КУЛЬТУРНАЯ ГАЗЕТА 
ВЫСОКАЯ ПЕЧАТЬ 

Язык – врата в любую душу

Так считает педагог и художник Эльвира Горюхина

Панорама Алтая, которой открывают этот год “Дружба народов” (№ 1, 2) и “Новая газета” (№ 2), вкрадчиво-динамична. Эльвира Горюхина, ее создатель и механик, управляет ходом событий, не дожидаясь, когда явление само проявит себя и уж тем более когда себя назовет, обозначит. Встречный ход в ней необычайно развит. Когда она позвонила женщине-кам, шаману, та во встрече ей отказала. “Сказала, что встреча смысла не имеет. Луна убывает. Информационные потоки слабые”.
Тем не менее они встретились и проговорили шесть часов. Ее имени Горюхина не назвала. Та сказала: “Напишите обо мне просто: женщина-кам. Это и буду я”.
Путешествие Горюхиной по Алтаю, как и путешествие по Кавказу, происходит по закону, им самим над собой поставленному. Так надо судить, по словам Пушкина, о поэте. Так Горюхина судит о народе – вместе с землей и пространством, в которое он вдвинут Богом и которые присущи ему как свойства. Об Алтае – по Алтаю. О Кавказе – по Кавказу... Горячие точки Кавказа, которыми Горюхина прошла неоднократно в дни, когда они полыхали, для нее не более говорливы, чем молчаливые точки Алтая. Загадочная природа алтайского безмолвия для Горюхиной оглушительно богата, сложна, пленительно безразлична и признанию, и оценке. Горюхина проходит эту толщу безмолвия.
“Самые удивительные часы в юрте непереводимы не то что на русский, а вообще ни на какой язык. В алтайской юрте я впервые в жизни ощутила, какое это преимущество – не знать языка. Тогда видишь самое существенное: как говорят. Невербальное в общении – это коренное, общее для всего человечества, когда оно еще не распалось на разные языки. Причастность к этому родству одаривает тебя такой силой, такой энергией, и кажется вечным все, что есть на этом белом свете – и эти горы, и эти ручьи, и люди. Все нескончаемо, все обладает тенденцией возвращаться”.
Для самой Горюхиной любой новый маршрут – это дистанция на пути... нет, не к личному совершенствованию, а к природе собственного дарования и предназначения. Она отправляется в дорогу как журналист, как прославленный педагог, как профессиональный психолог, а переплавляется все в ней в художника. Дело здесь, разумеется, не в уровне и качестве письма, а в преображении взаимодействия с миром. От нее ждут информацию, и она ее поставляет с аналитикой вкупе.
Но, миновав эти задачи, роли, обязанности, она отдает себя взаимодействиям чисто художественным и духовным. И тогда рождаются не герои, а образы, выходящие за пределы конкретного имени, кому бы это имя ни принадлежало – человеку ли, району ли, селу или коню. Она поражает беспечностью, когда признается: “Какое это преимущество – не знать языка”, ибо язык, речь собеседника (любого сословия и культуры) для нее тот информационный поток, в котором она ориентируется с ходу, не определив стороны света, кажется, по одной только музыке и звучанию.
Язык для нее – врата в любую душу и в любую идеологию, какой бы виртуозной та ни была. Она и в самом деле пробует на язык любое признание – и вправду ли оно простодушно, или лихое вранье? Впрочем, даже не нравственность тут главный посыл, а внезапность озарения, свет на суть, брошенный походя. Слух ее действует
безотказно. Отбор безупречен. Память цепкая на то, что ей ценно. Она воспроизводит услышанное, будто сама его создала. Она не имитирует, она исторгает – не имеет значения, устная это импровизация или запись ее непредсказуемых странствий.
“– Петька, охолонись! Не судись. Нас же сошлют, что с дитями будем делать?
– Мать, куда сошлют? Мы уже давно сосланные. Мы – в Сибири. Куда еще?
– Ой, сынок, у их для нас местов, как у дурака махорки. Оглянуться не успеешь, уже лес валишь”.
“Знаешь, что первым в человеке отмерзает? Вши. Войдешь в избу, едва согреешься, а они стекают ручьем с головы. Одежду стирали в речке, сушили, прислонясь к теплому боку коровы. Обсохнешь – перевернешься”.
Это о том, как в войну выполняли секретное задание – перегнать из Черновцов в Сибирь племенной скот. Гнали год.
Открывается публикация дневниковыми записями сельской учительницы Людмилы Азаровой, ученицы Горюхиной. По существу, Горюхина прививает своим ученикам то именно, что позже, к концу повествования, она откроет в алтайцах – “алтаец мыслит категориями Вселенной. <...> Не обнаруживает, а пребывает в нем – в дыхании биосферы”.
А вот запись Люды Азаровой (каникулы, 9 января, 6 часов утра, 1999 год): “Нет, так просто мы не сдадимся, как, может быть, того кто-то хочет. Огород, лес и пригон – это сейчас стратегические объекты. Вот вспомнила подобный момент из романа “Доктор Живаго”, когда Юрий Андреевич жил со своей семьей в Варыкино и самозабвенно занимался работами по хозяйству, где, например, заготовка дров или посолка капусты, выращивание моркови и т.д. – это события, имеющие важный символический смысл спасения семьи, заботы о здоровье и даже жизни самых близких тебе людей в окружении социального хаоса и бардака, преступного небрежения властей к своим гражданам. Это просто борьба за доброе и человечное против общественного зла и бесчеловечности”.
“В деревне Бог не по углам. Он – всюду”, – вспомнит Горюхина слова своего любимого Бродского и вынесет их в заголовок. Всюду – это педагоги, один, другой, третий; это фермеры: фермер-конезаводчик и фермер-пахарь; это татарский мулла Сагдатула и Оскар, латыш-проповедник... Это православный лагерь-стан в Потеряевке, это Новый Вокзал, “двенадцать пьяных дворов и одна учительница. Ихний президент”. “Я не сел еще потому, что на Новом Вокзале живу. В другом месте давно бы сел”, – это глава администрации алтайский казах Ауэльхан Джаткомбаев. Он поставил памятник репрессированным народам и переселил людей в другое место, потому что там, где жили, началось подтопление – пришла в движение вечная мерзлота.
Горюхина пишет духовное напряжение, каким насыщены эта пустынность и это безмолвие. Нарастающую плотность этого напряжения. Мысль о том, что народ опустошен и бездарен, бесплоден, – для нее пустякова и была бы смешна, если бы не ее агрессивность. Есть умельцы, угадывающие, где вода под землей, где рыть колодец. Горюхина угадывает скрытую и животворную глубину там, где слякоть и топь и надо бежать, чтобы не засосало. Тут-то она останавливается и заставляет журчать подземные воды. Правда, в руках у нее не палочка, которая приходит в движение, когда слышит воду, а томик Пушкина, он для Горюхиной тот магический кристалл, сквозь который она различает замыслы – и собственные, и своих собеседников, и нашей общей судьбы.
“Это правда, что старуха из сказки Пушкина в сказаниях алтайца невозможна... А как поведет себя алтайская старуха, если допустить, что она жаждет того же, что и пушкинская? Какой будет линия ее поведения?
Учитель красок не пожалел. Старуха возьмет свое так, что старик этого не заметит.
Оказывается, литературный первоисточник обладает мощной конструктивной силой. Архетипическое обрело национальный колорит. Какие возможности таят в себе мировые тексты...
Мы вспомнили одну гениальную старуху из лесного крошечного поселка под Сузуном Новосибирской области. Мы хотели прочитать старухе сказку. Она оскорбилась и начала пересказывать. Она спутала все сказки. Так нам казалось. Но в этом спутывании была такая творческая мощь, что мы не сразу догадались: старуха сотворяла мировой метасюжет, как сказал бы филолог. Кульминацией было требование сказочной старухи: сшить из рыбкиной кожи бальное платье. Рыбка взмолилась: “А как меня примут в океане-море синем без платью? Гола туда же не войдешь...” Это было абсолютное чудо из чудес. Как чудом оказалась алтайская старуха с рыбкой золотой”.

“Алтаец точно знает: молчание есть колыбель слова, его сакральная часть. То, что мы наивно и беспечно принимаем за гримасы Востока, на самом деле есть зазор между внешней и внутренней речью. Если он оказывается очень большим, алтаец замолкает”.
В этих зазорах Горюхина различает очертания будущих слов. Как педагог она любит место у колыбели. Как художник она любит смотреть – что там сквозь кристалл, в той перспективе?

Ваше мнение

Мы будем благодарны, если Вы найдете время высказать свое мнение о данной статье, свое впечатление от нее. Спасибо.

"Первое сентября"