ИДЕИ И ПРИСТРАСТИЯ

Зачем я поехала на этот вокзал?

Два года назад появился в Москве новый журнал. Не очень толстый – чуть больше 80 страниц. Тираж – всего 6 тыс. экземпляров. Капля в море столичной прессы. Но журнал для нашего прагматичного времени совершенно необычный.
«Нескучный сад».
По читательской привычке чуть перегибаешь номер, чтобы быстро пролистнуть для первого впечатления. И сразу начинаешь останавливаться. Заголовки: «Богадельни Москвы: история и современность», «Помощь больнице. Добровольцы», «Место работы: тюрьма». Черно-белые фотографии. На снимках ведра, халаты, инвалидные коляски. Ряд суровых мужиков, с удивлением глядящих на свои впервые сложенные для крестного знамения пальцы. Раненые, капельницы, милосердные сестры. Много хороших – будто из другого времени – лиц.
Журнал «Нескучный сад» целиком посвящен делам милосердия. Писать о таких делах почти невозможно, потому что добро должно совершаться втайне. Но как иначе рассказать о нуждающихся, обменяться опытом, выявить главные сложности?
Самое трудное, наверное, самое первое: однажды понять, что, к примеру, в нескольких больничных палатах в твоем городе пол в ближайшие дни мыть некому. Кроме разве что тебя.
То есть ясно, что у тебя и своих дел невпроворот, но расклад такой. А еще есть одинокие старики, не способные самостоятельно дойти до магазина. И дети, живущие на вокзалах и во многом уже не похожие на детей…
Дело не в том, что сейчас не хватает санитарок, денег на пенсионеров, детских приютов. Смертельно не хватает любви. Нет, не только тем, кому нужна помощь, а нам всем. И чтобы добыть немножко этой любви, можно попытаться действовать и таким странным способом: взять тряпку, ведро и вымыть пол под больничной койкой. Или поставить на тележку военный термос с супом и отправиться кормить бомжей на вокзал.
Без гарантии на очевидный успех.

Я совершенно не собиралась туда ехать. Все это вышло неожиданно для меня самой. Просто был целый день выходного (в кои-то веки!), мне не хотелось расставаться с подругой (мы встретились в храме на службе), а тут отец Аркадий предложил ей «поехать посмотреть, как кормят детей на вокзале». Ну я и подумала: почему бы мне не поехать вместе с ней?
Для начала нужно было встретиться в метро с девушкой, которая должна ехать сегодня кормить детей. Встретились и пошли в детский дом за едой. Там нас должны были ждать ответственные за всю процедуру кормления, там же должна стоять и машина, на которой вся эта еда поедет на вокзал. Наличие машины меня, честно говоря, обрадовало, я подумала, что в ней можно будет оставить сумки с документами, все-таки вокзал и днем – место криминальное, а мы едем туда уже далеко не в светлое время суток.
В детском доме нам сказали, что ответственный (из Красного Креста) сегодня не может. Нам предложили до 18.30 подождать еще одного добровольца, а если он не подойдет, «то без пятнадцати семь можете брать тележку с бидоном, сумки и выезжать» (то, что машины не будет, выяснилось по умолчанию). Я стала шептать подруге на ухо: «Если этот доброволец не придет, то надо звонить на пейджер отцу Аркадию, без его благословения одним ехать поздно вечером на вокзал нельзя!» На том и порешили. Кажется, обе мы надеялись, что отец Аркадий такое безумие не благословит и, значит, мы еще успеем вернуться домой не слишком поздно. Но доброволец пришел. Пришлось вставать и ехать.
Вышли на Курской. Когда оказались на платформе метро, выяснилось, что никто не помнит, куда надо идти. По темным заплеванным безлюдным подземным туннелям, соединяющим платформы на Курском вокзале, мы петляем в поисках входа в зал. Когда его находим, первое, что я замечаю внутри, – это группа мальчиков-подростков лет 14–15, которые сидят на полу среди старающихся обходить их стороной пассажиров. В момент, когда мы входим в зал, один мальчик отделяется от остальных и атакует подошедшую слишком близко женщину лет шестидесяти. Та отбивается и в ужасе быстрым шагом удаляется. Мальчик возвращается к смеющимся друзьям. Никто из пассажиров и торговцев, находящихся рядом, не обращает никакого внимания на эту сцену. Вероятно, такие эпизоды здесь не редкость. Мы проходим рядом с компанией на полу. При виде нас они поднимаются и двигаются за нами: «А вот и суп привезли!»
Останавливаемся все вместе между двумя стеклянными дверями, отделяющими зал от туннелей – проходов к поездам. Здесь пьют бомжи и валяются разные темные (в прямом смысле этого слова) личности. Начинаем раздавать еду. Девушка-доброволец разливает суп по тарелкам, которые подает моя подруга, дяденька предлагает взять ложки, мне достались пакет с хлебом и пакет с коробками конфет. Быстро подавая первому ребенку тарелку, девушка успевает бросить мне: «Они черный хлеб не будут есть, ты давай им белый, он на дне!»
Впрочем, это было лишним. Хлеб просто никто не берет. Из обрывков фраз становится ясно, что на вокзале сегодня уже была какая-то организация, которая кормила детей. (Мы тоже кормим только детей, взрослым бомжам отказываем.) Я протягиваю кусок черного хлеба оборванному грязному мальчику лет 7–8, в надвинутой почти до бровей ушанке. Лицо его приобретает несколько перекошенную форму, и капризным голосом, ужасно знакомым (я работаю несколько лет в детском доме), мальчик тянет: «Не-е-е, я черный не бу-уду, мне белый дайте!» Первый раз за весь вечер все становится просто и ясно. Металлическим тоном, профессионально отработанным до такой степени, что от меня уже и друзья временами шарахаются, я говорю: «Сверху лежит черный. У меня в руке – черный. Если не хочешь, отойди в сторону». Лицо мальчика становится осмысленным, взгляд фокусируется на мне в некоторой задумчивости. Он нерешительно делает два шага в сторону, потом протягивает руку и берет ломоть черного хлеба. Далее все идет своим чередом. Подошла группа девочек-проституток, одна из них стала здесь же целоваться с человеком, одетым в форму ОМОНа, он держал на поводке худую собаку, не помню какой породы. Собаку юноша периодически натравливал на детей. Старшие ребята на мой вопрос, кто этот «мент», оскорбленно ответили: «Это не «мент», это наш хороший друг!» Вскоре прибежали ребята и девочки помладше, некоторым из них супа уже не хватило.
Я не знаю, имеет ли смысл описывать эту толпу детей. Мы все их много раз видели, только, может быть, не все – в тусклом освещении подземных туннелей вокзала. Ну и хорошо. У меня, например, нет уверенности в том, что им это нужно. Мне вообще кажется, что если кому-нибудь все это и нужно, то только нам самим, нашему окаменелому бесчувствию. Но не является ли это еще большим бесчувствием – создавать проблемы милиции и пассажирам ради того, чтобы выбить из себя некое подобие милосердия? Не знаю точно значения этого слова. Но хотелось бы верить, что оно хотя бы отдаленно связано с понятием «ответственность».
Впрочем, хватит о нас. Поговорим о детях.
Мальчики-подростки, которых мы кормили, были одеты довольно прилично. Не похоже, чтоб одевались на помойках. Скорее они напоминали ребят, сбежавших из интернатов или от родителей. А вот многие девочки (не все!) выглядят довольно жалко. Мне почему-то запомнилась взрослая девочка в черном капюшоне-«кенгурушке» и коротком детском пальто. Она одной из первых взяла суп, хлеб, но сделала это как-то не так, как остальные, как-то… благодарно, что ли? Какая-то тоска и звериная усталость были у нее в глазах, не думаю, что от грязи и голода, скорее от другого. Потом отошла в сторону, прислонилась к дверям и стала тихо есть отдельно от всех (остальные толкались, весело встречали подошедших товарищей). Жалко ее стало, помочь бы, да чем? К нам в детский дом попадают временами такие девочки. Они уже не могут жить в чистоте. Им в ней… непонятно, скучно как-то. Опоздавшие малыши обиженно садились плакать на пол у противоположной стены.
Хлеб еще остался, мы всовывали его уже кому попало – и детям, и родителям. Не обратно же его везти! Вырвались обратно в зал, к людям. Слава Богу, хоть милиция нас не обнаружила! Было тошно и странно даже смотреть друг на друга, я тут же убежала, практически не попрощавшись, но не могла найти выход и снова столкнулась с подругой. Глаза ее были тоскливы, и вот почему.
Выяснилось, что дяденька-доброволец везти термос из-под супа обратно в детский дом не может, девушка-доброволец тоже, поэтому термос возвращать придется ей. При этом тележку дяденька увез с собой. Термос большой, странной конфигурации, цвет защитный. Еще некоторое время мы мечемся по вокзалу в поисках входа в метро. Его почему-то нет и нет. Объединились с третьей девушкой, мечемся вместе. Уже начинают приставать: «Девушки, а девушки, вы на войну собрались?» Вырвались на улицу. Там стояли милиционеры. Я все боялась, что кто-нибудь из них остановит нас сейчас и спросит: «Это вы те люди, которые подкармливают здесь беспризорников?» И тогда я, наверное, уже не выдержу и разревусь от стыда...
В метро мы расстались. Девушка решила не бросать человека в беде, и термос они повезли вдвоем. Я малодушно ретировалась. Больше уже не могла. Мне по-прежнему было стыдно перед людьми, что я кормила детей на вокзале.
Ночевать я шла в приют. Стыд все жег меня. Я ждала, когда сосулька в крыши обрушится мне на голову в наказание за это недостойное христианина чувство. Я занималась милосердием. Так отчего же мне стыдно?
Дверь открыла сотрудница, с которой я работаю здесь скоро семь лет. На лестнице стояли дети (проверяли, кто пришел). Дети улыбались. Господи, неужели все?.. Как будто открыли баллон с кислородом! Можно расслабиться, попить чаю, спокойно поговорить с близкими людьми, решать простые человеческие проблемы. Зачем я поехала на этот вокзал?!
Вот и все.
Но тяжесть не отпускает.
Она пройдет только через пару дней, когда в поисках ответа на мучающий меня вопрос я прочитаю следующие строки французского писателя Антуана де Сент-Экзюпери: «Эти люди не страдают своей судьбой. И не сострадание меня мучит. Не в том дело, чтобы проливать слезы над вечно не заживающей язвой. Те, кто ею поражен, ее не чувствуют. Язва поразила не отдельного человека, она разъедает человечество. И не верю я в жалость. Меня мучит забота садовника. Меня мучит не вид нищеты – в конце концов, люди свыкаются с нищетой, как свыкаются с бездельем. На Востоке многие поколения живут в грязи и отнюдь не чувствуют себя несчастными. Того, что меня мучит, не излечить бесплатным супом для бедняков. Мучительно не уродство этой бесформенной, измятой человеческой глины. Но в каждом из этих людей, быть может, убит Моцарт…».
Это не все. Потерпите чуть-чуть, осталось немного: «…Один лишь Дух, коснувшись глины, творит из нее Человека».
Теперь все.