ИДЕИ И ПРИСТРАСТИЯ
О ЧТЕНИИ

Мания книги

Значение печатного слова чрезвычайно преувеличено

Продолжение. Начало в № 2 за 2003 г.

В советское время школьник вовсе был не знаком с русской литературой XVIII века, кроме, может быть, упоминания о Ломоносове, который в перерывах между физическими и химическими опытами, а также разгибанием подков написал что-то о «собственных Платонах и быстрых разумом Невтонах». Державин тоже был представлен. Но о великом поэте школьник запоминал лишь то, что сначала старик спал на лицейском экзамене, потом, сходя в могилу, успел благословить юного Пушкина...
Приоритетна и почитаема была литература ХIХ века. Считалось, что изучали мы то лучшее, что было отобрано временем. Но это от лукавого. Потому что отбор имен производили советские идеологи и литературоведы, в основном приверженцы вульгарного социологизма.
Баратынский запомнился только в качестве друга Пушкина. Нет «Былого и дум» Герцена, «Тысячи душ» Писемского, «Соборян» Лескова. Чаадаева, Вельтмана, Писарева и многих других нет вовсе. Впрочем, о Писареве, хоть и нечитанном, все же известно, что он отрицал Пушкина и послужил, кажется, прототипом для тургеневского Базарова. Можно сказать, что Писарев есть.
Но это все забавы далеко ушедших лет. Вот уж и ХIХ век мы называем позапрошлым. Он для нынешней молодежи то же, чем для нас был век XVIII. И тоже, не исключено, скоро переместится в университетский курс, а то и в аспирантский минимум.
А что будем отбирать из века прошлого? То, что некогда было под запретом и в оппозиции, или по качеству? Критерии для определения последнего очень размыты, правда.
Вот, например, Юрия Казакова оставим? Он запрещенным не был. Писал себе что-то о природе, о любви и о пробежавшей мимо собаке. Или заменим его верноподданным, но все же многострадальным Бабелем?

Навязывать обязательную программу для получения статуса образованности – дело сегодня драматически бесполезное. Во-первых, нет спроса, во-вторых, уж и так понятно, что культура меньше всего поддается списочной регламентации.
Мне, всю жизнь сообщающемуся с миром и людьми через литературу, честное слово, нынче милее негодования учителя реплика нерадивого ученика из анекдота: «Ну не читал я Толстого. Так и Пушкин его не читал».
А такую ли значительную роль вообще должно играть чтение в жизни человека?
Многим до сих пор кажется, что в письменном слове скрывается абсолютное знание и совершенная правда. Не берусь сказать, с каких времен и по каким причинам это началось.
Финикийскому алфавиту тридцать веков. Нашей кириллице десять. Бумага появилась в Китае во II веке, то есть восемнадцать веков назад. До того распространение написанного слова было очень трудоемким делом. Многие национальные литературы появились и вовсе один-два века назад. Откуда у печатного, написанного слова такая гордость и такие амбиции? И чем объяснить преклонение перед ним?
Можно предположить, что началом этого преклонения было удивление перед таинственным явлением алфавита. Потом, возможно, свою роль сыграли священные тексты и указы правителей. Впрочем, что ж гадать? Я и так слишком далеко зашел в незнакомую мне область. В оправдание хочу привести одно признание Монтеня, под которым с удовольствием подписываюсь: «Если я и могу иной раз кое-что усвоить, то уже совершенно не способен запомнить прочно. Поэтому я не могу поручиться за достоверность моих познаний и в лучшем случае могу лишь определить, каковы их пределы в данный момент».
Это, кстати, к расхожему афоризму: любите книгу – источник знания.
На моей-то памяти определенно свою роль сыграла партийная газета «Правда», из которой мы узнавали про все на свете и именно и только то, что имели право узнать. То же и книги. Коли они выходили из печати, значит, были дозволены, а коли дозволены, значит, санкционированы на донесение до читателя последней и безупречной истины.
Все это свидетельствовало о таком строении умов, при котором истина всегда была не сама по себе, но предполагала инстанцию, отвечающую за ее сохранность и правильный вид, и уж конечно правда и истина не имели никакого отношения к собственному опыту, тем более внутреннему.
Симон Львович Соловейчик как-то давно рассказывал как о замечательном педагогическом опыте: в одной школе ученикам позволили самим выпускать газету. Да не какой-нибудь рисованный листок, а настоящую. Сами писали, сами редактировали, сами верстали, сами отпечатывали на типографском станке. Это помогало ученикам критичнее относиться к взрослым газетам. В своей газете они знали точно историю, которая предшествовала той или иной заметке, знали ее автора и понимали, что часто статья не столько соответствует реальности, сколько выражает характер и настроения автора. Но значит, то же происходит и в больших газетах. Бездумное доверие печатному слову становилось невозможным.

Однако отечественный культ литературы, хоть и находится он в русле того, о чем я только что говорил, все же явление самородное и специфическое. Это вера в то, что «слово может убить, слово может спасти», то есть вера в сверхприродную силу слова.
Между тем литература – не единственный, а может быть, и не самый совершенный способ освоения мира, общения и «выделывания человека в Человека» (Достоевский). К тому же один из самых молодых. Моложе, чем само слово, чем музыка и изобразительное искусство. Философия, как мы знаем, вполне могла обойтись без рукописи и печатного станка. Достаточно упомянуть хотя бы Сократа и Мамардашвили. Еще есть театр и архитектура, математика и естествознание… А любой промысел? Недаром промысел и промысл (Божий промысл) так близки, чуть ли не синонимичны. Сегодня же… Ну почему бы, к примеру, и не компьютер?
Один из расхожих мифов: литература не только источник знания, но и сеятель нравственности. Столько гор лжи по этому поводу наворочено! Между тем литература, даже великая литература, никому не передала опыта чувств и поведения, никого не научила быть счастливым.
Возможно, один из мощных источников знания и преображения – вера. Но религиозным человек становится не в силу чтения Библии. Так я думаю. Хотя и слышал много историй именно такого толка, что человек пришел к вере вследствие чтения евангелических текстов. Но обычно смерть, рождение, любовь, пример поведения сильнее слова.
И влюбляются не потому, что прочитали романы Стендаля, повести Тургенева или стихи Блока. То есть это-то, разумеется, так, но главное – влюбленный может вполне без них обойтись.
Стилистическая или интеллектуальная виртуозность художественного текста и вовсе от лукавого. Мир движим простыми мотивами и основывается на простых истинах. В конце концов, «звезд в ковше Медведицы – семь, добрых чувств на земле – пять». И для того чтобы это знать, совсем не обязательно читать Мандельштама, которому эти строки принадлежат.
Я, вероятно, прочитал книг больше, чем Сократ, но стоит ли этим гордиться? Лев Толстой считал, что для того, чтобы познать истинный смысл жизни, глубокие знания не нужны, более того, обилие знаний загромождает сознание: «Нужно прийти в состояние ребенка или Декарта». Выходит, литература не научает не только нравственности, любви, общению с Богом и с лесом, но не научает и мудрости.
У Гете была иная, чем у Толстого, точка зрения. Хотя, впрочем, схожая, потому что он тоже считал, что литература и не призвана к тому, чтобы давать знания. Дело не в знаниях, говорил он Эккерману, и литература существует не для того, чтобы писатели повторяли все записанное историками: «Писатель должен идти дальше, создавая, по мере возможности, образы более высокие и совершенные».
Он видел величие греков в том, что они придавали меньше значения верности историческим фактам, нежели тому, как их разработал поэт.
Но эпоха этих сначала просвещенческих, потом романтических обольщений позади. Сейчас если уж мною овладевает любопытство на предмет истории, то я обращусь к историку, еще лучше, если это возможно, к документу, но не возьмусь читать исторический роман или пьесу.
Скажу больше: чтение художественной литературы опасно. В нем – неиссякаемый источник пошлости, даже если сам текст этой пошлости в себе не несет. Пошлость в духовном и душевном иждивенчестве, в халявном, как теперь говорят, присвоении чужих переживаний, в ничем не оплаченной сострадательности, в иллюзии причащения глубоким мыслям и высоким чувствам. Пойди-ка лучше поживи!
Чтение порой – удел ленивых, бессмысленных, пустых существ. Они готовы читать где угодно и что угодно: в трамвае, в туалете, на эскалаторе метро, за обеденным столом, в гостях, на работе; словари, этикетки, инструкции, рекламные объявления в газетах, пояснения к употреблению лекарств. И с не меньшим вниманием и поглощенностью, чем стихи и романы. Это не развлечение, не особенность, это диагноз.
Если прав Паскаль и всё, кроме отношений с Богом, только отвлечения или обман, то чтение – одно из таких отвлечений, заведомо не главное дело, но позволяющее не оставаться наедине с самим собой и голым фактом существования, избежать устрашающего одиночества и мыслей о смерти.

Все это, согласен, больше похоже на выявление вопросов, чем на решение проблемы. Более того, это напоминает игру в парадоксы, которой, впрочем, самым серьезным образом нередко занимались и великие. Совсем не без толку, кстати. Автору доставляет удовольствие если и не дискредитировать, то честно попытаться найти доводы для умаления того дела, которому он посвятил жизнь. Что из этого выйдет? Посмотрим.