ИДЕИ И ПРИСТРАСТИЯ 
ГОРОДСКОЙ РОМАНС 

Неснятое кино о звуках и немоте

ФОТО ИЗ ЖУРНАЛА “НЕСКУЧНЫЙ САД”

Вчера, в день отъезда жены с детьми, в день, когда я не нашел ни одного верного слова, чтобы сказать ей, – так волновался, и она тоже оставила меня без слов, в полноте одиночества в этом бессмысленном без нее городе. Боже мой, как не хватает иногда просто слова, звука, чтобы одиночество было выносимо...

Но нет! Неизбежность. Неотвратимость. Решимость. Шампанский хлопок пивной пробки – и далее везде, со всеми остановками. Звуки: мы сидим на кухне у Лехи, приятеля Мишки Тарковского, огромная коммуналка на бывшей ул. Герцена; жена, трое детей, бедность. Трогательность бритого мальчишки, которого я сразу беру под свою опеку. Он пробует чайной ложечкой собирать пивную пену в стакане: какая-то странная привязанность к собственно пенящемуся. Я купил детям «Спрайт» и шоколад; при этом смешно: воды он взял самую здоровенную бутыль, а шоколад как будто не хотел. «Мама, наверное, говорит, что он вредный?» – спросил я. «Да». – «Но он вредный, если съесть его очень много, а мы купим одну шоколадку и разделим ее на всех». Радость, что можно так просто обойти такой сложный вопрос. И как они ели, шурша фольгой. И опять: торопились собрать пену, пока пенился «Спрайт», глотали этот влажный воздух... А там, за окном... «Ты когда-нибудь видел такое?» Желтый квадрат света, человек в шляпе проходит. Доносятся звуки еврейской музыки. Я подхожу к окну поближе. Желтый квадрат света в выставленном окне, в пустом окне, в том месте, где должно быть окно, а пока что только дырка в стене; выше нас на этаж, жестяной скат крыши, кирпичная стена, красная... И желтое – внутри. И вот он проходит, и звуки музыки раздаются. Там идет работа, играет музыка. Скрипка. Две скрипки. «Осторожнее, ты можешь спугнуть». А они что же, пугливы? Пугливы, как животные... Или музыка пуглива? «Ты когда-нибудь видел такое, это же Иерусалим, Иерусалим!» – восторженно шепчет Тарковский...

Утро. Яростность телефонных звонков. Потом, когда все это прекращается, лежишь и вдруг впервые ощущаешь отдельность, самостоятельность звуков, живущих в твоей квартире: вот тикают часы, вот холодильник, а вот... странно, что такое? А, наверно, дочка Санька случайно на какое-то время установила будильник, и вот он звонит... Пропищал шесть раз. Она уехала, а он звонит. Я могу умереть, а он прозвонит. Страннейшее дело. Сосед кашляет за стеной. Всю осень, всю зиму... Неужели это тот самый с виду крепкий мужик, что когда-то попросил меня врубить погромче битловский «Revolver», работая на балконе? Теперь у него кашель доходяги.
Я не хочу так.
Жить-жить, потом начать кашлять в этом цементном гробу, именуемом квартирой, заболеть и, как говорится, двинуть кони.
Жена. Ее ангел, нарисованный чаем. Ее голос на кассете...
То же самое было в прошлом году, на даче: я просыпаюсь в незнакомом месте, разбитый на множество осколков, и вдруг понимаю, что у меня есть, есть шанс спастись: ее голос на кассете. Мы что-то обсуждали вдвоем, и это осталось. И я прослушал. Буквально несколько фраз оказалось достаточно, чтобы прийти в себя.
Еще голос, почти родной. Жанна рассказывает про смерть В.В.Налимова. Пытается воспроизвести его интонации: «Дай мне конфеточек...» (с нежностью) – «Каких конфеточек?» (с удивлением) – «А вот тех...» (опять с нежностью). Она понимает, что там, в реальности своей болезни, он видит конфеточки, которых нет...
Я не случайно сегодня уселся расшифровывать эту кассету: мне нужно окружить себя близкими людьми. И если не видеть их, то слышать хотя бы.
Голоса. Голоса. Голоса. Бабушкин голос. «Василек». Никто никогда меня потом так не называл, Леночка только. Но она его по-другому произносила, чуть кокетливо, как девушка, которая любуется цветами, вплетенными в волосы возлюбленного. А бабушка произносила с глубочайшей нежностью, но без всякого любования. И все-таки это совпадение в назывании меня, оно привело к тому, что Леночка так долго во мне жила.
Мне жалко, что жена перестала называть меня, как в первые месяцы нашей любви. Я до сих пор помню, сколько нежности было в этом имени. Оно звучит еще в памяти, хотя нигде не записано. Ни на одной кассете. А мне бы иногда надо было целую кассету прослушать с какими-нибудь хорошими словами, сказанными ее голосом. Или чтобы она мне сказку почитала. Я особенно любил, когда бабушка читала мне сказки. Так хорошо было, так спокойно, так баюкающе... Как будто в лодке на море. Солнышко. Блики. Ласковые волны. Как голос.
Полная немота очереди в Вахтанговский театр при прощании с Окуджавой. Мы с братом Александром были около двух часов, Рустам – около трех. Он сказал, что его это поразило – ни одной гитары. Очередь шла и шла; первоначальное время окончания прощания – 16 часов – было уже нарушено, он зашел в 18, но очевидно, что пускали еще долго после этого – никак нельзя было остановить этот бесконечный поток людей. И в то же время в этой бесконечности никто не попробовал петь... Рустам был уверен, что музыка будет, сам раздумывал, взять гитару или нет. И вот ничего. Хотя в очереди были люди из КСП, разные были люди...
Никто не пел «Возьмемся за руки, друзья...» или «Виноградную косточку...»
Песни звучали только через репродуктор в зале театра, где стоял гроб.
Были прекрасные лица, редкая подборка лиц, специальная выборка лиц интеллигентных, теперь очень трудно в уличной толпе разыскать эти лица. От тридцати и старше. Младше не было. И музыки не было.
«...Я истолковал это так, что музыка умерла...» – сказал Рустам.
Ира Кузьмина, напротив, истолковала это как высшее проявление деликатности. То есть как вот я (ты, Ким или Никитины) возьму гитару и запою, когда он там мертвый?
Это, наоборот, признание невосполнимости потери. Память останется. Песни еще будут звучать. Но утрату этим не восполнишь. И тысячи людей молчаливо согласились с этим и принесли в последний дар ему свое молчание...
Я, пожалуй, с этим согласен больше, у Иры поразительно тонкий музыкальный и человеческий слух...
Еще запомнились слова Рустама: «...Он совершил громадную работу по реставрации человека на одной шестой части суши, апостольскую работу...»
Вернувшись домой, я нашел на полке пластинки Окуджавы и поставил их. Я был поражен тем, какой кроткий у него голос, какой слабый, хотя и исполненный внутреннего достоинства (Ира Кузьмина прекрасно сказала: «старинный»). Теперь никто, ни один исполнитель, не поет так. Таких голосов нет, они не звучат и не зазвучат больше никогда. И когда этот голос запел: «Пусть вожделенно жаждет век нащупать брешь у нас в цепочке...» – я не выдержал и заплакал...
Оттого что цепочка разорвана...
Оттого что самые близкие предают и больно ранят друг друга...
Оттого, что этот апостольский голос больше никогда не зазвучит...
А на девятый день (следующий после похорон), в субботу, 21 июня, в ЦДХ был концерт (традиционный джазовый), в который нетрадиционно была включена композиция «Девять дней». И Андрей Битов читал стихи со сцены, и музыканты как-то тихонько вторили ему, и все это было таким странным выражением благодарности наших «стариков» (для него – младших братьев) ему.
Нет-нет, он не создавал ничего похожего по звуку...
Далеко в стороне от джаза. По крови, по духу. «Московский муравей». Обедневший аристократ, обошедший в своем сокровенном пении эпоху свинга.
И тем не менее так пронзительно прозвучали строчки Битова... Так пронзительно... Как же там было? У меня записаны эти звуки... Слова. И звуки. Каскады звуков, взрывы звуков, тектоника и кровосмешение звуков...
Утренний (в мастерской Роста) разговор Андреича с Володей Тарасовым о колоколах. Все это разрывание звуковой материи фри-джаза и колокол... Когда все разорвано, рождается звук: завершенный, круглый, светлый, как яйцо. Колокольный звон. Для собора св. Казимира в Вильнюсе Тарасов сделал колокола наподобие буддийских, из разной длины (и голоса) трубочек. Пробуя разные субстанции, язык к ним подобрал из дуба: только дуб дает мощный, веский и не пошлый звук.

Музыкант. В один из нечаянных теплых дней зимы, когда тепло утвердилось и люди поверили в это тепло, оделись полегче и вышли на улицу, на солнце...
По сути, ничего не оттаяло, оттаяли только люди, и они уже готовы были радоваться, готовы жадно пить эту радость тепла и света. И я помню: на «Новокузнецкой» в час весеннего солнца сидел человек с электрогитарой и усилителем и играл. Я видел его здесь и в другие дни, и гитара его никогда не была особенно звучной, она просто уныло звучала, и единственным ей ответом была походя брошенная мелкая монета, но сейчас казалось, что весь этот вечер поет ее звуками. Это был час истинного торжества гитариста. Он играл, и люди чувствовали весну в звуках его музыки, и закончившие ремонт строители (турки? кавказцы?), высунувшись из окон второго этажа, слушали его, и продавец из колбасного фургончика слушал его, и с особым трепетом слушали его четыре или пять бомжей, как будто он сулил им награду и надежду, этот музыкант, как будто в звуках его музыки было прощение им, и не прощение даже, а искупление и спасение. А потом музыка кончилась, они ощутили свою кучную неуместность на тротуаре и, вновь водрузив на плечи грязные, лоснящиеся пальто, повлеклись в разные стороны, чтобы раствориться в улице, в толпе, затеряться по углам улицы небольшими кучами вони и тряпья, в которых спрятано немытое, опрелое, гнилое человеческое тело, плоть, которая тупа и бездушна, но вот, оказывается, созвучна музыке солнца. Вечер синел и погружался в прохладу, а грязная, оплывшая, хотя и нестарая еще бомжиха вела за собою девочку, девочку в зеленом пальтеце с лицом, не оставлявшим никакой надежды... А потом на «Белорусской» я видел бомжей, подвыпивших пива и пляшущих под звуки музыки, раздающейся из динамиков какого-то активизировавшегося ларька, молчавшего с начала зимы... Этот танец был дик, он был даже страшен со стороны, радость этих грязных, полупьяных, потерявших соответствие большинству людей была странна, но для них это было неподдельное торжество, это была победа, это было торжество над силами смерти и зла. Я припомнил, как неделю назад утром у входа в метро бомжи разминали друг друга, пытаясь промять, промассировать через толстые пальто полумертвые, много месяцев не мытые тела друг друга... А сейчас было тепло, спасительно – и музыка звучала для них...

Ваше мнение

Мы будем благодарны, если Вы найдете время высказать свое мнение о данной статье, свое впечатление от нее. Спасибо.

"Первое сентября"