ДОМАШНИЙ АРХИВ 
СОПРИКОСНОВЕНИЕ СУДЕБ 

Один счастливый апрель

Вспоминая прогулки с Валентином Берестовым

Мы познакомились в апреле 1983 года в Малеевке, в Доме творчества. Узнав, что приехал Валентин Дмитриевич Берестов, я тотчас вспомнил давно пленившую меня книгу «Меч в золотых ножнах» о его археологической юности и чудесные детские стихи, которые с первого чтения мерещились жившими в памяти всегда, и кинулся знакомиться. Конечно, кинулся только в душе. В реальности при неизживаемой застенчивости никак не мог найти повода, пока не решился спросить о великом кологривском сказочнике Ефиме Васильевиче Честнякове, тогда едва открытом костромскими и московскими музейщиками и реставраторами (сказки были живописными – тексты нашлись позднее). Я тогда писал о Честнякове, и мне хотелось услышать, как перекликаются детские души мира. Мне и сейчас кажется, что сказочники и детские поэты живут в своей вселенной, которая граничит с нашей, но не знает угрюмства взрослой расчисленной жизни, храня наше лучшее как замысел Бога о нас.
Валентин Дмитриевич радостно вскинулся: «Смотри, Танюша, ты только начала думать о Ефим Васильиче, а вот тебе и собеседник!»
Я уже знал, что Танюша (Татьяна Ивановна) – жена Валентина Дмитриевича, и не мог наглядеться на их бережную неразлучность. Татьяна Ивановна была беззащитно добра, и свет ее был так доверчиво нежен ко всему встречному, словно она никогда не видела зла и не знала о его существовании. В ребенке это пленяет, во взрослом человеке вызывает смущенное желание оградить, уберечь бесстрашную открытость, как защищают детей. И мне с первого дня знакомства с обоими казалось, что Валентин Дмитриевич неизменно идет на шажок впереди, как идут в лесу, чтобы отвести от идущего сзади дорогого человека жесткие ветви и первым встретить возможную неожиданность и опасность. Эта колыбельная бережность была видна всем, и они, кажется, и для всех были Валюша и Танюша, как они звали друг друга.
Мы потом много ходили по окрестностям речки Вертушинки (много, но недалеко – Татьяна Ивановна была больна, зябла и скоро уставала). Она наклонялась к первоцвету, подснежнику, волчьему лыку и восклицала радостно: «Вот да! вот красота!» – и соглашалась с чужим восхищением: «Ага-ага!»
Рисовала она совсем немного и уже одни «портреты» цветов прямо на лужайке, не трогая их, и не потому даже, что еще была ранняя весна и было прохладно, и не потому, что уставала. Причина была проще и больнее: «Я могу нарисовать пейзаж за два часа. Но жалко – сколько можно еще за это время увидеть».
Она торопилась наглядеться на белый свет и пронзительно говорила: «Мир такой красивый. Он не может надоесть и в бессмертии» – и не понимала вражды людей, уверенная, что никаких конфликтов не было бы, «если бы они приехали в гости к нам, а мы к ним».
И я уже с утра ждал встречи с ними, потому что не мог нарадоваться их согласию и любви и наслушаться дивных рассказов Валентина Дмитриевича. И теперь, когда на сердце темнеет или в долгие вечера подкарауливает одиночество, я разгибаю дневник той весны и слушаю задыхающийся, астматический, молодой, неизменно радостный голос Валентина Дмитриевича и не перебиваю его.

* * *

Ахматова не поощряла поэзию своего толка в других, предпочитая озорников и искателей. Мне говорила, что я буду писать хорошую прозу, и поощряла к этому, иногда даже каким-нибудь окольным способом. Вдруг скажет: сегодня был чудный сон, я была молода и делала чудную прозу, это было упоительное занятие. А на просьбу почитать немного: «Я ее не записала».
Однажды к ней явилась Ксения Некрасова. Как всегда, без церемоний, потому что поэты были для нее стаей одной крови, и стала жить в проходной комнате. «Прогоните вы ее», – сердито говорили великие старухи, ходившие около и говорившие по-французски. А Надежда Яковлевна Мандельштам даже не верила, что Ксения сама пишет стихи: «Это какой-нибудь ее безумный муж». Но Ахматова была царственна: «Поэты никого не прогоняют. Если им невмочь, они уходят сами».

* * *

– Вы читали английскую грамматику? – спрашивала Анна Андреевна.
– А зачем нам? – отвечали мы. – Грамматика – это учебник, ее учат, а не читают.
– Дураки, – ласково говорила она, – всякая книжка уже книжка, и ее надо читать, – и выдворяла нас на занятия.
Надо сказать, она многому научила нас.
– Послушайте, – говорила она, раскрывая Китса, и голос ее летел вверх. – Слышите? А теперь послушайте свое. Вас надо читать на четвереньках.
Я тогда долго мучился, и однажды у меня строка полетела. Я прибежал к Анне Андреевне. Она послушала, удивилась, потом сказала: «Ну что же, голос прорезался, теперь дело за судьбой».

* * *

А вечером читал переводы из Мориса Карема – легкие, русские, озорные, веселые, и становилось ясно, что мы не зря говорили с Францией на одном языке целое столетие – так перезванивается словарь и обнимаются смыслы при переводе слово в слово, что немыслимо и представить с английскими оригиналами.
А что же Татьяна Ивановна? А она улыбается, поит чаем, радостно слушает и нет-нет говорит что-нибудь простое и глубокое, естественное и незаметное, как свет, потому что и сама – свет.
И я вспоминаю только, что, глядя на молодые весенние деревья, засмотревшиеся на свое отражение в Вертушинке, она вдруг говорит, что это не копии, а святое искусство природы, ее реализм, ее импрессионизм – по времени года и состоянию духа. Валентин Дмитриевич потом написал на эту тему стихотворение.

Уезжать мне пришлось наскоро, и мы обнялись на ходу в чаянии скорой домашней встречи…

г. Псков

Ваше мнение

Мы будем благодарны, если Вы найдете время высказать свое мнение о данной статье, свое впечатление от нее. Спасибо.

"Первое сентября"