ЛЮБИМЫЙ ГОРОД 
ПРОГУЛКА

Вечерней набережной

Гулять по набережной Мойки лучше всего вечером. Когда еще не наступила темнота, но солнце уже опустилось совсем низко и цвет его (а также окон, льда или же водной глади – словом, всего того, в чем Мойка отражается) сделался кроваво-красным.
Только в это время путешественник способен по достоинству оценить мистику этой водной артерии.
Собственно же прогулку можно условно разделить на три этапа. Первый – от Фонтанки до Певческого моста. Второй – от Певческого моста до Синего моста. И третий – от Синего моста до Невы.

От Фонтанки до Певческого моста

Мойка начинается с Летнего сада и маленького памятника пресловутому Чижику-пыжику, который “на Фонтанке водку пил”. Собственно, Чижик-пыжик притулился над Фонтанкой, но как раз в том месте, где с ней сливается Мойка. Этот памятник открыт в 1994 году, и злоумышленники то и дело отколупывают Чижика и устанавливают этот сувенир у себя дома. Городские власти очень быстро восстанавливают Чижика. Это совсем несложно – памятник практически не представляет художественной ценности.
Дальше – Михайловский замок  и один из самых знаменитых храмов Петербурга – церковь Воскресения Христова, более известная как Спас на Крови. “На Крови”, потому что именно здесь был убит царь Александр II, а также несколько невинных жертв (к примеру, мальчик, по трагической случайности катавшийся тут на своих любимых саночках). Было представлено много достойных проектов, но новый император, Александр III, имел свое художественное мнение. Он заявил: “Все проекты очень хорошо составлены, но желательно, чтобы храм был построен в чисто русском вкусе XVII столетия, образцы коего встречаются, например, в Ярославле”.
Таким образом, возник нынешний храм, который нравится большинству праздных зрителей, но у искусствоведов его, казалось бы, неоспоримые достоинства вызывают самые что ни на есть серьезные сомнения (его сразу же кто-то сравнил со столовым прибором для горчицы и уксуса).
Напротив же – Марсово поле (бывший Царицын луг). До революции это пространство использовалось для военных парадов (“Люблю воинственную живость потешных марсовых полей”, – писал А.С.Пушкин) и народных гуляний.
Мемуаристы Д.Засосов и В.Пызин писали: «В дни больших парадов на Марсовом поле кавалерийские полки, стоявшие в пригородах, стягивались в столицу накануне. Например, уланский полк из Петергофа останавливался на ночлег в Константиновском кавалерийском училище. Мы наблюдали, как утром весь полк выстраивался по Фонтанке в полной парадной форме – кивера с султанами, на пиках флюгарки, офицеры с лядунками на красивой перевязи. Зрелище это собирало много народу, вездесущие мальчишки лезли под ноги лошадей, солдаты перешучивались с проходящими молодыми женщинами. Наконец, из ворот выезжал командир, раздавалась команда, и все замирало. Потом полк по команде перестраивался “по три” и отправлялся под музыку к Марсову полю, оставив после себя массу навоза к неудовольствию хозкоманды училища и дворников близлежащих домов».
А народные гулянья выглядели примерно так: “Что ни шаг, по всему полю располагались торговцы всякими незатейливыми сладостями. Лакомства продавались и на переносных лотках, и в ларях, и в розвальнях. Первое место, конечно, занимали пресловутые семечки и кедровые орешки, тут же продавались фисташки, грецкие орехи, изюм, чернослив, стручки и всяких видов пряники”.
В 1917 году, еще после февральских событий, здесь стали хоронить погибших революционеров. Продолжили после октябрьских событий.
Нарком Луначарский написал стихотворение:

Не жертвы – герои
Лежат под этой могилой…

Зато Иван Бунин воспринимал это так: “Я видел Марсово Поле, на котором только что совершили, как некое традиционное жертвоприношение революции, комедию похорон будто бы павших за свободу героев. Что нужды, что это было, собственно, издевательство над мертвыми, что они были лишены честного христианского погребения, заколочены в гроба почему-то красные и противоестественно закопаны в самом центре города живых! Комедию проделали с полным легкомыслием и, оскорбив скромный прах никому не ведомых покойников высокопарным красноречием, из края в край изрыли и истоптали великолепную площадь, обезобразили ее буграми, натыкали на ней высоких голых шестов в длиннейших и узких черных тряпках и зачем-то огородили ее досчатыми заборами, на скорую руку сколоченными и мерзкими не менее шестов своей дикарской простотой”.
В 1919 году над могилами устроили мемориальный комплекс (архитектор Лев Руднев). Автор вспоминал о том, как ему в голову пришла эта идея: “Стоя на площади, я видел, как тысячи пролетариев, проходя, прощались со своими товарищами, и каждая организация, каждый завод оставлял свои знамена, втыкая их в землю. У меня возник образ: также со всех концов города, одушевленные единым чувством, пролетарии Ленинграда привезли камни-глыбы и на соответствующих местах установили щиты с героическими надписями. Вот и все… Никаких колоннад, никаких пропилеев”.
И кто был прав – история не рассудила по сей день.
Первый дом на речке Мойке (не сад, не поле, а полноценный дом, имеющий номер один) – так называемый Дом Адамини. Он был построен зодчим Доменико Адамини для купца Антонова, но самым знаменитым из жильцов этого дома был другой человек – исследователь и изобретатель Павел Львович Шиллинг фон Канштадт, изобретатель телеграфа особенной конструкции. Неудивительно, что род занятий этого жильца определял и облик дома. Один из современников писал: “Когда надобности опытов размещения всего этого телеграфа потребовали, тогда он для большего простора занял всю линию, весь верхний этаж, дабы от одного конца крайней комнаты в другую, оконечную, провести на дальнее пространство проволоку и цепи и через то по телеграфу сообщать те известия, кои предназначали посетители, которых он многократно, всегда и почти ежедневно приглашал в разных отдельных обществах высшего, среднего и низшего круга и класса”.
Впоследствии здесь разместилось знаменитое кафе “Привал комедиантов”, и о “цепях и проволоке” более никто не вспоминал.
Несколько далее по Мойке (№ 12) – дом, в котором проживал поэт Александр Сергеевич Пушкин. Впоследствии его квартира была превращена в музей. А рядышком, бок в бок, – дом (№ 14), где живал его приятель Иван Пущин. Правда, друзья не имели возможности насладиться подобным соседством – Пущин провел в доме на Мойке свое детство, Пушкин же, напротив, завершающий период своей жизни. Зато в Царскосельском лицее им довелось проживать через стенку – Пушкин в тринадцатом дортуаре, а Пущин – все в том же номере четырнадцать.
Дальше одна из самых очаровательных достопримечательностей города, так называемая Зимняя канавка. А за ней – Певческий мост. Он назван так по певческой капелле, некогда располагавшейся рядышком с мостом. Капелла была в первую очередь образовательным учреждением (нечто вроде консерватории, только не светского, а духовного плана). Она готовила особых профессионалов – церковных певчих, неизменно поражавших иностранных путешественников. Один из них писал: “Эти певчие заменяют собой орган или другие музыкальные инструменты, так как последние из всех греко-российских церквей изгнаны. Певчих было около 40 числом, на каждой стороне алтаря по половине; они пели поочередно и вместе. Они все были одинаково одеты в сукно цвета печени, обшитое золотом, только с той разницей, что покрой платья маленьких певчих приближался скорее к народной одежде (то есть в верхнем платье с узкими рукавами, ремнем подвязанном). Взрослые, однако, носили платье на немецкий образец”.
Сам же мост – один из широчайших (70 метров) в городе. Естественно, что в современную эпоху практицизма он был превращен в автомобильную стоянку. И это для него конечно же обидно – по дорожным правилам на мостах запрещены даже кратковременные остановки.
С этого моста за остроугольным торцом комплекса Главного штаба открывается вид на Дворцовую площадь. Увы, это не только место для проведения всяческих демонстраций, концертов и парадов, но и своеобразный заповедник человеческой жестокости. Дважды здесь покушались на жизнь Александра Второго, здесь убили Моисея Урицкого (в честь чего Дворцовая непродолжительное время была площадью Урицкого), здесь состоялось пресловутое взятие Зимнего, не говоря уж о так называемом Кровавом воскресенье.
Впрочем, на Дворцовой иной раз происходили вполне безобидные и, более того, курьезные сражения. Например, “живые шахматы”, партия которых тут была разыграна в 1924 году. Площадь расчертили черными и белыми квадратами, на которых и стояли конные и пешие “фигуры”, дожидаясь сигнала к началу движения. Вместо традиционных белых и черных здесь бились друг с другом “Красная Армия” и “Красный Флот” (никому в то время не пришла на ум не то чтобы двусмысленность, а однозначная контрреволюционность этой ситуации). Партия длилась пять часов, после чего закончилась вничью.

От Певческого моста до Синего моста

Рядышком с Певческим мостом, в доме под нынешним № 24, располагался один из известнейших ресторанов – “Донон”. Мемуаристы Засосов и Пызин писали о нем: “Здесь тяжелую дубовую дверь открывал швейцар, который с почтением раскланивался. На его лице было написано, что именно вас он и ожидал увидеть. Это обыкновенно бывал видный мужчина в ливрее с расчесанными надвое бакенбардами. Он передавал вас другим услужающим, которые вели вас по мягкому ковру в гардероб. Там занимались вашим разоблачением так ловко и бережно, что вы не замечали, как оказывались без пальто – его принял один человек, без шляпы – ее снял другой, третий занялся тростью и галошами (если время было осеннее). Далее вас встречал на пороге зала величественный метрдотель. С видом серьезнейшим он сопровождал вас в залу: “Где вам будет угодно? Поближе к сцене или вам будет мешать шум?” Наконец место выбрано. Сели. Словно из-под земли явились два официанта. Они не смеют вступать в разговоры, а только ожидают распоряжения метрдотеля, а тот воркующим голосом, употребляя французские названия вин и закусок, выясняет, что вы будете есть и пить. Наконец неслышно для вас он дает распоряжения официантам, которые мгновенно вновь появляются с дополнительной сервировкой и закуской. Метрдотель оставляет вас, чтобы через минуту вновь появиться и проверить, все ли в порядке. Два официанта стоят поодаль, неотступно следят за каждым вашим движением”.
Естественно, “дононовскую” роскошь мог себе позволить далеко не каждый житель Петербурга (а кто-то мог позволить, но не позволял, считая подобную заботу чрезмерной и даже навязчивой).
Несколько далее (дом № 32) – один из самобытнейших музеев города – Музей печати Санкт-Петербурга . А за ним (дом № 36) располагались бани. Кажется странным, но на набережных Мойки подобных заведений было очень мало. Эти, например, принадлежали господину Волкову, который завлекал клиентов странными (во всяком случае, для заведений подобного рода) “сюрпризами” – обоями на стенах, коврами на полах и графинами с простой водой, расставленными на столах.
Впрочем, волковские бани пользовались популярностью – в предпраздничные дни здесь могли побывать с три тысячи клиентов.
За банями располагалась популярная гостиница, носившая не совсем обычное имя “Демутов трактир”. А далее – Невский проспект, проходящий над Мойкой по Зеленому или Полицейскому мосту. Здесь также не обошлось без катастроф: в 1859 году по случаю приезда в город невесты царевича Александра (будущего императора Александра III) принцессы Дагмары на мосту устроили иллюминацию. В те времена подобные аттракционы были для жителей города в диковинку, и полюбоваться на волшебные огни сошлось так много обывателей, что мост не выдержал и рухнул. К счастью, стоял сентябрь и обошлось без жертв – все пострадавшие, поругиваясь, выбрались из речки.
А за Невским – комплекс зданий педагогического университета. До революции здесь размещались Воспитательный дом и Сиротский институт, основанные при Екатерине Великой Иваном Бецким. Иван Иванович большую часть своей недюжинной энергии направил именно на дело воспитания и просвещения. Вот один из его жизненных постулатов: “Воспитание есть дар первейший, коим человек обогащен может быть. Главная задача воспитания – стремиться к тому, чтобы сделать человека честным, без чего все прочие приобретения, какое бы звание ни было, суетны и бесполезны”.
Правда, отнюдь не все постройки этого квартала были заняты под воспитательные и образовательные нужды. К примеру, в доме Штегельмана (№ 50) подчас устраивались для высшего света всевозможные невинные забавы. Вот, например, одна из дневниковых записей, относящихся к 1765 году: “Вчерась ввечеру Ее Величество изволила быть у гр. Григорья Григорьевича в штегельманском доме, что на Мойке; там, как сказывают, компания была человек около шестидесяти. Ее Величество возвратиться изволила в час по полуночи. Ужин там был, танцы, песни, пляска и святошные игры. Гости часа в четыре по полуночи разъехались”.
Игры же были вот такие: “Сперва, взявшись за ленту, все в круг стали, некоторые ходили в кругу и протчих по рукам били. Как эта игра кончилась, стали опять все в круг, без ленты, уже по двое, один из другого: гоняли третьева. После сего золото хоронили; “заплетися плетень” пели; по-русски плясали, польский, минуэты и контрдансы танцовали. Ее Величество во всех оных играх сама быть и по-русски плясать изволила”.
А разыгравшись, высший свет и вовсе оставлял какие бы то ни было условности: “Государыня изволила сказывать, что она ногою своею за ухом у себя почесать может… Фельдмаршал граф Петр Семенович Салтыков правой своей ногой вертел в одну сторону, а правой же рукою в другую в одно время. Граф Григорий Григорьевич разные такие ж штучки делал”.
После революции весь комплекс зданий передали Педагогическому институту (ныне – университет). В церкви же Воспитательного дома по традиции тех лет устроили клуб для студентов. Клуб был довольно известным – здесь, например, выступал Маяковский. Выступление его было бесхитростным, домашним. Один из тогдашних студентов о нем вспоминал: «Хозяйской походкой обошел Маяковский сцену, отодвинул в угол столик, снял пиджак, обнаружив крахмальную рубашку снежной белизны; он взглянул на зал, на потолок зала и, улыбаясь, сказал: “Ангелы”. Публика посмотрела на потолок и начала смеяться. Там действительно были нарисованы ангелы, потолок раньше был церковный. Получилось очень удачно: “ангелы” прозвучали и по адресу потолка, и по адресу публики».
А несколько далее, в доме № 56, располагался Английский клуб. Душой этого места был Иван Андреевич Крылов. Он в первую очередь располагал к себе острым умом. Однажды, например, один волжский помещик начал хвастаться – какие, дескать, стерляди водятся в той великой реке:
– Раз перед самым моим домом мои люди вытащили стерлядь; вы не поверите, но уверяю вас, видно ее вот отсюда… до…
И помещик, изогнувшись, стал вытягивать руку по направлению к дальнему углу стола. Сидевший там Крылов сразу же отодвинулся и произнес:
– Позвольте, я подвинусь, чтобы дать дорогу вашей стерляди.
Впрочем, великий баснописец был известен также в силу своего диковинного аппетита. А также тем, что, проглотив огромное количество закусок и горячих блюд, он, выходя из-за стола, как правило, крестился и довольно приговаривал:
– Много ли надо человеку?
В соседнем доме (№ 58) находился ресторан “Контана” – такой же респектабельный, как и “Донон”, но специализировавшийся при этом на разных литературно-художественных вечерах (естественно, сопровождавшихся обильной пищей и напитками).
Несколько дальше, в доме № 64, жил Василий Васильевич Андреев – создатель знаменитого в начале прошлого столетия Великорусского оркестра балалаечников и “воспитатель” Шаляпина. Во всяком случае, Федор Иванович писал в своих воспоминаниях: “Я был отчаянно провинциален и неуклюж. В.В.Андреев усердно и очень умело старался перевоспитать меня. Уговорил остричь длинные “певческие” волосы, научил прилично одеваться и всячески заботился обо мне”.
Напротив же, в доме № 67, располагалась резиденция российского военного министра. Видимо, отчасти этим объясняется мистическая кровожадность набережных Мойки.

От Синего моста до Невы

Синий мост еще шире (100 метров), чем Певческий. Именно благодаря этому обстоятельству он вошел в художественную литературу. Лев Толстой в своем раннем рассказе “Записки маркера” упоминал некого бильярдиста: “Особенно Пан-то за полтинник рад бы не то что под бильярд, под Синий мост пролезть”.
Одной стороной Синий мост упирается в Мариинский дворец, а другой – в Исаакиевскую площадь. Площадь же, в свою очередь, известна не одним только собором, но и памятником Николаю Первому работы П.К.Клодта. В первую очередь памятник удивляет тем, что конная фигура императора имеет только две точки опоры – задние ноги коня.
Здесь же, рядом с Синим мостом, расположено весьма оригинальное сооружение – столбик, украшенный нептуновским трезубцем. На столбике указаны уровни, до которых поднималась вода в наводнения 1824, 1903, 1924, 1955 и 1967 годов.
Наводнения же здорово портили жизнь петербуржцев. Вот, к примеру, описание лишь одного из них, случившегося в 1824 году: “На площади против (Зимнего. – А.М.) дворца – другая картина: под небом, почти черным, темная зеленая вода вертелась, как в огромном водовороте; по воздуху, высоко и быстро крутясь, носились широкие листы железа, сорванного с крыш нового строения Главного штаба; буря играла ими, как пухом; два длинных деревянных тротуара поперек между заборов недоконченного здания сделали плотину, на которую волны упирали с ревом и, достигнув высоты ее, полились в Малую Миллионную; через узкий переулок, выходящий на Неву, вдвинуло водой огромную барку, перегородившую улицу. Люди, застигнутые водой, лезли в окна, на фонари, цеплялись за карнизы и балконы домов, прятались на вершинах дерев, высаженных кругом бульвара”.
От этого бедствия чуть было не пострадало хозяйство поэта и декабриста Рылеева, в то время отсутствовавшего в городе. Он по этому поводу писал своей супруге: “Мы же с тобою должны благодарить Александра Александровича Бесстужева: наши люди совершенно потерялись, и если б не было его, то мы лишились бы всей мебели и всего, что было в комодах”.
Сам Рылеев в то время исправлял должность правителя канцелярии Российско-Американской компании и соответственно жил в доме этой организации (набережная Мойки, дом № 72). В то время в моду входили его “русские завтраки”. Они проводились “постоянно около второго или третьего часа пополудни” и состояли “из графина очищенного русского вина, нескольких кочней кислой капусты и ржаного хлеба… Беседа была оживлена… предметами чисто литературными, но не ограничивалась ими”.
Мать поэта осуждала эти завтраки, весь образ жизни сына, круг его знакомств и интересов, но тот ей отвечал: “Матушка, ныне наступил век гражданского мужества… Я буду лить кровь свою, но за свободу отечества, за счастье соотчичей, для исторжения из рук самовластия железного скипетра, для приобретения законных прав угнетенному человечеству”.
Отчасти из тех самых завтраков и вырос декабризм.
А несколько дальше, во дворце Юсупова (дом № 94), состоялось одно из самых известных убийств – Григория Распутина. Местом же действия избрали только что отремонтированную комнату в винном подвале. Сам Феликс Юсупов так ее описывал: “Комната… была полутемная, мрачная, с гранитным полом, со стенами, облицованными серым камнем, и с низким сводчатым потолком. Два небольших узких окна, расположенных в уровень с землей, выходили на Мойку. Две невысокие арки делили помещение на две половины – одну более узкую, другую большую и широкую, предназначавшуюся для столовой… Входивший в новое помещение попадал сначала в узкую его половину. Здесь уже стояли в неглубоких нишах две большие китайские вазы из красного фарфора, которые необычайно красиво выделялись на мрачной серой облицовке стен, оживляя ее яркими красными пятнами… Резные, обтянутые потемневшей кожей стулья, шкафчики черного дерева с массой тайников и ящиков, массивные дубовые кресла с высокими спинками и кое-где небольшие столики, покрытые цветными тканями, а на них кубки из слоновой кости и различные предметы художественной работы”.
Словом, обстановка максимально соответствовала намечающемуся смертоубийству. И уж никак не увязывалась с тремя прекрасными, почти что сказочными мостиками через реку, перекинутыми в окрестностях дворца Юсупова. Это Фонарный, Прачечный и Поцелуев.
Особенно известен, разумеется, последний. Он был открыт в 1816 году и в скором времени оброс легендами. Одни считали, что название связано с некой исторической традицией: якобы здесь принято целоваться со всеми, кто вам встретится. Другие – что здесь находилась застава, до которой провожали отъезжающих и на прощание целовались. Третьи эксплуатировали вечную тему любви – якобы здесь произошла какая-то красивая и романтическая история.
В действительности все гораздо прозаичнее. Просто рядышком стоял трактир, принадлежавший господину Поцелуеву. Вот, например, одно из объявлений, опубликованных в Санкт-Петербургских ведомостях в 1774 году и проливающих свет на эту загадку: “Сего месяца 12-ого дня едучи от Поцелуева кабака к каменному мосту потеряна записная книжка”.
Так себе был трактиришко, однако на культуру Петербурга очень даже повлиял. И все благодаря причудливой фамилии владельца.

Ваше мнение

Мы будем благодарны, если Вы найдете время высказать свое мнение о данной статье, свое впечатление от нее. Спасибо.

"Первое сентября"