КУЛЬТУРНАЯ ГАЗЕТА 
КОНТРАМАРКА В ПЕРВЫЙ РЯД 

Невыносимое очарование смутного объекта

Толкование сновидений по Гончарову

СЦЕНА ИЗ СПЕКТАКЛЯ. ОБЛОМОВ – В.СКВОРЦОВ

«...А то не могу проснуться, – разве когда не станет уже мочи спать. Глаза заплывают слезами, и лицо бывает измято. …И говорю со сна не своим голосом».
Какой «свой» голос у И.И.Обломова? Уж двадцать с лишним лет – цветистый голос Олега Табакова. В расцвете застоя Михалков вывел нас из мрака добролюбовского заблуждения и заставил полюбить Илью Ильича, как только он любит его. Ну как Табакова не любить? Вечная Casta diva, вечный покой Обломовки с ее дурью и отетью («отеть – высшая степень лени, отбойный тунеяд» – надобно сдуть пыль с Даля).
Но можно услышать и другую Обломовку – дзэн-буддистский рай.
Хотя какой уж тут рай – звучит во мраке что-то угрюмо-акынское, утробно-этническое. Поначалу слов не разобрать, а как разберешь – вздрогнешь: «Летом, во вторник, умер покойник. Пришли хоронить – он на лавочке лежит». Так начинается спектакль Центра драматургии и режиссуры А.Казанцева и М.Рощина «ОБЛОМ-OFF», поставленный Михаилом Угаровым по собственной пьесе «Смерть Ильи Ильича».
«Смерть…» – название сумрачно-правильное, культурное, многообещающее для тех, кто понимает. Зато неправильно-претенциозное «ОБЛОМ-OFF» сразу обещает игру, а театр – кто понимает – прежде всего игра. У нее, конечно, есть правила, но на то и правила, чтоб их нарушать. Однако делить плюсы-минусы спектакля не хочется: он очень живой, и в этом его главное достоинство.
Да и стоит ли вообще что-то делить? «Дроби придумали арабы. Чтобы делить. А что им было делить? Чернотелому человеку в жарких странах, голому негру – что делить? Неужто себя?»
Тем не менее «Обломов» поделен. Троекратное, кругло-андрогинное «О» бестрепетно рассечено на неравные дольки – на русский облом (опять сдуем пыль: «Облом – все, что не цело, что обломано») и ненашенский оff. Не встретиться им никогда? И кто же, наконец, виноват: тонкое дело Восток или тонкая штучка Запад?
Кто не спрятался – тот и виноват. А вообще все двоится: тело-дело, жизнь-смерть, сон-явь, инь-ян с места сошли, да не сошлись. Евразия-с.
Небритый евразиец Обломов (Владимир Скворцов) – злостный нарушитель правил и приличий. Такому не до лени: жизнь его – игра. Старый ребенок, русский Винни-Пух, он знает: есть игры правильные – салочки, пятнашки, жмурики (именно так, а не жмурки) – и неправильные: депутатство, чтение газет, шопинг в страшном Гостином дворе, да и всякая другая суета: «Труд – наказание, наложенное еще на праотцев наших. Добрые люди любить его не могут и всегда от него избавляются, где есть случай…»
Для себя философ нашел игру единственно верную – сложить ладони домиком над головой: «Я в домике». Кто спрятался, тот не виноват. А можно и подальше спрятаться – под стол, под скатерть: всем домикам домик.
В подстолье и застает его доктор Аркадий. Доктор – отличное изобретение драматурга (у Гончарова вы сего младофрейдиста не сыщете), блестяще сыгранное Артемом Смолой.
Мы, собственно, уже были предупреждены о приходе врача. Обломова пытались лечить критики-ревдемократы, но Аркадий говорит красивей – про душевные болезни – и ищет название болезни Ильи Ильича, надеясь спасти его одним только словом.
Но есть ли болезнь? И есть ли слово такое? Ведь слово перестало быть Богом, да и не верит Обломов в слова.
Словцо найдется к финалу, когда доктор окажется более «гончаровским», чем те, кто вроде «ближе по тексту». В том и парадокс талантливой пьесы, что там, где автор щепетильно верен слову классика, он от него дальше, чем в зонах свободных импровизаций.
Между тем Угаров-режиссер пуще всего боится как раз Ее Величества Хрестоматии и приложил немалые усилия (порой наперекор себе драматургу), чтобы вовсе стереть глянец.
Например, со Штольца (Анатолий Белый). Гешефтмахер Андрей Иваныч, штуки-шпеки-немецки человеки, бравирует с сильным акцентом: «Вертеться каждый день, взад и вперед – это секрет всеобщего блага». Но сам-то, очень добрый, по сути, парень, в это не верит. Устал играть во взрослого и умного в дурацкой Азии, в отчаянии срываясь на немецкий лай. Ему бы оттянуться, порезвиться с Илюшкой, как в детстве, – какой уж антагонизм с Востоком.
Азиатскую душу должен воплощать Вечный Слуга Захар (Владимир Панков). Но этот мелкотравчатый бес-домовой, шут-провокатор только тюбетейкой и шаманским воем на какой-то этнической дуде присягает на верность Поднебесной да тянет на себя обломовское одеяло. То есть халат.
Зато уж роскошно-буддийский халат-скатерть-саван (фантастическое по красоте и выдумке творение художника Андрея Климова) вполне самодостаточно «играет» пышно-душную восточную идею, хотя Восток с Западом так срослись, что не
разъять. И ориентальные мотивы сливаются с «парижским» аккордеоном в музыке «Панквартета», которую вживе исполняет безнадеги маленький оркестрик.
Живьем поют и Casta diva. Обломов, Штольц, доктор – дурачась, каждый на свой лад, к вящему восторгу зрителей.
Чу! Не кощунство ли? Не балаган?
Нет, споет – и всерьез – Ольга Ильинская. К счастью для зрителей, у Анны Невской голос редкой для драматического театра силы, но актрисе непросто на этом мальчишнике жизни: драматург потратил больше выдумки на мужские сцены. Словно стесняясь лирики, любовную линию обозначил пунктиром (ну да фильм-то все видели).
На протяжении трехчасового действа по мотивам толстого, нечитаного романа зал то и дело взрывается хохотом, но в антракте терзают сомнения: как же после разудалой «Игры в Облом-оff», чуть не капустника (чу!), перейдут к «Смерти»?
Да – легко. Смерть является собственной персоной. Это владычица домоткано-спящего царства с пирогами да горькой на молодом смородиновом листу, вдова Пшеницына (Ольга Лапшина) со чады (на сцене – очень живые дети). Для нее придумана инфернальная пластика и зловеще-гремучая смесь языков народов экс-СССР. Как заклинание, твердит она дремучую заумь из письма старосты Обломовки Прокопия: «аки зыхалу унесли так порхало дуде не бу пряснится донесут щело» (культурный староста то ли Ремизова с Крученых начитался, то ли лично с Петрушевской познакомился). «Что за щело?» – спрашивает с тревожной тоской Обломов. Захар заверяет: смерть.
А нам-то что за страшную сказку меж волком и собакой рассказывают? Опять же Даль: «Облом – нечистый, дьявол, некошный, домовой». Жмырь какая-то, голядка, порхало дуде. Уж не на костях ли классика пляшут? Ведь и до Ницше добрались: «Один философ недавно сказал, что Бог, мол, умер... И что с того? Ведь это одни слова, никто немчурёнку не поверил!»
Похоже, драматург хотел не с чертями-домовыми, а с немчурятами посчитаться, но Угаров-режиссер по-обломовски правильно махнул рукой на это дело: куды ж им за нами полезть? Выпил Штольц рюмку-другую на смородиновом листу, да и развезло бизнесмена. Что русскому водка, то немцу – off.
Вот и доктор, поначалу шиллер шиллером (с игрушечной кобылкой в шкапу), ан – пообломали-укатали московского сивку петербургские врачебные тайны да гнилая вода.
Перед смертью Обломова постаревший доктор назовет его болезнь, и это – спасибо М. Угарову – не обломовщина, а жуткое Totus. Цельность.
Вот оно. Обломов – ТОТУС, ТОТ самый, целый. Андрогин, хотя такой жмырью зрителя не стращают. В отличие от половинок, четвертинок, 1/12 человека ООО не может жить. И в этом его тоска, в этом – мысль: «Не весь же человек нужен, чтоб сукном торговать или чиновником быть. Только часть его нужна. Куда ж остальное девать? Остаток – куда? Некуда! Где тут человек? На что раздробляется и рассыпается?.. Половинки, осьмушки, четвертинки... И ни у одного ясного, покойного взгляда...»
Но драматург написал про цельность, а Владимиру-то Скворцову сию умозрительность – на сцене представлять. А как играть бедного Тотуса? Это ведь не бедный Йорик, а самоцельность, круглость.
Актер играет наше всё. Евразийское. Инь с яном, ОБЛ – с OFF’ом в одном флаконе. Наивность, ирония, стыд, нежность, кривлянье, малодушие. То дитя малое, то без малого Лао-цзы. То псих ненормальный, то ручной медведь (Пух), а то и блаженный. (Но кому на Руси блаженней, чем медведям?)
Итог – «глаза заплывают слезами». Словом, живее всех живых. Не в том смысле, что другие мертвы: просто он один жил правильно. Потому что – по своим правилам, в домике. Но доктор прав: такой – не жилец. Хотя вот уже и сам доктор складывает ладони домиком над головой, и Штольц, и музыкант на балкончике.
Нас же сразу предупредили: тут театр, игра. «Пришли хоронить – он на лавочке лежит». Так что и смерть Обломова – тоже игра. Кто не спрятался – она не виновата. Да и это «ведь только литераторы делают себе вопрос: зачем дана жизнь? И отвечают на него. А добрые люди? Добрые люди живут, зная себя, в покое и бездействии».

Ваше мнение

Мы будем благодарны, если Вы найдете время высказать свое мнение о данной статье, свое впечатление от нее. Спасибо.

"Первое сентября"