КУЛЬТУРНАЯ ГАЗЕТА 
СВОЙ ПОЧЕРК 

Можжевеловый дымок сквозь морозное окошко

Как нарисовать настоящую жизнь

РИСУНОК ХУДОЖНИКА ВАЛЕНТИНА ОЛЬШВАНГА ДЛЯ ЗАСТАВКИ-НОВЕЛЛЫ ЮРИЯ НОРШТЕЙНА К ПЕРЕДАЧЕ “СПОКОЙНОЙ НОЧИ, МАЛЫШИ!”

Слабо свечка тлится,
То прольет дрожащий свет,
То опять затмится…
В.А.Жуковский

Горсть света

Зимний вечер. Уже наступил Новый год. Одинокий троллейбус грузно переваливается, шевеля длинными мачтами-усами. Густо и косо летит снег. А потом – желтый фонарь над окошечком кассы, фанерные стулья в зале, девушка в вязаной синей шапочке…
Только недавно понял, что удивительный фильм я смотрел при удивительных обстоятельствах. Правда, тогда, двадцать лет назад, я этого не понимал. Просто пошел в кино, а получилось, что “Сказку сказок” я первый раз смотрел под… церковными сводами.
В бывшем единоверческом храме, долгое время заброшенном, в начале 80-х устроили дом культуры автомобилистов. Было там и что-то вроде кинотеатра повторного кино, показывали хорошие фильмы, а раз в неделю и вовсе полузапретные. Свердловским студентам это место нравилось. (Теперь там снова храм – Троицкий кафедральный собор!)
Было ощущение, что смотришь не кино, а что-то не имеющее пока названия. Слово “анимация” еще не было в ходу, но и оно бы ничего не объяснило. Потом где-то мне встретятся слова Норштейна: “В первом ощущении фильм гудит как стиховой ритм…” Вот он и гудел во мне.
На месте экрана был надкроватный коврик моего детства. Вернее – надраскладушечный, потому что спал я на раскладушке. Этот коврик жил той странной, вечно сумеречной жизнью, которую я сразу вспомнил. Приглушенный, медленно колеблющийся свет на ворсистой поверхности. Знакомцы странные, сошедшие с потолка, соседи по дому. Фонарь, что стоял посреди нашего вологодского двора у сарайки. Волчок, который ночью сидел на бабушкином сундуке.
Я тогда еще не знал, что Юрий Норштейн вырос в Марьиной роще и все, что он принес в кино, – оттуда.
После сеанса мы перешли дорогу и вошли во двор. Там с лета остались качели, привязанные к ветке огромного необъятного тополя. Девушка села на качели, я стоял у нее за спиной и тихонько раскачивал. Передо мной были открытые ворота на улицу, подпертые сугробами. У калитки лежала фанерная лопата со сломанным черенком. В воротах под медленным снегом проходили редкие прохожие, проплывал троллейбус, как огромный фонарь, с запушенными морозом окнами. За нашей спиной в глубине двора лежали в сугробах сараи, лежала нестрашная, чуть синеватая темнота, из окон деревянного дома туда падала слабая горсть света.

Письма на реке

Когда я пришел домой, то тут же, ночью, записал в дневник целые три страницы – просто пересказал весь фильм, будто боялся его забыть.
“…Ночь. На перроне стоят женщины, поезд проносится мимо, редкими горящими окнами высвечивая их фигурки. Потом летят треугольники и женщины ловят их, как птиц…”
Склонившись над тетрадкой в тишине уснувшего дома, я вспомнил историю, рассказанную моей одноклассницей. Ее бабушка в молодости, во время войны, ехала на подводе через мост и вдруг видит: по воде плывут белые треугольники. Где-то выше по реке немцы разбомбили эшелон с почтовым вагоном. Бабушка схватила багор, который нашла на телеге, спустилась к реке и стала ловить уплывающие конверты, подтягивать их к себе багром и раскладывать на траве. Среди писем, которые она выловила, оказалось и письмо от мужа с фронта. Как потом оказалось – последнее письмо.
Юрий Норштейн однажды сказал о “Зеркале” Тарковского, что этот фильм заключает в себе “глубочайшее гуманное отношение к тому, что происходило со страной: самое гуманное, самое сострадательное, какое только может быть”. То же можно сказать и о “Сказке сказок”.
“Волчок ночью разводит костер на обочине дороги, печет картошку, ест, обжигая пальцы. Мимо проносятся машины. Потом он утаскивает лист бумаги со стола, бумага оборачивается ребенком…”
Бывает во сне: стоишь и топчешься перед низким окошком, силясь за ним что-то разглядеть. А в окошке будто бы детство. Но вечно мешают цветы на подоконнике или газету положат, чтоб не дуло, а то и шторы задернут. Но иногда что-то выхватывается. Полешко, догорающее в печке. Старый паровоз выезжает из-под кровати. Резиновый мячик скатывается вдруг с гардероба, скачет, исчезает под столом.
Счастье увидеть все это и затаиться, и жить дальше, но вот пересказать увиденное другим, пересказать гениально – не знаю, счастье ли. Счастье ли поделиться самым родным, единственным, тем, чего и у тебя всегда мало. Если и счастье, то какое-то очень трудное.

Седая лошадь

В новогодние дни не стыдно признаться в наивных мечтаниях и вспомнить, что среди моих детских планов на жизнь был в какие-то минуты и этот – стать мультипликатором. В нижнем уголке толстой тетради я последовательно, на каждой странице, рисовал человечка. Потом быстро пролистывал и радовался, что человечек прыгает и размахивает руками.
В нашем доме “мультики” не считались детской забавой. Дед с бабушкой, художники по образованию, увлеклись анимацией еще в середине 30-х. Поэтому они и оказались в кино, стали снимать технические фильмы, в основе которых – та же анимация.
Если по выходным показывали какие-то новые мультфильмы, дед с бабушкой непременно их смотрели, обсуждая какие-то недоступные мне тонкости, иногда делая тут же какие-то зарисовки.
Все это, видно, не прошло для меня бесследно. Читая хорошие книги, я всегда представляю, как бы я это нарисовал и снял.
Вот непременно бы снял рождественский анимационный фильм по Аксакову, по “Детству Багрова-внука”. Или по зимним стихам Жуковского. Или по главе “Рождество” из “Лета Господня” Ивана Шмелева.
Мне кажется, что эти книги составляют не только славу русской словесности, но и ее очарование. Неуловимое, таинственное очарование. Мир, созданный этими писателями – с виду лубочный и домотканый, – до невозможности труден для постижения обычными киношными средствами.
В прозе Аксакова и Шмелева, в стихах Жуковского растворена сказочная гармония, идущая от внутренней красоты авторов. Здесь – тайна. А сколько в этой прозе счастливой неспешности, сколько радости медленного путешествия в возке с замерзшими оконышками...
Быть может, только анимации дано передать на своем языке, как семь окон багровского дома распахнуто в “спящую во мраке грачовую рощу”, как “длинная тень от дома покосилась на юг”, как “синелось что-то вдали”, а “высокие деревья были до половины закутаны в туман”.
А зима шмелевская? “В льдинках искристых окон плющится колко солнце...” А мороз! Вот водовоз подъехал к дому: “Бочка вся в хрустале и треске. И она дымится, и лошадь, вся седая”.
А преданные фигуры Евсеича и Горкина?.. Или Пискун – бездомный старичок, который “голос отморозил” и теперь пищит, как мышонок. Их можно только соткать любовно из штриховой или тряпичной плоти.
В классической русской прозе вообще гораздо больше поэзии, чем прозы. И наверное, поэтому так много непереводимого на язык кино. Причем это касается не только произведений Аксакова, Гончарова или Тургенева, но и обычных мемуарных книг, написанных на рубеже ХIХ–ХХ веков.
Вот наугад открываем, к примеру, воспоминания князя С.М.Волконского: “Темнее ночи на темном небе темнеют темные дубы…” Ну какой камере, какой пленке передать эту картину летней ночи, открывшуюся путнику по дороге к усадьбе? А оттуда, “из темноты нежданный лай, нежданный фырк, нежданный вспых далекого костра…”.
Вот откуда к нам вышли и “Ежик в тумане”, и “Сказка сказок”, и уже почти “сшитая” Норштейном “Шинель”! Как важен там и этот фырк, и этот вспых...
А кормилица у Аксакова – она же “невидимое существо”. Только теплая рука художника может передать, как “кто-то являлся в сумраке... брал меня на руки, клал к груди…”.
Буквальная же экранизация убивает именно эту невидимость, поэтичность.
Юрий Норштейн часто просит Франческу Ярбусову, неизменного художника всех своих фильмов, рисовать левой рукой, чтобы мастерство не передавило хрупких героев фильма, не сдуло пыльцу с крыльев бабочки. “…Когда Франческа начинает прилежно рисовать, я из себя выхожу: Франя, ты что, не помнишь, через что мы с тобой прошли? Мне не нужна твоя виртуозная вертлявая кисточка!..”
Чтобы рассказать ребенку сказку, надо самому быть доверчивым, наивным, немного тепой, как говорила моя бабушка. Нельзя быть профессиональным волшебником и набить руку на чудесах.

Мгновение задумалось

Русская анимация востребована сейчас во всем мире. (Этому стоило бы только радоваться, если бы из самой России наша анимация не выдувалась столь стремительно.) Многим вдруг стало очевидно, что компьютер компьютером, но искусство – это всегда ручная работа.
Мотыльки Франчески Ярбусовой из “Ежика в тумане”, лошадь, хрупающая губами. Медвежонок, собачка и котята, нарисованные Валентином Ольшвангом для заставки-новеллы к передаче “Спокойной ночи, малыши!”.
Эта заставка Норштейна не прижилась на 1-м канале и была отторгнута за странность и медлительность, хотя длилась все те же отведенные ей две минуты пятьдесят секунд. Тихая история, случившаяся под скатертью зимним вечером, придала мимолетности ощутимую цельность. На две минуты с хвостиком мы были вместе с детьми спрятаны от суеты, укутаны большим бабушкиным платком. Но люди, привыкшие к ритму клипа, не поняли, отчего мгновение задумалось.
На основе эскизов и рисунков к “Спокойной ночи, малыши!” в позапрошлом году был выпущен календарь (к сожалению, совсем небольшим тиражом). В предисловии к нему Юрий Норштейн написал: “Без помощи взрослых дети не выживут. Мы тоже не выживем, если не будем прислушиваться к детскому лепету…”
…Куда ты, куда ты, Ежик? Мы здесь. И веточек этих, как их…можжевеловых… принесли для дымка…

Ваше мнение

Мы будем благодарны, если Вы найдете время высказать свое мнение о данной статье, свое впечатление от нее. Спасибо.

"Первое сентября"