ПРЕДМЕТЫ БУДУЩЕГО ВРЕМЕНИ
ПРАЗДНИК

Устройство зимних выходных

Рождество и следующие за ним праздные дни, числом двенадцать, вплоть до самого Крещения, всегда считались каникулами самыми чудесными. Чудесами были: во-первых, двухнедельное безделье (причины его были разны, у нас, к примеру, это двоение старого и нового календаря, дублирующее всякий праздник), а во-вторых, что важнее, — странности, происходившие в эти дни с мимотекущим временем. Не случайно эти дни издавна рассматривались всевидцами и мудрецами как некий главнейший пункт в наблюдении за течением времени. Двенадцать дней Святок рассматривались (рассматриваются и теперь) как растворенные ворота во внешнее, вечное Время, кружение которого, вторгаясь в земной календарь, способно перевернуть и перемешать все здешние возрасты и сроки.
Оснований для подобных выводов всегда находилось множество. Вот свидетельства, приведенные в Библиотеке Дикостей (так можно перевести заголовок пестрого издания, предпринятого в Англии в середине XIX века некими эксцентричными исследователями, близкими братству прерафаэлитов). В эзотерических школах Междуречья и Малой Азии времен поздней античности дни, соответствующие по календарю нашим Святкам, считались "молодильными". Время точно поворачивало вспять, учителя становились моложе учеников, древние обелиски и прочие говорящие камни горели на солнце, точно облитые маслом. Позднее в средневековой Европе это вылилось в основанную на евангельском сюжете легенду о перемене возрастов волхва и звездочета по имени Мельхиор, одного из трех, что в предновогодние дни отыскали младенца Христа. В эти дни из седобородого важного старца он делался черным и подвижным, как жук. (Классическая алхимия повторяет эту легенду на свой лад, разворачивая ее в цепочку превращений, главным агентом которых выступает меняющая цвет посеребренная латунь.)
Растительность, если таковая имела место, в эти дни также вела себя непредсказуемо — дерева менялись плодами (Сирия, IV в.), притом одни могли вырасти в одночасье выше облаков и пропустить по своим ветвям любопытствующих в устройстве небесного механизма, другие же зеленые созданья (Салоники, Иония, Кипр) на глазах паломников поедали вокруг себя солнечный свет, уменьшаясь и чернея при этом, проживая жизнь в обратном порядке, пока не обращались в антрацитовое в земле отверстие, прямо на тот свет. Еще показательнее в праздничное двенадцатидневье было появление из замочных щелей, колодцев, чуланов и прочих пятен темноты разновозрастных чудищ, оживленных статуй и духов смутно телесных, несущих в своем обличье знаки прошлого и будущего. Испускающие глазами колючий свет, суровые и всезнающие человекозвери (Англия, первая перемена тысячелетий), не имеющие полу младенцы с глазами стариков и прозрачные насквозь, зеркально похожие на всякого прохожего ледяные идолы (альпийский эпос), являющие напоказ его, прохожего, сердце, из которого раскручивался список, в коем перечислены были все его деяния, мысли и болезни, и предсказывалась судьба — все экземпляры прейскуранта так или иначе были связаны с турбуленцией времени.
При всей сочиненности они несомненно являли собою знаки, отмечающие невидимые глазу и недоступные разуму точки, повороты и сгущения времени. Можно предположить, что сумма таковых сгущений составляла исследуемую волхвами и мудрецами, непроглядно черную материю вечности, открывающуюся нам во всякой важной прорехе истории.
Кстати, сюда же можно отнести наши новогодние елки (и предшествующие им майские деревья), напичканные серебром и электричеством, в одночасье встающие по всем квартирам и углам, и точно так же мгновенно исчезающие — чем не фокус со сгустившимся временем? Сюда же записать снежных мужиков и баб, помещающих всю свою жизнь в кратчайший срок, от оттепели до оттепели. В разряд всезнающих поющих чудищ прямо попадают ряженые — переодевались оные вплоть до смены половой принадлежности, расы и веры. Обыкновенными фигурами были басурмане: арапы, персы, турки. Им, по тогдашнему понятию, самое было место в полночной тьме согласно их угольной ужасной масти. (Потом к этим традиционным фигурам почему-то прибавились гусары. Очевидно, из-за усов, кои было весьма удобно рисовать на щеках жженою пробкой.) И наконец, сами гаданья — наивернейшие, святочные, когда не механическая швейцарская кукла, но сама заоконная синева представляет собою разом все эпохи, и щекочет взор текущая по блюдцу кофейная гуща (его — непроглядного Всевремени), в которой несказанно, разом горько и сахарно, растворено роковое будущее.
Стоило разглядывать и разбирать головокружительное устройство праздных дней — пристальное и осмысленное существование в эти насыщенные хвойным запахом каникулы могло сделаться прогулкою и наблюденьем за всей панорамой грядущего года и шире.
Есть рациональное астрономическое этому феномену объяснение: после зимнего солнцестояния идет закономерное прибавление дня и света, воспринимаемое нами, утомленными темнотой северянами, с понятным оптимизмом. Последний, надо полагать, размягчал воображение и побуждал к составлению небылиц. К тому можно было бы прибавить, что в прежние времена, когда здешний климат еще не размяк окончательно, именно с приходом Рождества устанавливалась прочная, стопроцентно зимняя погода — "солнце на лето, зима на мороз". Разумеется, этому радовались разгребающие новогоднюю слякоть россияне. Затем явилось и добавило сердечного света Новогодие, сделавшееся в странах атеистических самым веселым праздником.
Но стоит ли в основание чудесного устройства помещать обыкновенные солнечные качели?
Интереснее первоначальное объяснение — следуя в самом деле за путешествующим светилом, праздные времяведы определили — как эмпирическим, опытным путем, так и проектным, дерзким вычисленьем — точку разрыва линейно и вяло текущих времен, когда на смену будням приходит дыхание космоса, протовремени, вместилища всех возможных эпох. Здесь, в этой точке, сходились в необходимом фокусе существенные вопросы — следовательно, здесь же предполагались к открытию соответствующие этим загадкам ответы. И никого уже не удивляли мгновенные переходы от предметов совершенно несерьезных — топленого воску, летающих сапог и кур — к вопросам сокровенным и существенным.

Странно подходящим для подобного отвлеченного исследования — или сравнения? — видится еще одно устройство: алгоритм нашей собственной истории, переменчивой, склонной к кувыркам и разрывам. Или так настраивает зима? Есть нечто общее в образе оледенелых, четырехмерных российских просторов — и гипотетической физиономии вакуума. Предпространства, содержащего одновременно порох и пустоту, плоть утраченную и еще не родившуюся. И в том и другом господствует разрыв. На уровне ментальном — желание жить идеей, непременно в будущем или обязательно в прошлом, в полном презрении к современному состоянию — не в вакууме ли? сюда же отнести склонность к смешению понятий и времен. Пусть лучше будет космос: мороз, обнимающий сердце, в равной степени есть воздух крещенский и плоть свободы — грифельная, лучшим образом подходящая для рисования по ней сумасшедших проектов доска.
Кстати, о сумасшедших проектах. Есть легенда, что некогда, еще во времена Смуты, в очередные Святки московские граждане Байков и Воробьев принялись возводить на Девичьем поле точную копию стоящего рядом одноименного монастыря. Это не был уже знакомый снежный город, разом возводимый и разом разрушаемый во всякий зимний праздник (и здесь присутствует стремительное обращение возраста во льду и странном скоморошьем веселье). Возможно, сей Ново-Новодевичий монастырь был знаком существенного, душевного противостояния авторов мимотекущим кровавым временам. В три дня он сделался самым популярным местом в Москве. Его стены и башни стояли вкривь и вкось, купола топорщились безобразными наростами — тем не менее он был великолепен. На четвертый день он был разбомблен властями.
Неудивительно, что мы все еще верим в чудеса. Именно в России картина святочных гаданий, заглядывания в проруби и зеркала, колодезные скважины и ясли при внимательном рассмотрении утрачивает свой кукольный вид. Жженая кость или иероглифы копоти на блюдце делаются знаками первородного роения Всевремени, наблюдаемого в отверстии календаря. (Другое дело, что разбираться в его многоликом шевелении было во все времена страшновато. Кроме того, гадающему было ясно, что включение его собственной воли неизбежно исказит истинную картину, запутает прогноз. И он доверялся случаю, всякому самопроизвольному жесту внешней и внутренней природы — вплоть до чихания, чесотки и частой икоты.) Это присутствие колючего эфира, столь удачно явленного в крещенском морозе, означало существование российского празднователя в раздвинутых рамках, в условиях странной свободы, когда всякое совершаемое действие подчинено было высшему, внешне — иррациональному закону. Воск, медь, золото, проливаемые в ледяную воду или прямо в снег, подчиняясь турбуленции небесного бульона, застывали тем именно образом, каковым ему в эти дни было застывать позволено. Произвольные слитки и слепки плясали и корчились, неся на себе отметины всеведущего эфира — точно так же и сами пляшущие гадающие, ряженые, персы и арапы, выскочившие на минуту из зазеркалья, являли собой его, эфира, снежные языки и протуберанцы.
Стало быть, именно расширяющий душу эфир, или, говоря языком времяедов и часоглотов — сплочение Большого времени, были и есть ос-новным компонентом заумного “каникулярного устройства”. Разлом новогодний, на одно мгновение обнажающий подкладку времен, чертился как щель в привычном течении дней. Чернилами же сего черчения была сама полночная тьма — или кофейная гуща? или мерцающая в проруби говорящая вода? Тьма многознающая овина или курятника, где в страхе и сладкой надежде красная девица рыщет руками, пытаясь ухватить пернатого суженого.

Необходимо отметить, что все указанные обряды несли и несут на себе сильнейший налет язычества. Приход христианской веры внес в святочный ритуал решительные изменения. И вообще церковь чрезвычайно серьезно отнеслась к зияющему отверстию в календаре и отворяющейся в нем многозначной мгле. Притом с самого начала она поставлена была в этом вопросе в положение весьма противоречивое. С одной стороны, произвол совершаемых в снегу и сарае действий и доверие самошевелящейся темноте были неприемлемы. Вакуум, отчлененный от звезд и света, сосчитан был за ворошилище адово, бездыханную прорву и проч.
С другой стороны, тысячелетний опыт народных действ требовал анализа, словарь сложившихся терминов — перетолкования. Не вакуум — пустыня, равно искушающая и успокаивающая, драматический, полноцветный (до черноты) фон для испытания. Не воск, не золото, расплавленное и льющееся в ледяную воду, но человек.
Первым — естественным — было движение к запрету. Ряженые и скоморохи, весь низменный и дерзкий маскарад подверглись запретам и гонению. (Впрочем, без особого успеха. Кстати, именно в Англии противостояние церквей католической и англиканской привело к неким послаблениям для поместившихся между двумя фронтами местных чудаковатых верований. Наверное, поэтому Библиотека Дикостей начала составляться именно здесь.) Но далее, наследуя календарь и строй народных праздников, христианство научилось всерьез прочитывать их содержание. И наполнять открывающийся в створках междугодия чернейший колодец должным, высшим светом. Таким светом в межзвездном, вневременном провале обернулось явление Христа.
Тем самым церковь, отбросив смутные гаданья, опережая выбор внешних равнодушных сил, осуществила выбор собственный, символизи-рующий победу над вакуумом как растворенной в пустоте смертью. Безусловно, это было решение о новом устройстве жизни, ключевом выборе — избрания звезды из черной жути. В предложении неведомого христианин последовательно выбирал светлейшую краску, колючее сияние, перекрестье лучей и Новочеловека вместо крашеного чудища.
Здесь интересна прежде всего ориентация на существенное обновление, веру в непременный визит будущего, на рождение Новочеловека. Он был представлен здесь как результат “умножения” человечьей плоти на сверхсвет. Звезда Рождественская являлась для крещения Новочеловека. Не случайно новогодние брожения завершаются закономерно Крещением. Возможность сочетания природ, огненной и человечьей, означает в рамках зимнего сюжета возможность большего, умноженного, стреляющего всеми красками мира. (См. предыдущий материал “Феоктистов и фейерверк” — наверное, не одна слабость зевак, болезнь по имени Глазея лежит в основе нашей любви к петардам и фейерверкам, и всепобедительным салютам. За нею кроется не только стесняющий душу восторг от огненных небесных кувырканий, но и радость ввиду присутствия полнозвучного, легитимного эфира, обнаруживающего себя в рисунке шлагов и ракет на снежнобумажных облаках.)
Именно возможность новорисования представляется здесь принципиально важной. Речь идет не столько об оптимизме христианского подхода к феномену времени — эта тема куда более существенна и обширна, — сколько об устройстве праздных дней как некоем "вернисаже" эпох, на котором возможна встреча с очередной масштабной новацией, непосредственное участие в которой принимает сам зритель. Он сталкивается с плодородным эфиром, драматически представленным льдом и темнотою, и в про-тивостоянии с ними сам выбирает свет. Легитимным в этом контексте становится всякое возвышенное проектирование. Косвенным тому подтверждением может быть жизнедеятельность все тех же непобедимых ряженых. Их переодевания и перевороты неизменно из года в год остаются успешны. Безусловно, зимние каникулы есть лучшая бумага (чернейшая доска) и карандаш (мел, свет, огонь) для сочинений. Время само себя рисует в эти дни, составляя заумные запятые и корявые каракули.

В таком случае снежное строительство Байкова с Воробьевым в окружении Смуты и мглы до некоторой степени обнадеживает. Хочется думать, что и нынешнее состояние перемен, которое в свою очередь есть холод и разлом, и смотрение в вакуум, останется не бесплодно. Нынешние отчуждение и сквозняк, и самая окруженность души льдом могут быть прочтены как присутствие каникулярного эфира, без которого невозможны никакие сочинение и рисование. Хочется надеяться, что за осуществляющим свой ежегодный выбор Новочеловеком чертится пока еще трудно различимая, громоздкая фигура нового персонажа, она же ледяная статуя, в соседстве с елкой. (Елку было бы интересно отнести к прообразам некоего будущего строения — обиталища ли, храма, или просто места праздного времясозерцания развалившейся на снегу гипотетической фигуры.) Пример рождественского сочетания человека с далеко отстоящим огнем дает погруженному в сомнение нашему времени надежду на будущий адекватный автопортрет. Физиономия новорисуемого и странноверующего россиянина парадоксально обнадеживает.
Впрочем, все это само по себе есть святочные мечты и всматривание в мнимое. Реалии и тенденции в развитии оных никак не обнадеживают. Остаются мечты. Реализация праздных проектов откладывается на невозможное будущее — то самое будущее, что угадывается в новогоднем отверстии календаря. По обыкновению будущее это развернуто в перпендикуляр, приходящийся одною лишь точкой на всякую мимопролетающую секунду, зато секунда эта, а вслед за нею день и все длиннейшие зимние сутки становятся в должной степени наполнены карусельным верчением времени. Такое устройство выходных в самом деле внушает некоторую надежду — в противовес говорению телевизора, стрельбе газет и борьбе с карманной пустотой.