КНИГА ИМЕН

Дорога из Тюбингена

История дружбы и вражды трех студентов, которым суждено было прославить Германию

Трое из общаги

Когда в одной комнатке того, что российские студенты с нежной фамильярностью зовут общагой, поселяют вместе юных Гегеля, Шеллинга и Гёльдерлина, возникает вопрос с мистическим уклоном: случайно ли сие?
Три грядущих светила философии, поэзии, эстетики и т.д. – словом, немецкое «их всё», – сосредоточенные судьбой в одном возрасте в одно время в одном месте, причем локализованном до четырех стен…
Впрочем, ничего случайного не бывает.
Вместе учились в Тюбингенском университете. Ели одну кашу (скорее всего горох с салом), отсюда – однокоштники-однокашники (можно было — добрая бурсацкая шутка – вывалить остатки варева соседу на голову). Георг Гегель и Фриц Гёльдерлин поступили в Тюбинген раньше Шеллинга на два года. 15-летний вундеркинд Фриц-младший, принятый в университет в столь нежном возрасте только по протекции друзей отца-пастора, все же вписался в компанию – «деды» признали малолетку как равного. И для того были основания. Со временем Шеллинг оказался немножко равнее. Не по Оруэллу, разумеется.
Равнее всех (почти по Оруэллу) для современного уха – Гегель. Диалектику-то мы, в отличие от Маяковского, учили именно по нему, но, помнится, так учили, что философу не приснилось бы и в страшном сне. Меж тем культ гегельянства развивался у русских интеллектуалов XIX в. (богатыри – не мы) почти одновременно с культом Шеллинга, сейчас уже порядком подзабытого. И уж только реликтовые литературные гурманы знают Гёльдерлина, а тем более – его творчество. Справедливости ради стоит сказать, что и в Германии великим этого поэта стали числить спустя полвека после его кончины.
Но в Тюбингене они были молоды, полны высоких помыслов, грезили наяву. Эпоха – располагала.

Неопознанное дерево свободы

Начало многих знаменитых дружб — особенно с детства, особенно на всю жизнь – почему-то чаще приходится на эпохи невеселые.
Лицеистам еще повезло. Зато Герцен–Огарев, зато обэриуты…
Но – времена не выбирают.
1790 год. Уже написан «Вертер», в Германии – литературно-философская «буря и натиск». Во Франции – известно что.
По красивой легенде, в знак вечной дружбы и памяти об идеалах Французской революции три друга (по другой версии – только Гегель и Шеллинг) посадили на рыночной площади Тюбингена древо свободы (по другим источникам – несколько аналогичных древес и на лугу за городом — почти на поле философских чудес).
Скептически относившийся к этому и подобным мифам о юношеских годах отца сын Шеллинга отрицал факт вольнолюбивого озеленения муниципальных земель.
Как бы ни обстояло с древом свободы на самом деле, дружбы до гробовой доски не вышло – пути буршей разошлись. Драматически, хотя и не сразу. Поначалу всех троих объединил еще и отказ от лютеранско-проповеднического пути, уготованного предками и богословским факультетом, где они учились и где вышла первая работа Шеллинга. О древе познания как философеме.

Бурса

От Тюбингена не очень далеко до Франции. Один выпускник университета, эмигрировавший из Германии к фригийским колпакам, написал об альма-матер гневно-разоблачительные (в эмиграции с этим просто) заметки.
Да и без разоблачений не приходится идеализировать Тюбинген. Городок находился в герцогстве Вюртембергском, где уже 50 лет правил печальной памяти (развратник и растратчик) Карл Евгений.
Великие трое стали тем, кем стали, скорее вопреки университету. А особенно его теологическому факультету – «полумонастырской казарме со средневековыми порядками» и с бездарными профессорами. В письмах из Тюбингена ипохондрик Гёльдерлин часто именовал свое жилище мрачной кельей.
Конечно, бурши добросовестно безобразничали – как во все студенческие времена: шнапс, ночные вылазки к прелестницам-гретхен и т.п. Но только самому изощренно-буйному воображению под силу представить, как подвыпивший Гегель лезет через университетскую ограду к вдовушке на окраине…
Но были проказы и поопаснее. Однажды по рукам студиозусов пошла переведенная кем-то на немецкий «Марсельеза». Дошла, понятно, до начальства. Разбираться приехал сам герцог. Учинили допрос, под особым подозрением был полиглот

Шеллинг. На вопрос о «песне марсельских бандитов» второкурсник ничего не сказал и лишь «не спускал с герцога огромных сияющих голубых глаз, – не без пафоса пишет сын Шеллинга. – Это бесстрашие так понравилось герцогу, что он отказался от дальнейшего розыска». Сын за отца…
Повезло Шеллингу и в другой раз, когда на стол герцогу лег донос посерьезней. На Фрица и его товарища (Гегеля с Гёльдерлином миновала чаша сия) настучали как на создателей политического клуба для введения в отдельно взятом Вюртемберге равенства и братства, частичного упразднения налогов (!) и установления другой формы правления.
Это – не вирши марсельских бандитов, и светил тут не карцер за курение в кельях. Шеллинг до смерти перепугался, но сумел оправдаться (всегда был красноречив). Товарищу пришлось бежать.

Везунчик

Шеллингу вообще везло. Почти во всем: в таланте, в учебе, в любви, в карьере. Но в карьере – недолго. Такие, рано вспыхнув, могут быстро угаснуть и разгореться лишь потом – от другого огонька. В старости характер Фридриха Вильгельма испортился и он стал предъявлять сварливые обвинения в плагиате своим бывшим друзьям и коллегам – как живым, так и мертвым.
Особенно досталось от него однокоштнику Гегелю, который, «проснувшись» позже и действительно много позаимствовав у рано стартовавшего Шеллинга, тем не менее оставил младшенького позади. По крайней мере в славе.
Биографы до сих пор спорят, кто из тюбингенской троицы на кого повлиял и в какой мере. Но в университете блистал, безусловно, Шеллинг. Если Гегелю с Гёльдерлином в графе «способности» ставили просто «пять» («bonum»), то Шеллингу – неизменное «пять с отличием» («felix»).
Студенты должны были защитить в публичном диспуте диссертацию по философии. Гегель и Гёльдерлин защищали диссертацию преподавателя, Шеллинг написал собственную, причем за несколько дней до защиты (как водится у вундеркиндов и двоечников). Защитился, естественно, великолепно, а диссертация была опубликована отдельной брошюрой и получила одобрительную прессу. Та самая, о древе познания.
Выскочек обычно не жалуют, но у Шеллинга все было отлично на всех фронтах. С одной стороны – усидчивый и прилежный, мучающий серых профессоров эрудицией, с другой – как уважающий студенческие понятия, прогулял в одном семестре 52 лекции. Простили и это: «Мы уверены, что часы пропущенных самовольно лекций пошли для пользы дела».
С брошюры началась волна его публикаций, и в 1794 г. он, еще студент, получил письмо от Гегеля, случайно наткнувшегося на статью однокашника. Сам-то Гегель окончил университет за год до этого с примечательной характеристикой: «С хорошими способностями, но не отличается ни прилежанием, ни эрудицией, косноязычен и может быть назван идиотом в философии».

Зануда

Однажды маленькому Гегелю дал в лоб уличный забияка. Нормальный ребенок дал бы в ответ.
Едва ли стоит объяснять, что Гегель не мог быть нормальным ребенком.
– Можете объяснить, зачем вы это сделали? – спросил будущий автор «Логики» у обидчика.
Тот, не учуяв диалектическую мощь мальца, неосмотрительно ввязался в диспут:


– А вам-то что? Захотелось!
– Вас это успокоило? – не отставал пытливый Георг Вильгельм Фридрих, но озорник уже заскучал и ретировался.
История не сохранила свидетельств, но, сдается, и в Тюбингене мало кто удосужился бы засветить юному Гегелю в глаз.
Гегеля вообще невозможно представить молодым. Как Гёльдерлина, дожившего до 73 – если его последние 36 лет можно назвать жизнью, – старым.
Но ведь были пылкие споры в тюбингенской комнатушке о философии и политике. Были, поди, прелестницы и шнапс. Опять же – древо свободы, кущи…
Темпераменты предопределили судьбы. Событийная, плотная, с головокружительными поворотами, с эпохой молчания жизнь Шеллинга. Яркая вспышка рассвета и кошмарно-затяжной закат Гёльдерлина.
От медленного, терпеливого, без взлетов и почти без падений (в 1806-м бедствовал, но помог тайный советник Гете) восхождения к посмертной всемирной славе Гегеля, классического бюргера, умеренного и аккуратного, веет чем-то тягостно-неживым.
Один из немногих «буршеских» просветов в личности и судьбе Гегеля связан именно с однокашником – он дольше других не оставлял Гёльдерлина. Пока это имело смысл.

Рубеж

Встреча юнцов пришлась на расцвет «разбойничьих» идеалов Шиллера, страданий Вертера и прочих древ свободы. Расставание с юностью – уже на другую эпоху.
Гегель и Гёльдерлин покинули Тюбинген, когда на Францию двинулась Вандея, а в Германию пришла война. Внешние обстоятельства мало что значили для взыскующих Духа, но практическое и практически востребованное богословие всеми тремя было отринуто. Всем довелось побывать гувернерами – с давних пор традиционный путь гуманитария, не сыскавшего или вовсе не искавшего госпоста.
Для «идиота в философии» Гегеля репетиторство стало затяжным семилетним подъемом перед долгим восхождением к высотам познания Мировой Души.
Шеллинг не без отвращения, но куда как резвее перепрыгнул эту тягостную ступеньку – на пути к философии – и опередил неповоротливого Гегеля на сто шагов. Их переписка, начавшаяся в 1794-м, привела в начале XIX в. к совместному изданию философского журнала, где постепенно выявлялись некоторые противоречия двух экс-буршей во взглядах на бытие и т. д. Противоречия привели сначала к расхождению, потом – к недоброй полемике, потом – к скандалу и разрыву. Свиделись – на закате, затаив обиды.
Гёльдерлина, шедшего тем временем своим путем, блаженная стезя гувернерства неуклонно вела к катастрофе.

Поэт

Историки до сих пор задаются вопросом, почему великие – по крайней мере с величием отрапортовавшие миру об Идеальном Духе и пр. – Гегель и Шеллинг бросили на произвол судьбы однокашника? Был совсем пропащим безумцем? Или просто потому, что стал поэтом, а они – трезвыми философами?
В 1978 г. вышла книга Пьера Берто о Гёльдерлине. Исследователь попытался смыть с величайшего гения Европы (коим оная, закатно-символическая, признала Гёльдерлина в начале XX в.) клеймо безумного гения и попросту психа. Согласно Берто Гёльдерлин в течение последних сорока лет своей жизни симулировал душевную болезнь (шизофрению, как и будет сказано).
Честь и хвала Берто, но его быстро оспорили практикующие литературоведы-психиатры. Ведь до этого патографией Гёльдерлина занимались авторитеты – как по бытию, так и по психике: Хайдеггер, Ясперс и пр. Начал, кстати, тот еще пациент – Ницше.
История болезни такова. Вырвавшийся из кельи Тюбингена, он отказался от верного пути пастора и не менее верной роли чиновника. Отказался – правильно. Делать ТАМ ему было нечего.
В письме к Гегелю он оставил лучшее, наверное, свидетельство их различия – житейского мудреца и ганса-чурбана-поэта: «Ты найдешь окружающий тебя мир приемлемым… Ты знаешь, что тебе делать, а я – нет. Ты любишь жить в шуме, а мне нужна тишина».
Тишина нужна была для «Гипериона».
Еще в келье он начал книгу, тайна которой не раскрыта по сей день. Как в детской многословной загадке – оно большое и в прозе, но это не роман. Там сплошь философия и поэзия, но это не трактат и не стихи. Кто это прочитал, все сказали про это разное, и никто не понял про что. И никто не знает о ком.
Кроме лишь Диотимы. Про нее – известно точно.
В 1795 г. Гёльдерлин поступил на службу к весьма деловому г-ну Гонтару – воспитывать четырех его детей от г-жи Гонтар. Уроки «Новой Элоизы», читанной в потемках тюбингенской каморки, не пошли Фридриху впрок. Ровесники – домашний учитель и мать его воспитанников – Сюзетта – влюбились. Г-н Гонтар был занят бизнесом.
Донесли хозяину дома лишь спустя три года. Идиллия рухнула, Гёльдерлина изгнали. Сюзетта Диотима выбрала не поэта, а детей и соответственно мужа-бюргера. Это была не мещанская драма и не фарс с застигнутыми любовниками, а истинный, хотя и трагический, выбор любящей, но мудрой женщины – между долгом и чувством. Даже не классицизм – античность. Гиперион – имя бога Солнца.
Письма Сюзетты к Фридриху – она писала ему еще три долгих года — были опубликованы лишь в XX в.: их продали издателям правнучатые племянники.
Как патологоанатомы должны быть спокойны в своем ремесле, так и филологи обязаны читать чужие письма.
Попробуйте. Они переведены на русский.
В 1802 г. г-н Гёльдерлин, учительствовавший во Франции (в Бордо отправили родные – от греха подальше), узнал о смерти г-жи Гонтар: заразилась корью от детей.
Из Бордо он пришел в Германию пешком. Пришедшего – в лохмотьях — не узнали даже родные. С 1802-го по 1807-й душевная болезнь прогрессировала. У Гёльдерлина и без Гегеля с Шеллингом хватало друзей в Тюбингене – все исчезли, когда пришла беда. Имена остальных знают только комментаторы.
Спасибо П. Берто за уподобление тюбингенца принцу датскому, но в 1807 г. рассудок поэта угас окончательно. От него отказались даже родные.
Может, прав Берто и Гёльдерлин просто «откосил» от жизни? От пустой, бюргерской, без Сюзетты Диотимы? От непризнания друзей, романтиков и олимпийцев? Ведь Шиллер и Гете сообща, не без брезгливости, сочли Гёльдерлина за бедного родственника, когда он испрашивал их благословения.
Последним пристанищем для Буонарротти-Скарданелли, как звал себя теперь Фриц, на 36 лет стал чердак в доме столяра.

Везунчик-2: ответный удар

55-летний Шеллинг лечился в Карлсбаде на водах. Поздним летом, сидя в ванне, он услышал «неприятный полузнакомый голос». «Это был Гегель из Берлина, – пишет Шеллинг жене. – После обеда он пришел ко мне во второй раз… необычайно дружески расположенный, как будто между нами ничего не произошло. Так как мы не касались научных вопросов, чего я постараюсь не допустить, и так как он очень ловкий человек, то я провел несколько часов за интересной беседой».
«Вчера вечером я встретился с одним старым знакомым, с Шеллингом, — по-своему интерпретирует последнее свидание с однокашником Гегель. Тоже в письме к жене. – Он бодр и здоров, ванны принимает только для профилактики. Мы оба обрадовались встрече и сошлись как старые сердечные друзья».
Через два года Гегель умрет. Еще через 10 лет Шеллинга пригласят занять его кафедру в Берлинском университете. Аудитория на первой лекции забита. И кем: А. Гумбольдт, В. Одоевский, из тех, кто все еще на слуху, – молодые Бакунин и Энгельс. Шеллинг во вступительной речи вспомнил Канта (а бранил на тюбингенской заре) и не сказал ни слова о Гегеле.
Лекции сильно разочаруют заинтересованного поначалу слушателя – основателя экзистенциализма Серена Киркегора: «Шеллинг невыносимо пустословит».

Эпилог

В Тюбинген вернулся один Гёльдерлин. Там его похоронили. За гробом шли несколько преподавателей. Начальства не было. Еще – сто студентов. Для пафоса? Какой пафос, если «Гипериона» толком прочтут лишь спустя 50 лет?
Для современной филологии безумец Гёльдерлин – в первом ряду немецких классиков. «Гиперион» – штука, признанная посильнее если не «Фауста», то уж точно «Вертера» и совсем уж наивного Шиллера, почти что вычеркнутого из списка для чтения 8-классников.