ЛЮБИМЫЙ ГОРОД
ПРЕСТОЛ
Житие или жизнь?
Главная легенда Таганрога, без
сомнения, смерть государя Александра Первого. От
чего он умер, как он умер, умер ли вообще, а если
нет, то что с ним сделалось? До сих пор нет ответов
на эти вопросы.
1825 год в истории нашей страны в первую
очередь прославился восстанием декабристов.
Непосредственным же поводом к восстанию
послужила коронация нового императора, которая
произошла вследствие смерти императора
предшествующего, скончавшегося в Таганроге. Так
что события, произошедшие в Санкт-Петербурге на
Сенатской площади, в какой-то степени имеют свои
корни в Таганроге.
Причиной, по которой Александр прибыл в Таганрог,
была болезнь его супруги. Доктора советовали ей
привычный Крым, однако император почему-то
выбрал захолустный в те времена город на
Азовском море. Что было причиной – непонятно.
Многие исследователи считают, что уже тогда
Александр Павлович готовил свою смерть. Точнее,
имитацию своей кончины. Во всяком случае, перед
отъездом он совершил странный, опять же овеянный
тайнами ночной визит в Александро-Невскую лавру.
Визит столь высокопоставленных особ для
таганрожцев был одновременно и почетным и
обременительным. На одну только иллюминацию по
случаю приезда государя и его супруги (а эти два
события к тому же разошлись во времени: царь
прибыл раньше) было затрачено 5766 рублей 95 копеек.
Естественно, что приходилось многое чинить,
латать и штукатурить. Но, безусловно, жизнь
Таганрога ожила (за всю его историю она более не
была столь оживленной) и престиж его поднялся.
Похоже, более всего страдала блистательная
императорская свита. Петр Михайлович Волконский
сетовал в своем письме: “Вот уже две недели, как
мы живем здесь, как в монастыре… Грязь
преужасная, что поневоле приходится сидеть дома.
К тому же дома постройкою не отличаются, и вот уже
более недели, как я живу у Вилье, потому что у меня
чуть не сделался пожар от худых печей, которые
теперь вновь перекладываются. Скука страшная,
одна отрада – в ясные дни хожу на охоту, а по
вечерам бываю у брата Михайлы, который здесь с
женою, хотя он уже в Англию не поедет, но все же
оставит нас на несколько времени, тогда уже мы
будем совсем как в монастыре… С графиней по
вечерам играем в вист, чего я сроду никогда не
делал, равно и она только здесь начала играть.
Можете представить, каковы мы сошлись игроки,
лучший из нас Лонгинов… Здоровье Государыни
идет хорошо… Прощайте, и прошу не забывать
таганрогского пустынника, вас истинно любящего”.
Надо полагать, что Волконский в тех жалобах
излагал общие настроения двора. Однако же сам
император чувствовал себя вполне в своей тарелке.
Он обустраивался по-домашнему (велел, к примеру,
прорубить калитку на участок по соседству), гулял
в городском саду, посещал балы (делал при этом
замечания собственной свите, чересчур
высокомерно относящейся к местному обществу: к
примеру, упомянутого Воронцова упрекнул за то,
что тот прибыл на торжество в ботфортах, а не в
бальных туфлях), а танцуя с Ульяной Андреевной
Мартос, заметил:
– Я ваш ближайший сосед, и разделяет нас только
дорога.
Семейство Мартосов, естественно, восприняло
царское замечание как приглашение сдружиться
семьями, и император не имел ничего против.
Запросто, например, зашел полюбоваться
мартосовским садом, а государыня получила от
Ульяны Мартос флакон розовой воды собственного
производства.
Иной раз царские поступки приводили таганрожцев
в шок. Например, однажды император заглянул на
рынок (разумеется, инкогнито, без свиты, так, как
он вообще предпочитал жить в Таганроге), где
случайно приценился к украинским арбузам.
– Что стоит воз арбузов? – спросил царь.
– Коповник (что значит полтинник. – А.М.), –
ответил торговец.
Александр, знавший, что в столице стоимость лишь
одного арбуза доходила до 25 рублей, невероятно
удивился и распорядился, чтобы бахчевод отвез
весь воз к нему домой.
– А куда их вам, пане? – спросил продавец.
– А вот я укажу, – распорядился Александр и, сидя
прямо на возу, привез арбузы в собственный дворец.
– Ну, спасибо, мой друг, – сказал царь, – и за
арбузы, и за то, что подвез меня до дома. А деньги я
тебе вышлю.
После чего из дворца вынесли плату, притом не
“коповник”, а двухсотенную ассигнацию.
В другой раз император увидел на улице
пьяненького офицера. Он подошел к шатающемуся
вояке и, вместо того чтобы сделать внушение и
наложить наказание, вдруг произнес:
– Где ты живешь? Пойдем, я доведу тебя до дома, а
то, если тебя встретит Дибич (начальник главного
штаба. – А.М.) в этом положении, тебе достанется –
он престрогий.
И, как ни в чем не бывало, он взял офицера под
локоть и вправду доставил его до квартиры.
В собственном же дворце царь лично расставлял по
углам мебель, вбивал гвозди в стены и вешал на
гвозди картины. В городе поговаривали, что царь
решился оставить престол и зажить в Таганроге
простым обывателем. Но того, что в скором времени
случилось, не предполагал никто.
* * *
Александр, при всем своем желании, не мог
полностью отстраниться от государственных забот.
Он, впрочем, к этому и не стремился – проводил
много времени в своем кабинете и, более того,
задумал предпринять поездку по ближайшим
городам империи (к примеру, съездить в
Севастополь).
Исследователь Валлоттон писал: “Махнув рукой на
лечение и не обращая внимания на дувший со
стороны Кавказа ледяной ветер, Александр день и
ночь проводил в седле и вернулся в Таганрог в
сильной горячке. Его силы быстро таяли”.
По одной из версий, император подхватил какую-то
южную лихорадку, по другой – просто жестоко
простудился. Тот же Волконский обвинял в болезни
Аракчеева, который донимал царя из Петербурга
отнюдь не духоподъемными письмами (у Аракчеева в
то время были крупные личные неприятности).
Волконский писал: “Проклятый змей (в смысле
Аракчеев. – А.М.) и тут отчасти причиною сего
несчастия мерзкою своею историей и гнуснейшим
поступком, ибо в первый день болезни государь
занимался чтением полученных им бумаг от змея и
вдруг почувствовал ужасный жар, вероятно,
происшедший от досады, слег в постель и более не
вставал”.
Во всяком случае, здоровье императора
расстроилось невероятно, и, что было самым
удивительным, государь категорически
отказывался принимать лекарства. Его лечащий
врач Яков Вилье писал: “Все идет дурно, хотя у
него нет еще бреду. Мне хотелось дать acide muriatique в
питье, но по обыкновению отказано: “Ступайте
прочь”. Я плакал; заметив мои слезы, государь
сказал мне: “Подойдите, любезный друг, надеюсь,
что вы на меня за это не сердитесь. У меня свои
причины так действовать”. В девять часов вечера
больной позвал к себе лейб-хирурга Тарасова, и,
когда тот явился, Государь ему сказал: вот,
любезный Тарасов, как я заболел; останься при мне,
Якову Васильевичу одному трудно, он устает; и ему
по временам нужно успокоиться; посмотри мой
пульс”.
Болезнь все прогрессировала. Император
исповедовался (исповедь принимал священник
Алексей Федотов-Чеховской, который после этого
стал знаменит как “поп Федот” и “духовник Его
Величества”), а 19 ноября скончался. Акт о его
смерти был таков: “Император Александр I 19 ноября
1825 года в 10 часов 47 минут утра в городе Таганроге
скончался от горячки с воспалением мозга”.
* * *
Известие о смерти государя сразу же
распространилось по России. В основном народ
принял его с чистосердечной скорбью. Даже
Александр Герцен написал впоследствии в “Былом
и думах”: “Новость эта поразила меня; я никогда
прежде не думал о возможности его смерти; я вырос
в большом уважении к Александру и грустно
вспоминал, как я его видел незадолго перед тем в
Москве”.
Каким-то образом было широко распространено
довольно личное письмо вдовы: “Наш ангел на
небесах, а я еще живу на земле… Матушка, не
оставляйте меня; ибо я совершенно одна в этом
мире скорби. Наш дорогой усопший принял дух
кротости; улыбка его доказывает мне, что он
счастлив и видит там гораздо лучшие приметы,
нежели у нас здесь. Одно утешение мое в
невозвратной потере – это есть то, что я не
переживу Его. Я надеюсь вскоре с ним
соединиться”.
Поэт Теряев написал стихотворение “Плач россиян
над гробом Александра Благословенного”:
А ты, украшенный природой Таганрог!
О памятник, прискорбью обреченный!
В слезах тоски ты взял последний вздох,
С которым отлетел Благословенный, –
Улыбка кротости отрадная для нас
С уст ангела России низлетела,
И на челе его в ужасный смерти час
В залог спокойствия душа сияла.
Ты зрел в сей час, в лучах красуяся златых,
Как небеса торжественны казались
И воспаряющей в сонм ангелов святых
Его душе приветно улыбались.
А в Таганроге между тем происходила
подготовка тела к путешествию в Санкт-Петербург.
Упомянутый выше Тарасов забальзамировал труп.
Юрий Тынянов описал этот процесс в романе
“Кюхля”: “Александр I умер в Таганроге 19 ноября
1825 года.
Лейб-медик Тарасов вскрыл тело, опростал его,
наполнил бальзамическими травами и
ароматическими спиртами, положил в свинцовый
гроб в особых подушечках лед, натянул на труп
парадный мундир, на руки белые перчатки. В таком
виде император мог сохраниться недели две, а то и
месяц”.
Впрочем, спустя несколько страниц Тынянов пишет:
“Воскресенье, 13 декабря, полночь.
В Таганроге лейб-медик Тарасов с помощью двух
караульных гвардейцев приподнимает тяжелую
крышку свинцового гроба. Он внимательно смотрит
на пустой труп. Он глядит на желтое лицо с
посиневшими глазами и черными губами.
– Черт возьми, опять пятно! Дольше двух недель не
ручаюсь.
Он берет губку, смачивает ароматической
эссенцией и осторожно прикладывает к виску, на
котором выступило черное пятнышко. Потом он
заботливо смотрит на перчатки:
– Опять пожелтели!
Он стягивает с мертвых рук желтоватые, с какой-то
пыльцой перчатки и медленно, не торопясь,
напяливает на каменные пальцы белую лайку. Рука
падает в гроб с деревянным стуком.
Мертвец спокоен, он может ждать еще две недели и
три. Он подождет”.
Почему-то именно эти перчатки производили самое
гнетущее воздействие на тех, кто был свидетелем
манипуляций с телом императора. Вадим Шершеневич
написал столетие спустя: “На труп надели белые
перчатки. Но перчатки желтели, и их приходилось
менять. Труп жил смертью, и эта смерть
просачивалась сквозь лайку перчатки”.
И вправду, бальзамирование прошло
не слишком-то удачно. Князь Волконский сообщал в
столицу: “Хотя тело и бальзамировано, но от
здешнего сырого воздуха
лицо все почернело, и даже черты лица покойного
совсем изменились… почему и думаю, что в С.-Петербурге
вскрывать гроб не нужно”.
Гроб тем не менее вскрыли. При этом мать усопшего
царя Мария Федоровна закричала:
– Я его хорошо узнаю: это мой сын, мой дорогой
Александр!
После этого крышку вновь установили на место.
* * *
А вместе с тем по Таганрогу, а
впоследствии по всей России пополз крамольный
слух. Дескать, император жив. Похоронили двойника.
Стали всплывать в памяти странные вещи,
связанные с императором: загадочное посещение
лавры, чрезмерная демократичность, всевозможные
многозначительные фразы, брошенные Александром,
но оставшиеся без внимания. Опять же отказ от
лекарств.
В новом свете предстал незначительный, казалось
бы, факт. Однажды среди дня над городом повисла
грозовая туча. Царь, естественно, потребовал,
чтобы зажгли у него в кабинете свечи. Но туча в
скором времени ушла, и камердинер Александра
снова появился в кабинете, для того чтобы убрать
ставшее лишним освещение.
– А для чего? – спросил вдруг император.
– Для того, Ваше Величество, что на Руси днем не
годится писать со свечами.
На что государь отвечал:
– Ты, верно, хочешь заметить, что, увидя днем свет
с улицы, люди подумают, что в доме покойник?
– Точно так, Ваше Величество, – нисколько не
смутился камердинер. – Есть у русских такая
примета.
Император подумал и сказал:
– Убери.
Вспомнилось, что незадолго до кончины царя в
Таганроге был до смерти засечен шпицрутенами
унтер-офицер 3-й роты Семеновского полка
Струменский, внешне очень похожий на Александра.
Подозрение усугублялось тем, что в протоколе
описания тела царя упоминались повреждения,
напоминающие те, что возникают при подобной
экзекуции (естественно, что сечь царя никто не
стал бы). Вспомнили, что за день до смерти часовой
у царского дворца доложил по начальству, что
увидел лично Александра, почему-то крадущегося
вдоль стены. Тогда ему, естественно, ответили:
– Ты с ума сошел, наш император лежит при смерти.
Впоследствии же показания этого часового
приобрели некий оттенок достоверности.
В дневнике доктора Вилье вдруг нашли странную
запись: “С 8-го ноября я замечаю, что государя что-то
более важное смущает, чем мысль о выздоровлении”.
Да и вдова, как всем вдруг показалось, горевала
недостаточно.
Что же случилось с самим Александром?
Предположений было три.
Первое – самое абсурдное, зато занятное. В ночь
перед смертью императора садовник Федор шел в
свою сторожку после именин собственной внучки.
На глазах усиливался ветер, но внезапно вдруг все
стихло. В наступившей тишине посреди сада
опустился светящийся шар, “как будто
вылепленный из огня”. Дверь во дворец открылась,
и из него вышел император и его супруга. Царь
поцеловал царицу и спокойненько направился к
таинственному шару, растворился в нем и улетел.
В качестве свидетельства полнейшей
достоверности истории к показаниям садовника
было приложено то обстоятельство, что он был
“совершенно тверезый, поскольку отродясь ничего
употреблять ему было невозможно из-за фурункулов,
шедших после любой сивухи по всему телу”.
Предположение второе было прозаичным – дескать,
Александр, незадолго до смерти вдруг увлекшийся
католицизмом, убежал в Европу. Впрочем, никакого
подтверждения та версия не получила.
Зато подтвердилось третье предположение – о том,
что император в Таганроге пересмотрел всю свою
жизнь, раскаялся в содеянных грехах (в первую
очередь в пособничестве к убийству его отца
Павла Первого) и удалился от мира. По традиции
времени инкогнито ушел в монашество.
А подтверждение было таким. В 1836 году в Пермской
губернии возник неизвестный до этого старец
Федор Кузьмич. Он был красив и ладно сложен,
подозрительно образован (знал, например, языки и
манеры), внешне же напоминал Александра. Старцем
заинтересовались, допросили, но Федор Кузьмич
отказался отвечать на все вопросы, связанные с
его происхождением. Его приговорили (за
бродяжничество) к двадцати ударам плетью и
направили на поселение в окрестности города
Томска. Там он не прижился – сказывалось
подозрительное сходство. Федора Кузьмича все
время перетаскивали с одного места на другое, но
то и дело кто-нибудь падал перед монахом ниц и
восклицал:
– Ой! Царь-батюшка! Так ты что же, не умер?
А после смерти (старец дожил до 1864 года) при нем
нашли какие-то шифрованные записи с инициалами
“А.П.”.
История с Федором Кузьмичом была настолько
нашумевшей, модной, что даже Лев Толстой не
удержался и написал довольно странное
произведение – “Посмертные записки старца
Федора Кузьмича”. Лев Николаевич в этих
“Записках” попытался реконструировать ход
мыслей императора: “Бегство мое совершилось так.
В Таганроге я жил в том же безумии, в каком жил все
эти последние двадцать четыре года. Я, величайший
преступник, убийца отца, убийца сотен тысяч людей
на войнах, которых я был причиной, гнусный
развратник, злодей, верил тому, что про меня
говорили, считал себя спасителем Европы,
благодетелем человечества, исключительным
совершенством [счастливой случайностью], как я
сказал это [госпоже Сталь]. Я считал себя таким, но
Бог не совсем оставил меня, и недремлющий голос
совести не переставая грыз меня. Все мне было
нехорошо, все были виноваты. Один я был хорош, и
никто не понимал этого. Я обращался к богу,
молился то православному богу с Фотием, то
католическому, то протестантскому с Парротом, то
иллюминатскому с Крюденер, но и к богу я
обращался только перед людьми, чтоб они
любовались мною. Я презирал всех людей, а эти-то
презренные люди, их мнение только и было для меня
важно, только ради его я жил и действовал. Одному
мне было ужасно. Еще ужаснее с нею, с женою.
Ограниченная, лживая, капризная, злая, чахоточная
и вся притворство, она хуже всего отравляла мою
жизнь. [Мы предполагали проживать наш новый
медовый месяц], а это был ад в приличных формах,
притворный и ужасный”.
Лев Толстой даже “восстановил” события,
произошедшие в царском дворце, представив их
совсем уж неожиданно: “И все делалось, как бы
нарочно, для того, чтобы мое намерение удалось. 9-го
я, как нарочно, заболел лихорадкой. Я проболел
около недели, во время которой я все больше и
больше укреплялся в своем намерении и обдумывал
его. 16-го я встал и чувствовал себя здоровым.
В тот день я, по обыкновению, сел бриться и,
задумавшись, сильно обрезался около подбородка.
Пошло много крови, мне сделалось дурно, и я упал.
Прибежали, подняли меня. Я тотчас же понял, что
это может пригодиться для исполнения моего
намерения, и, хотя чувствовал себя хорошо,
притворился, что я очень слаб, слег в постель и
велел позвать себе помощника Виллие (имеется в
виду, конечно, доктор Вилье. – А.М). Виллие не
пошел бы на обман, этого же молодого человека я
надеялся подкупить. Я открыл ему свое намерение и
план исполнения и предложил ему восемьдесят
тысяч, если он сделает все то, что я от него
требовал. План мой был такой: Струменский, как я
узнал, в это утро был при смерти и должен был
кончиться к ночи. Я ложился в постель и,
притворившись раздраженным на всех, не допускал
к себе никого, кроме подкупленного врача. В эту же
ночь врач должен был привезти в ванне тело
Струменского и положить его на мое место и
объявить о моей неожиданной смерти. И
удивительное дело, все было исполнено так, как мы
предполагали. И 17 ноября я был свободен”.
А впрочем, даже если это так и было, радость
Александра разделить довольно трудно – ведь
Россия получила Николая Палкина.
* * *
После смерти императора (для простоты
изложения будем придерживаться версии
официальной) скромненький домик на Греческой
улице (правда, и раньше носивший название
“царский дворец”) сделался
достопримечательностью государственной
величины. Уже в 1826 году генерал-адъютант князь
Волконский выкупил это здание и под руководством
вдовствующей императрицы устроил в нем первый в
России мемориальный музей. При этом на месте
кончины царя устроили скромную, так называемую
домовую церковь.
“Новороссийский календарь”, вышедший в 1843 году,
ставит “дворец” на первейшее место среди
достопримечательностей Таганрога. Там же
приводится и его краткое описание:
“Императорский каменный Дворец простой
архитектуры, окрашенный снаружи желтой краской,
в котором проводил последние дни и переселился в
вечность Александр I. В комнате, где последовала
его кончина, устроена церковь во имя
Благодарного князя Александра Невского, место
перед царскими вратами, где стояла кровать его,
означено на ковре белой тесьмой, под которым в
нижнем этаже поставлен каменный столб в форме
параллелограмма, для означения места кончины
Благословенного”.
А Александр Павлович Чехов, брат Антона
Павловича, вспоминал: “В Таганроге существует
дом, называемый “Дворцом”. Это большой, угловой,
одноэтажный дом с садом, принадлежавший некогда
– как гласит предание – частному лицу, кажется,
генералу Папкову. В этом доме жил и умер
Александр I. С тех пор он и стал называться
“Дворцом”, и по его панелям днем и ночью
расхаживали взад и вперед с шашками наголо
часовые-казаки. Одна из комнат в этом доме
обращена в домовую церковь императора. Церковь
замечательно скромна и проста. Иконостас в ней –
полотняный и такой зыбкий, что когда отворяются
царские врата, то он весь волнуется и дрожит. Он
делит комнату на две части, в одной из которых
помещается алтарь, а другая отведена для
молящихся. Пол устлан старыми, потертыми коврами.
Церковь эта очень долго стояла запертою, и ключ
от нее хранился у смотрителя “Дворца”. Какими-то
судьбами и ходатайствами ее приписали к собору и
отдали в распоряжение соборного протоиерея.
Последний отрядил туда одного из соборных же
иереев и открыл в ней богослужение”.
Кстати, Антон Павлович вместе с двумя своими
братьями пел в хоре этой церкви.
Как ни странно, здание пользовалось
благосклонностью властей еще в первые годы новой,
советской власти. В частности, Анатолий
Луначарский посетил этот музей в 1920 году и
оставил в книге отзывов такую надпись: “Этот
старинный уголок, сохранившийся сравнительно
неприкосновенным, необходимо сохранить как
исторический памятник, главным образом для
учебных целей”.
Но со временем “царский дворец” все-таки был
расформирован. Мебель и другие экспонаты отошли
краеведческому музею, само же здание было
практически полностью перепланировано, и в нем
начал работать детский санаторий “Березка”.
* * *
Зато в городе есть памятник Александру
Первому. Он стоит в центре так называемой
Банковской площади и смущает прохожих одеждой
царя. Скульптор Иван Петрович Мартос (кстати,
родственник тех самых Мартосов, с которыми
“дружило” царское семейство) почему-то изваял
его в античной тоге.
Памятник был открыт в 1831 году, а в 1927 году
горисполком решил перенести его в музей, а на
пьедестале утвердить скульптурное изображение
какого-нибудь нового, революционного героя. Но в
результате памятник отправился на переплавку, а
ныне существующая статуя отлита в 1998 году по
гипсовым формам, чудом сохранившимся в Санкт-Петербурге.
Ваше мнение
Мы будем благодарны, если Вы найдете время
высказать свое мнение о данной статье, свое
впечатление от нее. Спасибо.
"Первое сентября"
|