Главная страница ИД «Первого сентября»Главная страница газеты «Первое сентября»Содержание №91/2002

Только в номере

ПРЕДМЕТЫ БУДУЩЕГО ВРЕМЕНИ
ПРАЗДНИК

Андрей БАЛДИН

Феоктистов и фейерверк

Рождественская звезда являет собой тот же фокус румбов — “компас” для утверждения празднующего в пространстве большем.

Исследование и чертеж Рождественского праздника совершенно невозможны без учета его политической и даже экономической подоплеки — увы!
Одна разница в летосчислении календарей юлианского и григорианского способна запутать дело до крайности. У одних Новый год до Рождества, у других после. Ясно одно — из-за этой разницы у нас выходит в два раза больше праздников. Вот это славно!

Есть утверждение, не лишенное интереса, что маршрут волхвов, ищущих Звезду,   был вначале раздельным — встречным.
Движение их было симметрично,  как симметричны идущие навстречу друг другу с востока и запада алфавиты.
На левой (западной) странице Большой Книги мудрецы пишут слева направо,  на правой (восточной) наоборот. Возможно так: волхвы искали исходного, нулевого языка — фокуса слова.
Звезда в своем симметричном строении была волхвам лучшим поводырем.
Там, где она она остановилась, находился — должен был найтись! и нашелся — корешок искомой Книги.
Для христиан это было Евангелие.

Петр Великий, перенося Новый год в России с сентября на январь, действовал, по обыкновению, противоречиво и резко. Время переменялось разом, по указу от 15 декабря 1699 года. С началом нового, восемнадцатого столетия страна должна была переместить в Европу, ведущую счет лет от Рождества Христова. Результатом календарного эксперимента стал очередной раскол. Революционное действие самодержца в равной степени оказалось успешно и неуспешно, следствием чего стало некое двоение времен (календари светский и церковный, за ними старый и новый стиль и проч.) — положение неустойчивое, колеблющее страну по сей день. Но в одном начинании Петр оказался вполне удачлив — в организации новогодних огненных действ, салютов, фейерверков и громоподобных апофеозов, коими он совершенно заворожил падких на зрелище россиян. Праздничные иллюминации, разразившиеся над Россией одновременно со сменой летосчисления, сделались лучшей витриной, в которой ей предстало Новое время. Нарисованные в небесах лучистые картины и фонтаны по-действовали гипнотически — несомненно, именно они, а вовсе не немецкое платье, питие табаку и голые подбородки увлекли народ в Новое время, леденящее душу будущее.
Вообще говоря, привлечение четвертой стихии (огня, светоносного эфира, электричества, телевидения и гамма-лучей) во все времена весьма активно использовалось неугомонными российскими реформаторами. Взять, к примеру, большевиков, обуздавших пресловутого красного коня. Здесь красный конь есть одновременно Днепрогэс, ГОЭЛРО, салют Победы, водородная бомба, спутник, и прочая победная иллюминация всей страны — собственно, весь список их достижений так или иначе связан с огнедышащей краснокумачовой сферой. Несомненно, зрелище поднебесных, и главное, нематериальных картин всегда было убедительно для подвижных умом россиян. Но вернемся к Петру и его Рождественскому всей стране подарку.
Замысел его был великолепен — перенося Новый год на первое января и разрисовывая по этому поводу ультрамариновые облака, Петр обустраивал вселенский маскарад, главнейшим участником которого делалась самое Рождественская звезда. Праздничное путешествие ея составляло преддверие Рождества, которое с понятным волнением ожидали христолюбивые гипербореи — и звезда появлялась! На глазах восхищенных зрителей она умножалась в числе, вспыхивала и стреляла, витала змейкой и скакала кувырком, оборачивалась жаворонком (турбильоном), пчелкою или иной пиротехнической фигурой — словом, праздновала и веселилась, как могла. Как тут не утвердиться Новоновогодию?
Фантазия потешных пороходелов развернулась во всю ширь. Безразмерные отечественные небеса оказались необыкновенно пригодны к украшению золотыми штрихами, иглоокими шарами, пальмами, капризами и каскадами. Среди прочего во множестве рисовались многозначительные письмена, цифры и венценосные буквы, и даже целые изречения, несущие глубокий государственный смысл. Последнее существенно важно. Здесь петровские иллюминаторы делались уже подлинными Прометеями, несущими с небес не только бестелесные вспышки и круги, но идеи самые воз-вышенные — с низкобегущих синих сфер на зрителей нисходило само Просвещение, в высшем и полном смысле этого слова. Вероятно, отсюда произошла великая гордость делателей говорящего огня — первые российские фейерверкеры были фигурами легендарными. Вот портрет одного из них, сохранившийся в качестве легенды, анекдота, городской сказки.
Иван Феоктистов, один из первых нумеров указанной прометейской команды, был человек не только ужасного огненного таланта, но к тому же исполинского роста и самой зверской наружности, завершаемой закономерно гипнотическим взглядом, горящим не хуже ракеты или фугаса, или саксонского солнца, устраивать кое он был великий мастер. Именно он, Феоктистов, в паре с безвестным и его не менее огромным крепостным, одетый Марсом выходил с зажженной плошкой на голове и стреляющими локтями и коленями к осиянным множеством фонарей вратам Меньшикова дворца и запускал в небо первые ракеты и шлаги. Именно он затем вращал искристым факелом на веревке, зажигая по кругу новые фитили, подбрасывающие в небо громозвездные фонтаны огня. Именно он, по окончании апофеоза, на сверкающей и лязгающей колеснице объезжал пропахшее порохом ристалище, останавливая излияние праздной плазмы. Несомненно, в глазах публики он был уже сверхчеловеком, небожителем — наполо-вину огненного, наполовину медного состава, отстраненным в силу непостижимой своей природы от затаившей дыхание толпы. Говоря нынешним языком, он был стопроцентный стармейкер, запускающий солнца и звезды в петербургских, насыщенных льдом и снегом небесах, и творящий одновременно безусловную звезду из самого себя.
Десять лет он разукрашивал небо над северною столицей, и затем отправлен был, в составе новой потешной команды в Москву, дабы и ее приобщить к огненному просвещению и шарообразной стреляющей мысли. Здесь надо сказать, что первопрестольная новогодним новшествам Петра решительно воспротивилась. Тут уж был никак не Петербург, где подвижки в земле (плывущее болото) и в небесах (небесное болото же) и общее ощущение чудом устрояемой вселенной так удачно располагали к огненному неземному черчению. Нет. Тут всякий пятьсот лет лежащий камень сопротивлялся и отвергал нематериальное нововведение.
Команда огнедельцев быстро распалась, устраивая праздники по частным углам и покоям. Только устройство максимально иллюминированных триумфальных ворот собирало время от времени племя громоделов и стреловержцев. Феоктистов же был слишком ярок и колоритен, чтобы сразу сдаться. Демонстративно и регулярно, фасадом непременно в улицу, а ею была Остоженка, он иллюминировал собственное свое пристанище, уставляя его чашками с горящим маслом и прочими из бочек и труб штуками и шутихами, чем пугал до полусмерти соседей и прохожих.
Впрочем, справедливости ради, следует отметить, что внушал он чувство не столько страха, сколько насмешки, столь свойственное москви-чам. (Страх и леденящий ужас сообщал им в те же переломные годы другой приближенный к звездам москвич — Яков Брюс, востроном и провидец, и первостатейный колдун — обитатель только что отстроенной Сухаревой башни, сизой, ни на что не похожей громады, восставшей среди низкорослой застройки на севере Москвы. Хотя почему ни на что не похожей? Башня ужасно похожа была именно на ракету, сразу со стартовой площадкой о трех этажах, остроконечным корпусом и завитушками морозного воздуха в образе петушиных гребней над окнами. Другое дело, что москвичи еще слыхом не слыхивали о космических ракетах — время ракет, "катюш" и прочих реактивных женщин еще придет с очередным нашествием огненных реформ на Русь.)
Так самострельный Феоктистов москвичей скорее смешил, чем внушал ужас. К концу столичной жизни он сделался окончательным шутом — прибавьте сюда катастрофические изменения во внешнем его виде: от частого зажигания на голове прометейского огня он сделался в тридцать лет абсолютно лыс, к тому же оглох от марсова и иного грома, и только фантомасовы его глаза по-прежнему сверкали из-под асбестовых бровей. Раскоряченные колени и локти сделали его походку скаканием журавля по болоту — и проходящий Остоженкою обер-фейерверкер одновременно распугивал редких прохожих, и смешил их до слез. Мальчишки метали в него снежки и скверные слова, старухи плевали вслед и прочая, и все они только того и ждали, когда нечистый при очередном салюте приберет к себе проклятого огнедея и его иллюминированное жилище.
Но странное дело — такое продолжение истории только добавило портрету Феоктистова новых красок. Кстати, превращение реформатора в шута также есть некоторая российская традиция. Более того, самые серьезные исследователи не без оснований полагают, что именно этот путь — сложения серьезного со смешным — один только и проторен для всяких дальнобойных в нашей стране изменений. Те же Петровские реформы, сверкнув фейерверком в туманном небе, и по большей части угаснув почти бесследно, именно в шутовском, игровом, ярмарочном, площадном варианте — удержались, дали корни, и в конце концов сделали основанием новой городской культуры.
На границе налетающих с запада головокружительных словес и небес, и громоздящейся с востока безмолвной волны земли образовалась смеющаяся накипь, пена городов российских, каковая послужила впоследствии питательной средой для нового языка, новой физиономии обитающего в сем растревоженном пространстве человека. (Кстати, шутовство политическое по-прежнему остается у нас в фаворе, изумляя недалеких теоретиков — а ведь очевидно, что одевание смешащей маски может послужить в ином случае должному углублению портрета иного целлулоидного претендента.)
Видимо, сложное житие, когда герой обнимает некие встречные природы — здесь это тело и огонь, порох и селитра, и прочая адская смесь — может и должно стать в нашем криволинейном мире устойчиво. Сложно-составная фигура российского стармейкера представляется в некотором смысле оптимальною для обитания одновременно в печи и на морозе, какова и есть турбулентная российская жизнь. Противоречивым образом Иван Феоктистов ломаной своею судьбой подтверждает этот тезис. Сверзившись с нарисованных небес, сгорев и сгинув по пути, бесстрашный фейерверкер обозначил замеченные им по пути паденья щели в пространства иные, насыщенные многозначным эфиром, говорящие не-что важное о существе этой странной земли.
Увы, он и в самом деле сгорел, как и желали ему москвичи. Нет, в доме его не случилось пожара, но огонь иного рода растекся у него по жилам: огненная вода, змеево зелье охватило организм поджигателя. Он спился и умер, уже во времена Анны Иоанновны, когда веселие пламенное и небесное сменилось на праздники иные, вроде свадьбы шутов в ледяном доме. В очередной раз на улице сделались метель и зима — реформы, прогремевшие с небес, на неопределенный срок были у нас заморожены.
Но мы не расстаемся с Феоктистовым, равно как и с Рождеством — свидетельством иной, куда более сложной встречи земли с небесами. Напротив, возникает ощущение, что настоящая встреча еще предстоит (настолько кукольными и ненастоящими предстают иной раз обряды и обычаи старины, ныне восстанавливаемые).
Нет худа без добра — и то замечательно, что в кульбитах российского календаря, старого и нового стиля этот праздник, счастливым образом оказался удвоен. Есть лишний повод для феоктистова фейерверка.


Ваше мнение

Мы будем благодарны, если Вы найдете время высказать свое мнение о данной статье, свое впечатление от нее. Спасибо.

"Первое сентября"



Рейтинг@Mail.ru