КНИГА ИМЕН

Заиндевелая паперть

Из записок ветерана-двурушника

Когда французские войска вошли в Москву, в городе было уже холодно, несмотря на раннюю осень. Офицеры кутались в случайные шарфы, солдаты поднимали воротники – если таковые предусматривались формой.
...В третьем эскадроне, ближе к хвосту колонны, ехал кавалерист, по-французски понимавший довольно плохо, по-польски – чуть лучше. Говорить он привык по-русски, но этот язык умели слышать лишь несколько сослуживцев, среди них офицер со странной фамилией – то ли Булгарин, то ли Болгарин. И какие такие болгары в польском войске под французскими знаменами на русской земле?..
Кавалерист, не своей волей оказавшийся на наполеоновой службе, по-русски еще и писал – чуть коряво, но лучше, чем рубил польской саблей своих соотечественников.
Через два или три дня расквартировки в Первопрестольной он занес в альбом:

Мороз привстал – пристал ко войску.
Москве представимся по-свойски,
Хоть город не совсем геройский –
Придется тут квартировать.
Поляки рядом и французы,
Набили гузна – втянут пуза.
Кажись, Москва, чай, не Тулуза.
А мне бы чай, коньяк, кровать.

Три слова на чужом наречье –
Две пули в правое предплечье.
Чуть ранен, но не искалечен.
Обосновался – весь резон.
Им Франция – она далече.
Меня привычный воздух лечит.
И для чего лихие сечи?
Была Москва – стал гарнизон.

Кому позор, кому пожары.
Собаки тощи, скучны свары.
Где повара? Спят кашевары.
На башнях – карканье ворон.
Над головой – опять Стожары.
Опрятны женщины. Кошмаром
Нам обернутся тары-бары.
Куда ни кинь – везде урон.

Французы! Будет вам империй...
Не хватит-станет кавалерий...
Схватить бы чирей – и по мере:
Коня, седельную суму.
Пришли – так лучше бы поверить.
Кресты на храмах неча херить.
В мороз взопрели – фанаберить
Ведь надо было по уму.

Прошли два, что ли, месяца, зачался исход из обугленной Москвы – и появилось еще одно стихотворение. Оно немного странное.

Только голос, голос от околицы
Незнакомого, желанного села.
“Не ступайте, здесь не спится – колется,
Сила тут не зельна, но зела”.

Оселок не Бог весть – не поселимся.
Дал бы Бог хоть ноги унести.
Ты прости: весельем не поделимся.
Мы шесть точек видим на кости.

Не грусти – придется, знать, остаться.
Родина – хоть как тут ни крути.
Был противным малым римский Тацит.
Ты гисторию слегка окороти.

В окороть коня, в конину зубы –
Забуреешь – заберешь на все.
Лошади уже идут на убыль –
А зимой и змей не сыщется в овсе.

Змей в калужских, смоленских или полоцких лесах в морозы и впрямь не сыщешь. Летом там надо было ходить, летом! А сейчас уже поздно. И при Красной не отличились, и прекрасного ничего из этого беззмейного хождения не выходило.
Вышло только четверостишие:

Память о предателях
Потомки предадут.
Вот ведь и узда тебе.
Помни свой редут.

Может быть, этими словами и закончилась затеянная Наполеоном кампания. Правда, говорят, она закончилась и оброненными императором в Вильне словами о великом и смешном, о шаге между ними…
А через несколько лет после кампании на паперти кафедрального собора в Смоленске то и дело встречали сухорукого солдата из крестьян (то ли из мастеровых), который никогда не протягивал ладонь за милостыней – только внимательно смотрел, как в старый кивер – “весь побитый”, позднее упомянутый известным ныне поэтом, – редко-редко бросали монеты.
Если его спрашивали, откуда такой, нищий говорил, что он польский улан, хоть из Сибири родом. Иногда хмурились в ответ, чаще смеялись. Реже бросали денежку.
Городские власти, как издавна водится в Смоленске, были снисходительны, ни до чего не дознавались. Городовой однажды на Пасху, сразу после службы, поднес чарку. Разговорились.
Нищий назвался тобольским выходцем.
– Из староверов, что ли? – незлобиво поинтересовался блюститель спокойствия согорожан.
– Из западных, – неопределенно ответил нищий.
Чуть позже храмовый служка приметил, что, чуть только с колокольни звон, нищий истово крестится. Ничего вроде особенного: Бог знает, сколько крестов кладут на себя христарадники за день, но этот то ли мастеровой, то ли в крестьянские лохмотья выряженный солдат клал кресты не по-нашему, а горстью и заканчивал не там, где полагается быть сердцу.
Служка метил в дьяконы и был допытливый:
– Почто так знамение деешь, нехристь?
– Рука усохла.
– А слева направо махать не усохла? Супротив правил…
– Вишь, я на паперти сижу. Портал справа. Алтарь, чаю, на востоке?
– На востоке, – доверчиво согласился служка.
– Так и справа от меня восток. Там и закончусь – туда и руку директую.
– Чаво?
Служка аж рот раззявил.
– Ex oriente lux, – внушительно, но не совсем убедительно для недоучившегося церковнослужителя ответил папертник.
Служка помотал головой и двинулся ко входу. С чрезмерной истовостью перекрестился на икону. Подумал: “Надо бы началию донести”.
Донес.
Батюшка – благо дело не в алтаре было – нехорошо выругался:
– Какой тебе Ксарентий Люций? Какие латиняне на паперти? Что ты нищих доследуешь? Иди, свечи сбери.
Через несколько дней – служка нарочито бдил – нищий не появился. На его приобыченном месте лежал грязноватый листок. С записью.

Горевали – не тужили.
Жили втуже – втуне шили
Из двух вер один кафтан.
Кто пропал – уж станет пан.
Кто забрел во вражий стан,
Станет срамный деребан
У замоленной иконы.
Убирайте ставку с кона.
Здесь препоны, там законы.
Было время просто оно –
Возвращение вперед.
Кому катит, тот и прет.

Вирши показались крамольными. Отнесены были в участок. Дошли до следственного пристава. Случилось дознание. Служку выспрашивали. Разговор долгим не получился. Услышал будущий дьякон то же, что и от церковноначалия.
Ушел. Парой лет спустя был рукоположен и долго настоятельствовал в большом селе Духовщине Смоленской же губернии.

Через несколько лет (дело было, кажется, в год после несчастного мятежа на Исаакиевской площади в столице) Фаддей Булгарин получил (как бы для своей недавно зажужжавшей “Северной пчелы”) толстую посылку из Сибири. Посылка показалась и оказалась странной. Намотано на фунт бумаги, а смысла почти нет.
Один смысл – листок дешевой бумаги. Витиевато выведенный заголовок, под ним – почти каракулями (видно, писал сухорукий или близорукий человек) – вирши.

Посвящение сослуживцу

Не имут сраму даже те живые,
Что, вопреки рассудку, наугад
Привыкли гнуть свои, да и чужие, выи.
Кто станет свят – тому не скажут:
“Гад”.

Пригоден? Будь. Будь проклят
и прославлен.
Приславлен будь к кому-то посвятей.
Витийствуй дальше. Будет озаглавлен
Твой надобный роман хоть “Выжигин Фаддей”.

Булгарин стихи не напечатал – ни в “Сыне Отечества”, ни в “Пчеле”.
Прошло года четыре, и публике был представлен роман “Иван Выжигин”.
В то же время тобольский градоначальник с удивлением читал ябеду на некоего Алексея Бессменных, устроившего в своем недавно приобретенном дому сектантскую молельню.
По разыскании выяснилось, что “сектанты” были отнюдь не привычными в сибирских краях староверами, а римо-католиками: три ссыльных поляка и один коренной сибиряк.
Католичество осуждалось, но уголовным законом не преследовалось. Дело отправили в архив.

Ваше мнение

Мы будем благодарны, если Вы найдете время высказать свое мнение о данной статье, свое впечатление от нее. Спасибо.

"Первое сентября"