ИДЕИ И ПРИСТРАСТИЯ
ДОРОГА ДОМОЙ

Крест воды

Жизнь на Енисее стала размашистей и жиже, словно удары прогресса свели на нет веками нажитую прочность, и все как-то расслоилось, поползло в противоток. Иногда кажется, что и сама правда незаметно под шумок развернулась и потекла в обратную сторону.

Едем за гусями с Геной Соловьевым. На острове. Гена в черных очках и грязном белом халате, похожий то ли на мясника, то ли на санитара из затрапезной больницы, расставляет фанерные профили гусей и напевает:

Не спеши, мой
    маленький мальчик,
Нам надо очень
    медленно жить.

Все готово, я сижу в снежном скрадке, передо мною голубовато-зеленый ледяной залив и на его краю серые крашеные профили – как живые гуси, кажется, вот-вот пойдут. Я задумываюсь, взгляд блуждает по сторонам, а когда падает на профили, сами собой дергаются руки с ружьем. Над белым Енисеем плывет расплавленный воздух, жидкое стекло, и если посмотреть в бинокль – волны крупные, одушевленные, необыкновенно деловитые. Клонит в сон, и вдруг налетают гуси, и я бью дуплетом и мажу. Гуси шарахаются, взмыв и затрепетав крыльями, и, отвалясь, уходят в сторону, я реву медведем: «О-о-о, беда!», и мне кажется, что гусь, по которому стрелял, летит не так и вот-вот упадет. Второй табун налетает на Соловьева. Страшно хочется, чтобы тот промазал, но гусь после выстрела послушно складывает крылья и камнем падает на зернистый снег, взбив картинный фонтан. Лежит, подвернув голову, – плотный, литой, восхитительно дикий, рыжелапый, перо серовато-бурое с каймой.
Костер на южном краю песчаного бугра. Раздувается ветер, свистя в голых тальниках, пылает нажаренное лицо, пепельные тальниковые ветви горят почти без пламени. Стволики, как пробирки, набранные из стеклянных кубиков, – удар ветра наливает в них ярчайшее красное вещество, которое так же легко выливается, чуть стихнет порыв. Вьется крупный и плоский пепел. Скрипит песок на зубах. На газете сахар в пачке, чай, кусок красной волокнистой тушенки на ломте хлеба. В протоке звонко и протяжно орут лебеди.
– Этим бы только бакланить! – Геннадий открывает топором сгущенку, отвалив кругляшок крышки и облизав кончик лезвия. – А то некоторые сделают две дырки и тя-янут резину.
Густая сгущенка медленно растворяется в крепком чае. У Гены хорошее настроение, он рассказывает байки:
– У кержаков: из аэросаней веялка для ягод. Дед и парень. Дед: «Не туда сыпешь, туда надо». Пальцем показал, и палец оттяпало, – рассказывает очень смешно, к развязке глаза все больше оживляются и прорывается неудержимый хохоток.
Потом молчали, потом Гена долго рассказывал про конную почтовую службу, что была на Енисее еще испокон веку и дожила до послевоенных времен. Поселки еще исстари ставились на расстоянии двадцати-тридцати километров друг от друга и назывались «станками». Почту привозили из соседнего станка, принимали, перекладывали в другие сани, запрягали своих лошадей и везли дальше. В старину еще везли в Енисейск со всего Енисея, с самого Севера рыбу, обоз по пути собирал все новые и новые подводы. Стерлядки тогда было в Енисее столько, что один раз ставили на яме сеть после ледостава, и она полностью была забита рыбой. Вместе с почтой, с рыбой отправляли с первым попавшимся обозом посылки родным в Енисейск, и ни разу не было, чтобы посылка не дошла. Я представлял обоз, идущий от Карского моря до Енисейска, сани, заваленные седой проколевшей рыбой – осетрами, чирами, нельмами, омулями. Каждый воз со своим богатством... Каменно-звонкие на морозе, кажется, ударь – расколятся, как драгоценный минерал, брызнут самоцветным мясом – красным, розовым, рыжим. Обозы шли под Новый год, в сильные морозы, и скрип приближающегося обоза был слышен за многие версты.
– История есть, ну... как легенда семейная, – продолжал Гена, – про прадеда нашего, что ехал с почтой, и волки на него напали, он их шашкой порубил и дальше едет. И снова волки, он за шашку хвать – а кровь-то не вытер, к ножнам и прихватило. Сожрали...
Осоловев, распластались у костра на песке. Я так и засопел в раскатанных до пахов сапогах, в толстой куртке, с капюшоном на голове. На лицо садился пепел, его обдавало дымом, жарило солнцем и холодило ветром, и оно было как балык. Засыпая, чувствовал через пятки, как грубо, тяжело, гулко касаются сапоги земли, и от этой каблучной гулкости казалось, что ноги где-то далеко и теряются. Лежал я в одежде, как в коконе, только лицо в иллюминаторе капюшона холодил ветер. Оно было как намазанное спиртом, и казалось в полусне, так я открыт ветрам, пространствам, незримым в ту пору звездам, что испаряюсь через свое лицо, что огромным и бесконечным небом меня вытягивает из самого себя, как нарыв, заполняя освободившееся место покоем, вечностью, Богом. И вдруг я понял, что не сплю и ощущаю себя необыкновенно трезво и ясно, и знаю что-то самое главное, чего не могу пока вспомнить. Спокойно и ровно дыша, я засыпаю, а проснувшись, открываю глаза и вспоминаю: умереть надо во сне и с лицом, открытым небу.
Раньше енисейская сторона была крепко и надежно перевязана конской поступью, скрипом саней, звоном бубенцов – узелками станков, немноголюдных и как раз таких, чтобы жить, не толкаясь в тайге и на реке. А когда укрупнили, словно повыдергав зубы из ровного ряда, то вышло на сотню верст по одному непомерному поселку, где люди, сидя друг у друга на шее, толпой выхлестывали все живое вокруг. То густо, то пусто зажили. И утеряла жизнь свою скрипучую поступь, став размашистей и жиже, словно каждый удар прогресса сводил на нет веками нажитую прочность, а тяга к этой прочности осталась и как ветер тянула назад, а годы – вперед, и все как-то расслоилось, поползло в противоток, как, бывает, облака по небу, и казалось, сама правда незаметно, под шумок, под грохот заводов и рев двигателей, тихой струйкой развернулась и потекла в обратную сторону.
Один старик рассказывал, как еще до войны пошли на яму, где обычно после ледостава рыбачили стерлядь, и выдолбили прорубь в виде креста. Приехавший из Верхне-Имбатска священник освятил воду, и в ней купались люди.
Я представил, как работали мужики пешнями, вырубая крестообразную нишу сначала по-сухому, черпали хрустальную крошку, а когда пробили дно, хлынула в дырку бугристая темно-синяя вода, все подробно и гибко заполняя, отливаясь крестом, и встав почти вровень с краями, не успокоилась до конца, а продолжала тихо ходить и дышать. Граненые борта стеклянно просвечивали сквозь синюю воду, и было странно – обычно твердый и холодный крест покоится в мягком и живом – в воздухе, воде ли, а тут – сам живой, струящийся – посреди твердого и холодного.
Я представлял, как выглядел крест со дна Енисея: брезжил, серебрился, бросая слабеющий отсвет на каменистое дно и будто освящая небесным светом и рыбу, данную человеку Богом для пропитания, и бесконечные версты текучей воды. Представлял еще и по-другому: с высокого яра. Уходило вдаль полотно Енисея с цепочками торосов, плоско выделялась большая белая гладуха с крестом, и казалось, крест сорвался с чьей-то горячей груди и, протопив лед, упал на дно великой реки, а тот, с чьей груди он сорвался, так и мечется по стылым просторам со страшно пустой шеей.

Ваше мнение

Мы будем благодарны, если Вы найдете время высказать свое мнение о данной статье, свое впечатление от нее. Спасибо.

"Первое сентября"