КУЛЬТУРНАЯ ГАЗЕТА 
КОНТРАМАРКА В ПЕРВЫЙ РЯД 

Оглянуться – и не узнать себя

Когда настоящее беседует с прошлым, а будущего нет

Главными театральными событиями осени стали приезд в Москву Йозефа Наджа и премьера “Последней записи Крэппа” Беккета, приуроченная к 10-летию театра “Et cetera”.

АЛЕКСАНДР КАЛЯГИН В РОЛИ КРЭППА.
РИСУНОК АЛЕКСИ-МЕСХИШВИЛИ

Французский режиссер румынского происхождения Йозеф Надж запомнился Москве по гастролям двухлетней давности с “Полуночниками” по Кафке, за которые он получил “Золотую маску”. На этот раз он привез две работы – “Время отступления” и “Войцек”. “Время отступления” – спектакль-дуэт в присутствии третьего. Получасовой вариант спектакля, который Надж играл с Сесель Тьемблемон, несколько лет назад был показан на фестивале в Вильнюсе, и там же зародилась его новая версия: постановщик познакомился с Владимиром Тарасовым, и композитор стал третьим участником спектакля. Его перкуссия укрепила танцевальную пантомиму каркасом жесткой ритмической структуры и удлинила спектакль вдвое. Мужчина и Женщина проходят долгий путь отношений, притягиваясь и отталкиваясь, ища друг в друге поддержки и сражаясь за власть, сплетаясь в целое и яростно отстаивая свою самость. Пьеро и Коломбина, ожившие марионетки, архетипы и т.д. Сценка – сценка – сценка. Пересказывать танец-пантомиму – занятие неблагодарное, еще хуже пересказа снов. Любые трактовки произвольны, но горло перехватывает по-настоящему. Как лукаво поясняет сам Надж: “Одни видят в спектакле пессимистическую историю, другие – счастливую. Думаю, каждый человек вкладывает в эти толкования свой личный опыт, свое восприятие отношений мужчины и женщины”.
Естественно, что в “Войцеке” Наджа одинаково мало интересовали как перипетии сюжета (доведенный сослуживцами солдат убивает свою невесту, а потом себя), так и характеры действующих лиц. Экзистенциальный ужас человеческого существования в абсолютно нечеловеческой среде стал основой серии пластических этюдов, шаг за шагом показывающих неестественную оскорбительность самых простых вещей, если они совершаются человеком, насильственно обращенным в воинскую единицу. Точно ожившие персонажи страшных брейгелевских видений, с разбеленными лицами-масками, очень разные и все же похожие человеко-единицы обедают горохом, который трудно глотать, он застревает в горле, им рвет, изо рта струйкой стекает зеленоватая кашица. Они садятся на велосипеды, но кое-как скрепленные ободья едва вращаются на месте. Они тянутся к единственной женщине в таком понятном стремлении к нежности, к ласке, но их грубые прикосновения убивают ее. И собственно ласки достаются безучастному трупу. Живые люди перемешаны с глиняными истуканами и муляжами. Можно оторвать ухо у глиняной головы, а можно отрезать откуда-то из-под рубашки куски кровавой требухи, и все с жадностью набросятся на кровоточащее мясо. Шаг за шагом вытравляется всякий проблеск человеческого, живого. И вот уже вместо воды льется песок. Воды небесные не утоляют жажды, не омывают тела, не смывают грехи.
Начиная репетиции “Последней записи Крэппа”, Роберт Стуруа сказал: “Я хочу поставить эту пьесу Беккета с Александром Калягиным, потому что это предельно не о нем”. История о неудачнике, который на пороге старости пытается пройти по своему магнитофонному дневнику – он вел его всю жизнь, – восстановить свой путь и подвести неутешительные итоги: вот талант, который проиграл, вот женщина, которую потерял и предал, вот мелкие поворотные шаги, которые и привели к безнадежности финала, – конечно, это не история Калягина. Но роль Крэппа, подразумевающая не только крупного актера, но и определенную индивидуальность исполнителя, безусловно, это “роль” Калягина.
Александр Калягин – один из немногих сегодняшних актеров, умеющих и любящих пользоваться гримом, рисовать себе новое лицо и новую душу, изобретать в каждой роли новые эксцентрические детали. Своего Убю актер рисовал щедрыми масляными красками, иногда почти ядовитыми в своем переборе. Крэпп точно создан в жанре графики: полутона, мельчайшая нюансировка деталей. Тихий монотонный голос, чуть-чуть гнусавящий. На ленте он звучит моложе и тверже. Садясь или вставая, этот Крэпп делает небольшую остановку, как бы внутренне собираясь, чтобы не дай Бог не упасть и не споткнуться. Он привычно поправляет облезший на швах пиджак и засаленную тряпку на горле, которая исполняет обязанности кашне. Иногда облизывает губы – они сохнут от длинных речей. Постоянно прислушивается к чему-то внутри себя и часто спешит в туалет – снова ложная тревога. Калягин не пропускает ни одной детали одинокой бедной старости с ее жадностью, жалкостью и себялюбием. Он обыгрывает каждую деталь не слишком разнообразного реквизита: часы-луковицу, шапку, бананы, рюмки спиртного, которые методично следуют одна за другой. Калягин играет с каждым предметом долго, со вкусом, смакуя, но одновременно и приглядываясь к странному месту, куда занесла его судьба.
Действительно, странное место. Место, где настоящее беседует с прошлым, а будущего нет. Постоянный соавтор “интеллектуальных приключений” Стуруа, Георгий Алекси-Месхишвили создал завораживающее пространство. То ли свалка на окраине индустриального города, обнесенная поблескивающей металлической проволокой. То ли ангар какого-то давно улетевшего самолета. То ли марсианский пейзаж, где потерпел крушение космический корабль и остались предметы людской жизнедеятельности: подозрительное тряпье, старые часы, шкатулка, какой-то ядовитый офисный стол.
Здесь слышен грохот далекого поезда, а вместо ветра звучит космический саундтрек Гии Канчели и его же ядовитый марш. Пейзаж вроде знакомый, хотя никогда не виденный. Неужели это оно? И раз зародившись, догадка постепенно находила все новые и новые подтверждения: конечно, это самое Место, которое снится только в смертном сне. Существует огромная литература с детальными описаниями Рая, Ада, Вечности. Есть страшная догадка Достоевского: “А что если вечность – комната с пауками?” Роберт Стуруа вычитал у Беккета образ интеллектуальной вечности для неудачников, балующихся словом. Сидишь где-то на помойке, оскорбительно не нужный никому и меньше всего самому себе, и слушаешь собственный голос, который тебе пересказывает твою жизнь. Мимо скользят тени тех, кого любил и предал. И уже никогда и ничего с тобой не случится и не произойдет. Бананы отдают ватой, откуда-то взлетают зонтики, а музыка включается и замолкает, когда ей хочется.
Абсолютной реальности Крэппа, выписанного Калягиным до мелочей, головокружительный фон Вечности (и никак не меньше) придает иной масштаб и объем. Так художник тщательно выписывает натюрморт, создавая символический образ остановившегося времени, тщеты земных усилий. Точно в семиметровой комнате вдруг распахнутся стены и проступит звездное небо. Подсвеченная лунным светом плотная фигура Крэппа-Калягина теряет земную плотность, становится невесомой. И вот уже не противный, шамкающий старик, а несчастная облезлая душа справляет панихиду по всем живущим.

Ваше мнение

Мы будем благодарны, если Вы найдете время высказать свое мнение о данной статье, свое впечатление от нее. Спасибо.

"Первое сентября"