовательно пьянеть.
Вот Юрко Издрик – начну с него, ибо он все-таки самый далекий, он живет не рядом, а в соцреалистическом городе Калуше, в свое время призванном воплотить крылатый тезис о том, что «зробить хiмiя землю багатою». Тезис так и остался по крайней мере сомнительным, что же касается Калуша, то он, безусловно, уже входит в общественное сознание как город Издрика. Летом 1986-го его, рядового и социально безопасного инженера (незначительные отклонения от нормы состояли разве что в полулегальном слушании Фрэнка Заппы, чтении Кортасара или Беккета и употреблении алкоголя), человека сугубо штатского, мобилизовали в армию и заодно с тысячами таких же, как он, фаталистов швырнули в Чернобыльскую зону ликвидировать последствия известной катастрофы. Что же касается последствий мобилизации, то одним из них стало написание инженером Издриком цикла рассказов «Последняя война» – в нем нет ничего об АЭС, слово «Чернобыль» не упоминается даже в значении «полынь», зато на самом деле есть война – всех против всех, какие-то нескончаемые ночные эшелоны, бессонница, бомбардировки, бред, болезни крови; есть ощущение такого тотального конца, что остается лишь с головой укрыться во мраке, в ночи, в небытии.
В 1991 году мы с ним случайно вместе разгружали скульптуру, графику и живопись, присланные из нескольких десятков стран на международное станиславское биеннале «Импреза», и потом, запивая долгий трудовой день вином, внезапно познакомились. За день до этого в Москве как раз заглох путч, жизнь обрела бесконечно возможностный характер, а Издрик совершил радикальнейший поступок – перестал быть инженером. Ведь на самом деле он человек-журнал. Он создал «Четверг» – нерегулярный, незарегистрированный, нецензурируемый «журнал текста и визии», самую громкую из легенд станиславского андеграунда. Первые два номера уже ходили по людям, это был типичнейший самиздат, пользуясь определением наших соседей-поляков, настоящая ксерофрения. Его передавали из рук в руки, особенно молодежь и особенно школьная, из-за чего со страниц учительской прессы Издрик был заклеймен как отец духовного разврата. С того времени увидели свет еще пять номеров «Четверга» – мы готовили и издавали их вдвоем, со временем их даже стали покупать, благодаря чему у нас водились деньги не только на вино, но и на сигареты.
История «Четверга» – это взлеты и падения: от убийственного общественного осуждения Союзом украинок и другими патриотическими союзами до уважительного цитирования в академическом литературоведческом журнале. Да, ныне скандалы постепенно утихли – я до сих пор не знаю, стало ли наше общество терпимее или просто равнодушнее. Но я здесь – не столько об обществе, сколько об Издрике. Я не могу пересказать его прозу, она непременно выскользнет, ее надо читать, ибо она того стоит: и тонко нюансированная «Биография аутиста», по-швейковски простая и веселая, но и по-издриковски горькая и безнадежная, и «Остров Крк» – пронзительная история о любви как возможности и свободе как проклятии, и, наконец, «Воццек» – причудливое и совершенно целостное, даже структурно-симметричное сплетение из физической боли, бессонных сновидений, ненависти, которую по степени чистоты я отважился бы назвать святой, пародийного жонглирования цитатами, сюжетами, приемами, способами речи – всего этого (простите за выражение) постмодернизма, который на самом деле оказывается чем-то очень предельным, крайним, радикальным, последним.
Я также вспоминаю о Тарасе Прохасько, некогда странствующем философе, биологе, биософе, лидере экологического студенческого движения конца 80-х, знатоке растений и карпатской топографии, позже бармене в самых культовых городских местах, еще позже – безработном, ныне ночном репортере. Его проза, невероятно медленная, с фиксацией малейших – профессиональная наклонность к микроскопу? – деталей (так медленно, точно и красиво могло бы писать растение), его писания не существуют вне его личной эмпирики, накопление опыта происходит само по себе, на уровне клеток и нервов, на уровне основных инстинктов, его вещи («Некрополь», «Вокруг озера», «Предчувствие присутствия») действуют иногда совершенно психоделически, записанные на аудиокассетах (обычное авторское чтение), они создают эффект «шаманизма», хотя я не уверен, ясно ли понимают прибегающие к такому определению, что они имеют в виду.
Или Галина Петросаняк, странная и неровная поэтесса, родившаяся в самых диких горах (ее село лежит на самом краю, дальше уже только медведи и граница с Румынией, дальше уже только Трансильвания, родина вампиров, а в селе все ужасно много пьют и время от времени от этого умирают). Хотя какое там время? Ведь именно о ней, о своей малой родине, она пишет в одном из стихотворений:

Гірська місцевість –
пастка для часу. Він
Тут безсило, у відчаї опускає руки.
Тому померлі, воскреснувши, не побачать ніяких змін,
Крим сивин у волоссі внуків.

(Горная местность – ловушка для времени. Оно // Здесь бессильно, в отчаянии опускает руки. // Поэтому умершие, воскреснув, не заметят никаких перемен, // Кроме седин в волосах у внуков).
Кажется, она вырвалась из этой ловушки – сегодня она тоже странница, или скорее беглянка, уже немного искушенная миром иным, Европой, Веной, чувствительная к каждому всплеску жизни, благодарная в каждом своем жесте (если иметь в виду, что поэзия – это прежде всего жестикуляция, то есть усиление языка, подкрепление речи в ее недостаточности). В позапрошлом году вышел сборник «Парк на склоне» – я давно не переживал так много радости от стихов. Деньги на «самиздание» она зарабатывала в Чехии: три месяца кухаркой в пансионате принесли необходимые три сотни долларов, и так увидела свет эта тоненькая книжица – традиционно их называют мотыльками. Один из упомянутых текстов – «Школа доминиканок» – был в прошлом году удостоен очередной премии Бу-Ба-Бу «Лучшее стихотворение года» (на этот раз бутылка темнейшего драгоценного кагора, кстати сказать, роковым образом погибшая во время одной из громких презентаций).
Не могу не вспомнить о Владимире Ешкилеве, экзегете, авторе десятка добротно сделанных на первый взгляд «под Борхеса» рассказов, оставляющих у читателя, как правило, легкое, но неотвязное ощущение бездны. Совершенно уникально на украинском фоне выглядит основанный и редактируемый Ешкилевым журнал «Плерома», в целом посвященный визуальным явлениям, «мистификационный», «метафизический» и «провокативный», пытающийся всколыхнуть обычно полусонные украинские интеллекты.
Я хотел бы вспомнить здесь еще многих – и литературную группу «Новая дегенерация», и камикадзе вечерних распивочных Ярослава Довгана, читающего стихотворения стоя на стуле, но ни за что не читающего их со сцены, и поэтессу Аньку Середу, которая однажды пришла в поэзию из ниоткуда и точно так же ушла в никуда, и неплохого прозаика Влодко Мулыка, в свободное от литературы время разносящего по киоскам аудиокассеты, впрочем, не только литераторов – десятки художников, интересных и не слишком, радикальных инсталляторов, детей трансавангарда, перформеров, музыкантов, фотографов, просто околобогемных курильщиков опиума и любителей абсента – всех тех, которые вместе создают среду обитания, систему, множество систем, фермент, плазму, движущиеся цепочки вращений и превращений.
Ибо есть одно существенное замечание. Украинская культура остается безгранично возможностной – в ней еще не состоялось самое главное, она только лишь познает себя, болезненно привыкает к иному, постколониальному, феноменальному статусу бытия. Собственно, на этом столкновении – исчерпанных комплексов и едва познаваемых возможностей – и возникает ее особая впечатлительность и сверхчувственность.

Ваше мнение

Мы будем благодарны, если Вы найдете время высказать свое мнение о данной статье, свое впечатление от нее. Спасибо.

"Первое сентября"