ДОМАШНИЙ АРХИВ
СОПРИКОСНОВЕНИЕ СУДЕБ
Некоторое время назад (“ПС” № 59, 2001 г.)
наша газета рассказала о судьбе журналиста и
писателя Евгения Михайловича Богата, очень много
сделавшего в 70–80-е годы для того, чтобы имя
матери Марии стало известно в Советском Союзе. В
моей статье говорилось и об участнике
Сопротивления Игоре Александровиче Кривошеине,
который и рассказал Евгению Богату о подвиге
матери Марии. Прошло много месяцев после
публикации, и вдруг я получаю письмо из Парижа: “...Статья
ваша нас догнала ровно через год. Но лучше поздно,
чем никогда. Никита Игоревич просит кланяться и
благодарит вас за память об Игоре Александровиче
и Евгении Богате. Шлю вам малую часть собранных
нами материалов о матери Марии. Сейчас я много
занимаюсь ее биографией. Радуюсь, если удается
устранить этим хоть какие-то пробелы в памяти
людей... Искренне ваша Ксения Кривошеина”.
Сегодня мы предлагаем вашему вниманию два
материала, полученные из Франции. В конце
прошлого года исполнилось ровно 70 лет с тех пор,
как Елизавета Юрьевна Кузьмина-Караваева стала
монахиней, приняв при постриге имя Мария.
Мать Мария: долгая дорога в Россию
 Во
время войны в ожидании поражения рейха, а потом в
лагере м. Мария говорила о том, что хочет
вернуться на Родину и странствовать по дорогам
Советского Союза…
Мать Мария опередила очень многих эмигрантов,
возвращенных в Россию заочно и посмертно. Разве
что Бунин, единственный, уже в 1954-м первым стал
признанным и издаваемым.
В рассказе о м. Марии должен присутствовать
раздел, посвященный тем многим, которые
разыскивали, хранили и, если удавалось,
распространяли все, что было возможно, об ее
житии и творчестве.
МАТЬ МАРИЯ. 30-Е ГОДЫ. ПАРИЖ
* * *
Мой отец, Игорь Александрович Кривошеин
(1899–1987 гг.), насколько мне известно, единственный
живой репатриант из Парижа, молитвами и
стараниями которого во многом состоялось
“проявление” м. Марии в бывшем Советском Союзе.
В линии жизни И.А.Кривошеина и маршруте м. Марии
есть некая общность.
У обоих петербургское отрочество и юность. У
каждого (по-своему) увлечение искусствами,
политикой, у обоих обращенность к мистике. У
обоих – тоже разными путями и неодновременно
сложившаяся контрреволюционность (в понимании
Уголовного кодекса). У обоих бег из Крыма, Париж,
оба из лучших “образцов” русских европейцев.
Оба в отличие от многих в диаспоре по ходу
эмигрантских десятилетий болели Россией и за
Россию.
И.А.Кривошеин сразу же по его освобождении из
Компьенского лагеря в 1941 г. естественно
подключается к работе в “Православном деле”.
Очень частое, тесное общение с м. Марией
впечатлило и пометило Игоря Александровича на
все его оставшиеся лета.
Нина Алексеевна, моя мама, тоже имела свою долю в
работе, которая велась на ул. Лурмель. Намного
позже она в книге “Четыре трети нашей жизни”
посвятила русскому Сопротивлению во Франции и м.
Марии отдельную главу, из которой здесь надо
привести один абзац:
“Я была у ней в каморке раза три-четыре – и вот
как-то, пожалуй, уже под конец, я сидела и слушала
ее как раз про сушение (грибов), и вдруг что-то
вроде шока, и я во мгновение ощутила, что со мной
говорит святая, удивительно, как это я до сих пор
не поняла!.. А вот в памяти осталось только ее лицо
– лицо немолодой женщины, несколько полное, но
прекрасный овал и сияющие сквозь дешевенькие
металлические очки незабываемые глаза”.
С конца 1943 г. у Игоря Александровича совсем
другой сопротивленческий путь – от, условно
говоря, филантропической работы он переходит к
активной разведывательной деятельности,
направленной против штаба вермахта во Франции.
Добываемую им очень богатую информацию он
передает в Лондон… Предательство, арест,
одиннадцать дней пыток в парижском управлении
гестапо, этап – сперва в Бухенвальд, потом в
Дахау. Освобожден отец союзниками весной 1945 г. в
состоянии агонизирующем. Неоднократно
рассказывал, что обязан своим спасением молитве
услышанной.
Сразу же по возвращении в освобожденный от
оккупации Париж, только выйдя из состояния
лагерного доходяги, И.А.Кривошеин уже в 1946 году по
странному наитию (может быть, тогда единственный)
посвящает себя делу памяти русских людей,
погибших в Сопротивлении. В этом ему помогает
Нина Алексеевна. Вдвоем они выпускают “Вестник
русских добровольцев, партизан и участников
Сопротивления во Франции”, два номера которого
выходят с самыми первыми материалами о Вике
Оболенской, о м. Марии. Тогда же Игорем
Александровичем создается Союз участников
движения Сопротивления.
Это был не популярный нынче на Западе “devoir de
mйmoire”, в последние два-три года захлестнувший
западные СМИ и книжные магазины. Переводится это
выражение и как “долг памяти”, но скорее как
школьное домашнее задание памяти, что-то вроде
памяти по долгу.
Первое это усилие было не тщетным, и сейчас обе
тетрадочки “Вестника” остаются началом наших
знаний о мученичестве м. Марии, о русском
Сопротивлении во Франции.
ЛЕВ ЗИНОВЬЕВИЧ КОПЕЛЕВ И ИГОРЬ
АЛЕКСАНДРОВИЧ КРИВОШЕИН.
КЕЛЬН (ГЕРМАНИЯ). 80-Е ГОДЫ
* * *
Советский патриотизм Игорем
Александровичем был приобретен как зеркало
антинацизму, как иллюзорное ощущение того, что
Вторая мировая война была продолжением Первой.
На фронтах Первой он успел побывать после
Пажеского корпуса, писал отцу в 1916-м: “Папа, я
побывал в деле…” Все это и привело к принятию
советского гражданства в 1946 г.
Сильно афишированный советский патриотизм Игоря
Александровича привел к административной
высылке из Франции в ноябре 1947 г. “Холодная
война” начиналась быстро и бурно.
Выслана была группа из 25 “советских патриотов”,
этакий “философский пароход” обратного
следования, но с более печальной участью
пассажиров (среди них один действительно с того
парохода, профессор А.И.Угримов, пустился в
обратный путь в теплушке!).
В сентябре 1949 г. Игоря Кривошеина в Ульяновске
арестовывает МГБ, после двух лет на Большой
Лубянке ОСО ему дает 10 лет
исправительно-трудовых лагерей за
“сотрудничество с международной буржуазией”.
Реабилитируется он в 1954 г. “по недостаточности
улик”.
Немало лет по освобождении уходят на внедрение в
жизнь. Мои родители смогли вновь заняться собой
по-настоящему лишь в 1961 году после моего выхода
из лагеря (сам я был арестован в августе 1957 г.).
Где-то в середине 60-х годов отец начал искать
возможности для возвращения из официального
забвения русских участников Сопротивления.
Вместе с В.Б.Сосинским подготовленные выставки и
вечера в Библиотеке иностранной литературы,
участие статьями в исторических сборниках,
встречи с Райт-Ковалевой, М.Алигер,
Д.Е.Максимовым, Е.Богатом, Н.Кальма, А.Горяниным,
многими другими писателями и интеллигентами, для
которых эмиграция и ее история стали в период так
называемого застоя и кислородом, и новым
увлекательным континентом. Приезды в Москву о.
Сергия Гаккеля, распространение его книги,
собрание Никитинских четвергов, целиком
посвященное м. Марии, Вейдле и Левицкому. Вечер
очень одухотворенный, на удивление свободный!
На нем присутствовали Лев Копелев (Рубин из
“Круга первого”), очень близкий Игорю
Александровичу друг, и несколько человек, совсем
недавно освобожденных из Дубравлага, – знак
прямой преемственности нескольких поколений
антитоталитарного Сопротивления.
Вернувшись во Францию в 1974 году, Игорь
Александрович не оставляет начатого дела:
выступления по французскому радио, активная
переписка с увлекшимися жизнью м. Марии
москвичами и ленинградцами, консультации
Евгению Богату, тогдашнему корреспонденту “ЛГ”
в Париже.
* * *
При встречах с м. Марией, описанных моей
матерью в ее книге, я, восьмилетний,
присутствовал по крайней мере раза два. Мама
брала меня с собой на улицу Лурмель – не для
показа сына, просто меня не с кем было оставить в
квартире. Никакой подготовки по пути не было. Да и
в последующие годы, вплоть до 60-х, тема м. Марии в
разговорах с родителями практически не
возникала.
Много курящая женщина в черном, дважды или трижды
наблюдаемая мной, осталась в моей зрительной
памяти и памяти сердца необъяснимо странно
навсегда. Физическое тепло, от нее шедшее, тем
более ощутимое в нетопленом оккупированном
Париже.
Могу легко восстановить в памяти и объем кельи в
длину, большой киот, стены, целиком увешанные
иконами и картинами.
* * *
В моей взрослой жизни м. Мария проявила
себя спасительно. В 1965 г. я, за три года до того
будучи освобожденным из мордовских лагерей, был
прописан в Малоярославце Калужской области.
Паспорт мой оставался с пометкой “Выдан на
основании статей 39–40”. Всякое мое
географическое передвижение, каждая побывка в
Москве (а там и родители, и источники
переводческой работы) были риском попасться
милиции. И тогда – нарушение паспортного режима
и все из этого вытекающее…
И родители, и я предпринимали всевозможные
демарши для снятия административных
ограничений. Настал срок погашения моей
судимости, я на этот момент возлагал большие
надежды. Но и бессудимая подача на прописку
привела к очень резкому отказу 123-го отделения
милиции, сопровожденному далеко не глухими
угрозами.
После этого у меня возникло тяжелое, близкое к
депрессии состояние, и это очень действовало на
моих родителей, и без того коривших себя за
преждевременный возврат в сталинскую Россию с
14-летним сыном.
Именно в эти недели отцу попался в руки номер
журнала “Огонек” с очерком Риты Корн (Рита
Эммануиловна Корнблюм, вдова расстрелянного в 1937
г. драматурга В.Киршона), где упоминалась м. Мария.
Скорее всего впервые в советской периодике.
Напутано было абсолютно все. К примеру,
приводилось изображение норвежской почтовой
марки с норвежской монашенкой из Сопротивления,
преподносимой как м. Мария.
Игоря Александровича эта публикация обрадовала
– прорыв молчания. Он очень быстро через
редакцию “Огонька” нашел автора благоглупого
очерка, и они с Ритой Эммануиловной
незамедлительно встретились. Между нашими
семьями сложилась очень крепкая дружба.
Младший сын Риты Эммануиловны, Юрий, будучи
второкурсником Литинститута, был, как и многие,
посажен в 1949 г. за намерение “свершить теракт
против Сталина”. Плюс ко всему он оказался моим
давним другом и частым собутыльником!
Рита Эммануиловна без всякого авторского
самолюбия признала незнание предмета и взялась
помочь отцу опубликовать в том же “Огоньке”
обстоятельную статью, нашла ему и другие
возможности.
Естественно и быстро между Игорем
Александровичем и Ритой Эммануиловной возникла
тема посаженных сыновей. Отец упомянул о только
что полученном отказе. Она ответила рассказом о
своем возобновившемся после десталинизации
знакомстве с А.И.Микояном.
“У него, – объяснила она, – в последний год войны
был посажен сын-девятиклассник за создание
антисоветской организации, отбывал на Воркуте, и
его отцу стоило огромных усилий вымолить его
обратно у Сталина, так что он это все понимает.
Игорь Александрович, напишите ему кратко, а я
позвоню и самому передам”.
Так и поступили, меня в известность не поставили
по понятным соображениям. Рита Эммануиловна
обладала даром редкой, непогасшей от обвала бед
деятельной доброты.
Как-то прихожу вечером в измайловский кооператив
родителей и застаю их обоих мрачнее тучи.
– Что-нибудь произошло?
– Микоян снят с должности.
– Ну и фиг с ним!
Служебная судьба сталинского приспешника меня
занимала менее чем прошлогодний снег, а
удручение родителей по поводу его опалы было в
большое удивление.
Но положительная резолюция на отцовской
челобитной оказалась одним из последних, если не
последним из государственных решений Микояна, об
этом узналось недели через две!
У Микояна нашлась для меня под старость лет хоть
эта молекула доброты. Предполагаю, что могли быть
и другие…
Бумага прошла по инстанциям вниз и обернулась
повесткой во все то же отделение милиции. Майор,
не глядя, тиснул мне московский штамп в паспорт.
Моя судьба повернулась и вскоре пошла к лучшему.
Только тогда родители мне сообщили о предыстории
события. Это было улыбкой м. Марии с того света.
Фото из архива автора.
Ваше мнение
Мы будем благодарны, если Вы найдете время
высказать свое мнение о данной статье, свое
впечатление от нее. Спасибо.
"Первое сентября"
|