КНИГА ИМЕН

Жизнь, подобная коробку спичек

Путь Акутагавы

Мифологию Восходящего Солнца мы начали постигать на уроках пения: «Последний парад наступает», «Нами потоплен “Варяг”» и «В эту ночь решили самураи». Потом детство затопили мифы и легенды о недоступной аппаратуре, яркие фантики (с вкладышами!) от вкушенной кем-то другим жвачки и – главное – японские мультфильмы, где среди «Кота в сапогах» и «Джека в Стране чудес» больше всего поражал воображение непотопляемый в прокате варяг «Корабля-призрака».
Серьезное открытие состоялось (если это не миф и оно вообще состоялось) – уже в юности – зрелости с их империями страсти и припозднившимся пришествием злого мастера харакири Мисимы, а еще позже – Мураками. Еще позже оказалось, что Мураками – двое (ну и у нас своих Толстых хватает): Харуки и Рю. Женщины в песках и люди-ящики от К.Абэ, с трудом осиленные в отрочестве, давно уже зимовали на дачных чердаках в подшивках «Иностранки» – культ, канувший еще во время оно. Во время Йоко Оно.
Сразу надо сказать, что для глубокого понимания Востока все это перечисленное ОНО мало что прибавило. Так русские туристы тупо бродят в Саду камней или смело воздвигают «аналогичный» на шести сотках под Каширой, натаскав булыжников из соседнего карьера.
Меж тем тихо дремлет на полке Дракон. А он-то, как теперь выясняется, и хранит более-менее доступную евразийцам истину об островах.

Путь Дракона

Он родился в час Дракона дня Дракона месяца Дракона. «Рю» – по иероглифу сей рептилии, священной для Восходящего Солнца, – и назвали младенца.
Через девять месяцев сошла с ума мать Рюноскэ. Ребенка по традиции передали на воспитание в бездетную семью дяди – Акутагавы Митиаки. В итоге дядина фамилия прославилась, а родная – Ниихара – канула в небытие.
Болезнь матери стала для Рюноскэ травмой – излюбленной темой венских аналитиков, он часто размышлял о душевных недугах, не без оснований опасаясь той же участи.
Мальчик, однако, вышел на славу: школьный отличник, отличник университетский. Но учеба в университете не так увлекала его, как издание журнала «Синситё», где публиковались первые рассказы.
Это были годы победоносной эпохи Империи и яркого расцвета Акутагавы. В 1915 г. были написаны «Ворота Расёмон» и «Нос». Оба – ключевые для его творчества. Если «Расёмон» – демонстративный для тогдашней японской литературы, уже отравленной модернизмом, поворот к древней традиции, то «Нос», даже судя по названию, – предмет болезненного отроческого (а впоследствии и зрелого) любопытства к далекому континенту, крепко помнящему про Цусиму и не сдавшему «Варяга». По сути, именно Акутагава открыл в XX веке Западные ворота и чуть-чуть приоткрыл мир Восходящего Солнца. Лучше, чем Sony и годзиллы, но только чуть-чуть. Его проза скорее исключение из правил. Прорыв произошел позже и на другом фронте.

Ворота Куросавы

Фильм «Расёмон», снятый по мотивам новелл Акутагавы «Ворота Расёмон» и «В чаще», увезли на Венецианский фестиваль без ведома создателя – Акиры Куросавы.
Японские продюсеры заказывали жанр «дзидайгэкам» – самурайский боевик. Не по летам мудрый режиссер спорить не стал, но снял все по-своему. Тем более это допускала «Чаща» – своего рода дзенский детектив с самураями и сражениями на мечах, где каждый из свидетелей и пострадавших (в том числе посмертно) излагает свою точку зрения на события. Новелла вошла в хрестоматии как пример виртуозного построения сюжета, причем изощренного настолько, что до сих пор никто из любящих загадки читателей так и не понял, куда же все-таки делся в чаще меч самурая.
Но для Куросавы это была и Чаща Японии конца 40-х, еще не породившей годзилл, анимэ, покемонов и прочей нечисти. Это был обломок суши, раздавленный войной. Под древними воротами Расёмон, возле старой японской ведьмы, собирались недобитые осколки империи. Правда, век был X, но Куросава сказал все, что должен был сказать, о стране 1940-х.
В Венеции его правильно поняли – и Япония после «Расёмона» навсегда утвердилась как страна восшедшего и непререкаемого Кино. Но все же то была частная слава Куросавы и Акутагавы. Для Акутагавы – посмертная.

Веронал для блаженствующего пигмея

Акутагава не дожил до венецианского триумфа 20 лет. «Жизнь подобна коробку спичек. Обращаться с ней серьезно – глупее глупого. Обращаться несерьезно – опасно»: 24 июля 1927 года он принял смертельную дозу снотворного. Никого из друзей это не удивило: задолго до этого он много думал, говорил и писал о самоубийстве, и, как ни страшно это звучит, все привыкли к его словам.
Перед смертью Акутагава оставил на экземпляре повести «Жизнь идиота» надпись своему другу: «Я сейчас живу в самом несчастном счастье. Но, как ни странно, не раскаиваюсь. Я только глубоко жалею тех, у кого такой дурной муж, дурной сын, дурной родственник. Итак, прощай! В этой рукописи я не хотел, по крайней мере сознательно, заниматься самооправданием... Посмейся над степенью моего идиотизма…»
«Жизнь идиота», состоящую из осколков мира безумца, который по доброй достоевской традиции здоровее всех здравых, лишь условно можно называть повестью. В мировые антологии Акутагава вошел как гений новеллы. Единственная его большая вещь – мрачный фантастический гротеск «В стране водяных», которую до японского автора явно почтили присутствием Свифт и Франс, – уступает его творениям малых форм. Венец же минимализма Акутагавы – «Молитва пигмея», сплошь состоящая из афоризмов и балансирующая на грани поэмы и философского трактата.
В неполном советском переводе, озаглавленном «Слова пигмея», выкинули именно ее «молитвенную», «заратустрианскую» часть: «Когда мне удается надеть яркое платье и развлекать публику кувырканиями и беззаботной болтовней, я чувствую себя блаженствующим пигмеем. Молю тебя, исполни, пожалуйста, мои желания.
Прошу, не сделай меня бедняком, у которого нет и рисинки за душой. Но прошу, не сделай меня и богачом, не способным насытиться своим богатством…
Прошу, не сделай меня глупцом, не способным отличить зерно от плевел. Но прошу, не сделай меня и мудрецом, которому ведомо даже то, откуда придут тучи.
Особо прошу, не сделай меня бесстрашным героем. Я и вправду вижу иногда сны, в которых невозможное превращается в возможное: покоряю неприступные вершины, переплываю непреодолимые моря. Я всегда испытываю смутную тревогу, когда вижу такой сон. Я стараюсь отогнать его от себя, будто борюсь с драконом. Прошу, не дай стать героем мне, не имеющему сил бороться с жаждой превратиться в героя. Когда мне удается упиваться молодым вином, тонкими золотыми нитями плести свои песни и радоваться этим счастливым дням, я чувствую себя блаженствующим пигмеем».

Праотец овец

Сейчас в читающем мире ширится бум нового японца – овцевода и птицелова. Доходит до того, что утренний сонный взгляд, натыкаясь на упаковку с таблетками от кашля, невольно видит «Мураками» вместо «Мукалтина». Правда, сами-то японцы считают Харуки Мураками писателем европейским, лишившим Японию самостийности, заставляющим героев лопать гамбургеры и слушать американский рок. Заснеженные провинции Саппоро мало чем отличаются от швейцарских Альп и окраин Аляски. Но нельзя забывать, кто указал космополиту Харуки путь на эти пастбища: «Чтобы сделать жизнь счастливой, нужно любить повседневные мелочи. Сияние облаков, шелест бамбука, чириканье стайки воробьев, лица прохожих – во всех этих повседневных мелочах нужно находить высшее наслаждение. Но ведь те, кто любит мелочи, из-за мелочей всегда страдают. Лягушка, прыгнувшая в заросший пруд в саду, нарушила вековую печаль. Но лягушка, выпрыгнувшая из заросшего пруда, может быть, вселила вековую печаль... Так и мы – чтобы наслаждаться самым малым, должны страдать от самого малого. Чтобы сделать жизнь счастливой, нужно страдать от повседневных мелочей. Сияние облаков, шелест бамбука, чириканье стайки воробьев – во всех этих повседневных мелочах нужно видеть и муки ада» .
Акутагава видел их. Одна из новелл так и называется – «Муки ада». Там на глазах средневекового творца изощренный в ницшеанском знании правитель сжигает близких художника, не сподобившегося найти визуально-житейский аналог для преисподней. Отгороженный от Европы слишком многими условиями и условностями, Акутагава подчас сильнее в «европейском» познании мира в чем-то бесконечно слепого Борхеса: «Жизнь – нечто еще более адское, чем сам ад. Муки в аду не идут вразрез с установленными законами. Например, муки в мире голодных духов заключаются в том, что стоит грешнику попытаться съесть появившуюся перед ним еду, как над ней вспыхивает огонь. Но муки, ниспосылаемые жизнью, к несчастью, не так примитивны. …стоит нам попытаться съесть появившуюся… еду, как над ней вспыхивает огонь, но иногда совершенно неожиданно можно и поесть в свое удовольствие…”
Аналогия с аргентинским мастером новеллы, автором «Евангелия от Марка», – не просто жанровая. Борхесу, на наш близорукий взгляд, не удалось создать убедительного Латинского Мифа, что получилось, скажем, в главном романе Маркеса. Акутагаве удалось создать Миф Японский. Удалось почти сразу, еще в 1915-м, и, быть может, именно поэтому оказался столь короток – длиной всего в 12 лет – путь от начала литературной славы до смертельной дозы веронала.
Мировая литература знает и более краткие пути. Но путь Акутагавы осенен еще и саднящей, возможно, болезненно-наследственной рефлексией, которая мешала ему оценить реальную значимость своих творений. Отсюда бесконечные сомнения – особенно в том, способна ли национальная самобытность преодолеть Эйнштейновы категории: «Я не жду, что получу признание в будущие времена. Суждение публики постоянно бьет мимо цели… Допустим, что существование идеальной публики возможно, но возможно ли в мире искусства существование абсолютной красоты? Мои сегодняшние глаза – это всего лишь мои сегодняшние глаза, отнюдь не мои завтрашние. И мои глаза – это глаза японца, а никак не глаза европейца… И все-таки я представляю себе… читателя, который в далекое время, через сотни лет, возьмет в руки собрание моих сочинений. И как в душе этого читателя туманно, словно мираж, предстанет мой образ…»
Эти строки, словно буквально цитирующие пушкинскую шутливую тоску о «будущем невежде», указующем на «прославленный портрет», были написаны в 1926 году. И не забудем – написаны иероглифами.