ЦВЕТ ВРЕМЕНИ 
 

Дорога из Москвы на Сану

Его жизнь, на счетчике которой сотни тысяч километров полета над землей, сосредоточена между двумя географическими точками. Москва, где он родился в конце шестидесятых, где жила его мать, и Сана, столица Йемена, откуда на обучение в институт Мориса Тореза приехал его отец. С тех пор как они расстались, он живет между этими городами уже тридцать лет.
В последний раз он прилетел в Москву последний раз. Ранним утром вестибюль метрополитена был пуст. На этот раз точно последний, сказал он, облокотившись на перила эскалатора. Три дня мы забирали из Шереметьева его багаж, который за годы перелетов явно уменьшился. Но все-таки это была гора из картонных коробок. Теперь в них было только самое необходимое: видеокамера, компьютер, штатив, мольберт, а еще книги, кассеты, картины и множество украшений – коптские ожерелья, деревенские кособокие кувшины, камни, похожие на осколки разноцветных стеклышек, и ракушки, эхо в которых тонуло без ответа. За эти годы он несколько раз менял начало своего будущего фильма. Когда приезжал в Москву, задумывал сделать кино о Сане, древнейшей столице Йемена, городе, который, по преданиям, основал Сим. Когда уезжал в Йемен – тосковал о Москве, и фильм у него начинался с шума и гула улиц и площадей. Главные решения в своей жизни он принимал в полете, когда лайнер начинал плавно поворачивать и подниматься над землей и воплощения забытых качеств и национальных признаков исчезали из вида. Он оставлял здесь неисчерпаемое терпение, жалкую безмятежность, смесь детской безответственности с парадоксальной надежностью, которая охраняет и защищает тех, кто безрассудно любит свою Родину. Он прилетал на ее вторую половину и поэтому не замечал никаких различий, которые мешают многим, у кого в крови бурлят и пенятся смеси непримиримых кровей.

Он парил в небе первым классом с тяжелой головой на недосягаемой высоте. Его место рядом с немецким туристом. Лицо соседа прикрыто газетой, в руке он держит погасшую сигару. Иорданская авиакомпания, несмотря на рамадан, угощала виски, он смешивал их с колой и глотал залпом. Ему казалось, что в воздухе мысли становятся тяжелее, а их сумма, помноженная на тоску, и есть постоянная величина времени. Он щурился на облака, которые плыли от него на север белыми пуховыми одеялами. В который раз в жизни они обещали, но так и не стали попутчиками. Он представлял себе дом деда, который должен быть похож на дворец султана. Пески, уводящие прочь от времени в заброшеные коптские катакомбы. Одновременно ему грезилась заснеженная Москва – воскресенье, пустая комната с тикающим ритмом времени икс... Немецкий турист неловко сполз набок, газета упала, и он увидел перед собой окно иллюминатора, а в нем была ночь.

Когда он приезжал в Европу, то приучался воспринимать негров и арабов как цветных. Когда возвращался в Йемен, то отучался от привычного для европейцев эгоцентризма. Этнические различия, говорил он, – это лишь способы поведения. Черные в своем роде – это вывернутые наизнанку белые. Поэтому в Москве он жил с помощью нескольких откровенных приемов, которые и не назовешь хитростью. Европейцы видят в нем азиата и пытаются поймать его на лжи и воровстве, и он попадается и искренне, с подобающим восхищением смотрит на них как на победителей... Здесь же, когда он останавливает своего мула в ущелье и спрашивает у сухого, как ветвь винограда, старика, где могила Каина, он знает, что может и не дождаться ответа. Он принимается считать, иногда до ста, пока не услышит, что могила Каина как раз там, где он стоит. Единственное, в чем никак не отыскать сходства между Севером и Югом, – это в чувстве времени. На Севере оно движется и живет параллельной жизнью. Здесь оно незыблемо, а потому и статично. Когда в детстве он потерял свои первые часы, йеменский дед сказал, что время мертво, пока его отщелкивают крохотные колесики, только когда часы останавливаются, время вновь оживает. Здесь тебе оно не пригодится...
Мы сидим вторую ночь и просматриваем кассеты. Улицы Саны. Переулки Москвы. В них ничего, что говорило бы о несправедливой судьбе, только неприятие разлуки и расстояния. Тень от самолета ползет по полу, по стене со скоростью черепахи. Воробей косо прорезает солнечный луч и приземляется на подоконнике. Склонив голову, смотрит внутрь то одним, то другим глазом... Его горлышко пульсирует чаще самого частого пульса. Наконец в комнату вплывает гул неба, и в движение приходят мебель, посуда, ложки. Слышны голоса тех, кто за стеной, и мысли тех, кто в полете. Начинают бить куранты. Воробей перестает трясти головой и пристально смотрит одним глазом. Потом порхает с подоконника и исчезает. Тень, однако, еще не совсем уползла.
А еще в начале его фильма должна появиться соседка Лиза с серым мышиным глазком и длинной тугой косой. Только мгновение она стояла в дверях и смотрела, как движется тень. Тень от самолета двигалась почти зримо, прокрадывалась по дверце шкафа к двери, пока не вытеснила ее из комнаты. Снег не смог запорошить воспоминаний. Назавтра мы заказываем грузовое такси и начинаем упаковывать багаж.

Он принял ванну и побрился. Надел новый костюм и застегнул на руке часы. Положил второй костюм и все прочее, и бритву, и щетки в новый портфель, закрыл замки. Один ключ опустил в карман, остальные ключи завернул – и написал две записки, и вложил в конверт, и запечатал их.
Все, что нужно здесь оставить и забыть, забудь. Вспомни, что говорил дед: постоянные размышления о позициях механических стрелок на произвольно размеченном циферблате есть симптом функционирования сознания. Выделение, подобное поту.
Он подошел к стене и, поднявшись на цыпочки, снял с крючка часы и держал их циферблатом вниз. Потом стукнул стекло о край раковины и подхватил осколки в ладонь, и ссыпал их в мусорное ведро, сорвал стрелки и бросил их туда же. Часы продолжали тикать. В его руках было все, о чем он когда-то сожалел. Он держал в кулаке свою судьбу, как молодой месяц держит воду, и ему опять надо лететь. Туда, откуда он вернулся наконец, и в последний раз...

Все в действительности происходит, сказал он при расставании. Но не тогда, когда ты понимаешь, что уже ничего не может помочь – ни деньги, ни религия, ни гордость, ни друзья, а когда ты понимаешь, что никакая помощь тебе уже не нужна. А значит, мы обязательно увидимся в следующую зиму, когда у меня будет что сказать о том, что такое любовь и что такое Родина.

Ваше мнение

Мы будем благодарны, если Вы найдете время высказать свое мнение о данной статье, свое впечатление от нее. Спасибо.

"Первое сентября"