Главная страница ИД «Первого сентября»Главная страница газеты «Первое сентября»Содержание №91/2002

Только в номере

ПРЕДМЕТЫ БУДУЩЕГО ВРЕМЕНИ
ПРАЗДНИК

Канун Николы

В традиционном календаре Новому году предшествует Никола-зимний, приходящийся по новому стилю на 19 декабря, по-старому на 6-е.
Если точнее, Никола подготавливал граждан к встрече Рождества, которое во времена советские было «отменено», и на его место заступил идеологически нейтральный Новый год.
Новогодний праздник во многом унаследовал черты Рождественского (с некоторой редакций — к примеру, звезда на елке стала пятиконечной).
Так же и Никола достался «в наследство» в качестве главного новогоднего провожатого. С той же редакцией: вместо Чудотворца нам явился Дед Мороз, ведущий за руку младенца — не Христа, разумеется, но следующий, юный год с соответствующей датой на высокой ватной шапке. Дата, между прочим, соответствовала возрасту Христову.

Все говорит об исходной — предстартовой — позиции Николы-зимнего.
Стартом становилось Рождество: стартом света, точкою-звездой, с ростом которой начинал прибавляться световой день.
О звезде, о грядущем росте света говорят в декабре многие религии. Можно вспомнить праздник Зул у калмыцких буддистов и семидневного протяжения Хануку, самое веселое из еврейских отмечаний, в основе которого лежит история о малом светильнике, который не угас в храме во время вражеской осады.
Это характерные праздники декабря, месяца самой глубокой ночи и сокровенной надежды.
В христианском календаре декабрь являет нашествие пророков:  2 — Авдий, трое подряд перед самым Николою: 14 — Наум, 15 — Аввакум, 16 — Софония.
А еще 22-го, сразу за ним, в самую длинную ночь — пророчица Анна,  и с нею вместе праздник зачатия Богородицы «главною» Анной (вместе — Анна темная, у которой темень не печальна,  но загадочна — и радостна, поскольку предвещает будущий свет, который победит самую непроглядную темноту).
Этот день отмечен почитанием иконы «Нечаянная радость» — все сходится в общем настроении, ожидании чуда.
И все же центральной фигурой этого сезона надежды и прозрений остается святой Николай.
Он обещает не только новый свет, но и новое времЯ. Он заводит время точно ключом — на год вперед, оттого, наверное, и видится народу ключевым персонажем декабря.
Никола Зимний не открывает,  но как будто чертит заранее весь календарь. Еще бы он не был Чудотворец! Западные христиане, сохранившие календарь в целости, вспоминают его как Санта-Клауса, буквально — святого Николая.
О главной праздничной ипостаси Санты — предновогодней — всем хорошо известно.
Не столь известно, что Санта в своей земной жизни (ок. 280 — ок. 345—352 гг. н. э.) подвизался на юге современной Турции; большинство из нынешних празднователей уверены, что он родился и вырос в Лапландии,  у Северного полюса.
Северянам простительна эта ошибка. С приходом Деда Мороза у нас устанавливается зима — до нее чаще господствуют хлябь и оттепель. К середине декабря непременно холодает, укрепляется земная (снежная) корка.
Так Никола Зимний не только астрономически, но как будто и климатически возвращает веру в грядущее — устойчивое, регулярное время.
Он обнадеживает во всякой скорби: вспомним классический сюжет,  как Чудотворец спас от продажи в рабство трех дочерей бедняка, положив им ночью в чулки по слитку золота.
Но главное — святой Николай является апологетом размеренного бытия. Предание говорит о том,   как Николай еще в младенчестве кормился от груди матери, пропуская постные дни. Более того, изначально опережая время, властвуя над ним, он уже при рождении исцелил роженицу, благоверную Нонну.

Николай покоряет, упорядочивает, очеловечивает время, расправляя его точно пеленку для грядущего Новорожденного.
Это его отеческое — или дедово? —свойство было издавно отмечено празднующим народом. Дед Мороз с внуком за ручку — картина не случайная, но глубоко символичная в самой мизансцене, в отношениях персонажей.

Есть сюжет, который много лет не дает мне покоя. Сюжет как будто литературоведческий: о некоторых особенностях композиции романа Толстого «Война и мир», логики построения его во времени. Именно во времени — здесь мы наблюдаем законченную центростремительную композицию. Книга строится как сумма воспоминаний, разворачивающихся в значительном протяжении, но данных герою мгновенно. Герой словно видит яркую вспышку (он сам — центр этой вспышки), ему является разом строй образов, и также, разом, прочитываются связи между ними, явные и опосредованные. В свете такого воспоминания жизнь внезапно обретает логику, в повседневном течении не замечаемую. Толстой сам испытал подобное переполненное мгновение — в Швейцарии, в Люцерне. Позже он неоднократно вспоминал этот эпизод, как поздно вечером в отеле подошел к окну и ночное звездное небо внезапно ему открылось — как запись во времени, как некий сверх-текст, все связывающий, всему придающий смысл. Этот эпизод послужил Толстому главной подсказкой в его композиционных исканиях: он подсказал писателю, что текст — полную запись воспоминаний главного героя — можно вместить в одно ключевое мгновение, развернуть его всепоглощающей сферой. Только нужно найти это мгновение, этот фокус с «отворением неба». Гипотеза литературоведческая в том и заключается: Толстой нашел этот ключевой пункт и потому, образно говоря, упаковал роман «Война и мир» в одну единственную секунду жизни Пьера Безухова.
Можно спорить с этой гипотезой, можно привести в пользу ее еще немало аргументов, интереснее, однако, рассмотреть внимательнее эту «архимедову» точку книги, пусть и гипотетическую. Легче всего предположить, что это заключительная точка, которую писатель ставит в последнем предложении повествования (философический, внесюжетный «Эпилог» не в счет). К слову, одним из первых вариантов названия романа было — «Все хорошо, что хорошо кончается». Где же эта точка?
5 декабря 1820 года — в канун Николы — Пьер Безухов приезжает в имение Ростовых, чтобы вместе со всеми встретить главный семейный праздник.
Главный день в семье. Здесь необходимо вспомнить, что такое была для Толстого семья, вернее, отсутствие ее, что такое для него была утрата семьи. Никто не сомневается в том, что в лице Ростовых он выводит в романе самих Толстых (вот и в романе они сначала прямо были названы Толстыми, потом Простыми и только затем Ростовыми). Толстой первый вспоминает — ярко и разом — об ушедших родителях и братьях. Старшие ушли, оставив младшего, Льва, наедине с мимотекущим временем. Внешним, чужим, охлажденным, не праздничным, никак не сфокусированным временем. И он собирает их вновь на праздник; собирает под именем, под знаком Николая.

Три Николая, три столпа поддерживали свод его яснополянской вселенной. Дед, Николай Васильевич, екатерининский вельможа, генерал-фельдмаршал, губернатор Архангельска и Груманта (Шпицбергена). Дед вышел в отставку и одну из деревень, к северу от «фокуса мира», от Ясной Поляны, назвал Грумантом. Крестьяне позже переназовут деревню в Угрюмы: Грумант им был совершенно непонятен. Дед был горд и упрям (в отставку вышел раньше срока, не сойдясь характерами с всесильным Потемкиным), был знаком с Суворовым и Кутузовым — князь Николай Болконский в романе есть точная с него копия.
Сергей Бондарчук, снимая свою эпопею (выстроенную, кстати, также весьма прихотливо, со знанием дела — знанием о «переполненном мгновении», о начале в конце романа), в роли князя Болконского снял Анатолия Кторова и загримировал его точно под перво-деда Николая, и даже брови ему начертил вдвое ярче положенного, чтобы не было сомнения в сходстве.
Так начал строиться особый “николин” мир. Князь Николай взялся за возведение Эдема, проектируя сам огромный дом с флигелями, парки трех видов, расчисляя и строго претворяя в жизнь собственный график жизни (князь Б. в романе эти подвиги повторит). Правда, большой дом был выведен только в первом этаже. Но главное, он был основан во времени: чертеж жизни имел своим центром именины хозяина (как же иначе?), приходящиеся на Николу-зимнего.
Здесь нужно отметить, что Рождество лишь недавно утвердилось в качестве одного из основных праздников. Только с середины XIX века в умах начал утверждаться Санта как некий общий, хорошо растиражированный персонаж. До того Николай Чудотворец был у каждого свой. В Ясной Поляне, для Льва Толстого — трижды свой.
Вторым из здешних Николаев был отец, Николай Ильич, сын хлебосольного Ильи Толстого. И этому Илье мы видим кальку в романе в лице Ильи Ростова, видим общий для обоих характер и общую судьбу; оба были легендарно расточительны — один спал на голландском белье и возил его стирать в Голландию, другой давал балы не по карману — оба разорились, оба оставили сыновьям непомерные долги. Здесь и является Николай Ильич, скромный офицер, который трудится неустанно, чтобы выплатить отцовский долг, женится не по любви, но счастливо (с романом нет ни малейшего различия) и расплачивается, но главное — достраивает дом первого Николая. Это далось второму Николаю великим трудом: верхние этажи пришлось строить деревянными, штукатуренными под камень. Но дом был достроен, иного и быть не могло, ибо Николай по одному имени своему есть строитель и столп судьбы.
Так Николин день, праздник в Ясной был продолжен, более того, теперь он был укоренен, утвержден историей самоотвержения и семейной чести.
Увы, он был укреплен в сознании Льва Толстого еще одним, жестоким образом. Младенцем лишившись матери, мальчик вскоре лишился и отца, после нелепой истории в Туле, в которой одни видят смерть от удара, другие —отравление
(с собой у Николая Ильича была крупная сумма денег — деньги пропали).
Толстой остался сиротой на руках у тетушек и дядьев. Но с ним был третий Николай, старший брат, незабвенный Николинька.
Третий Николай стал для Льва сущим ангелом-хранителем, ведущим во всех детских начинаниях и играх, сочинителем сказок о зеленой палочке и муравейных братьях и еще тысяче и одной. Он был сочинителем жизни Левушки на восемьдесят лет вперед. В конце своего долгого пути великий писатель Лев Толстой скажет, что в жизни его было четыре минуты счастья — из них три с половиной и еще с четвертью он провел под крылом у ангела Николиньки.
И его он потеряет, и опять слишком рано, хоть и взрослым уже человеком, но рано все равно. Третьего Николая унесет до срока чахотка.
Такова была яснополянская троица: три Николая, три устроителя жизни — их день был Никола-зимний. Для Толстого этот день вне всякого сомнения имел значение магическое. Мы не будем реконструировать обряды и обычаи, визиты многочисленных родственников, обед и службу (наоборот, служба шла с утра, еще затемно) — нет сомнения, все это были картины традиционные, из них лучшие — домашние, семейные, сокровенные. Куда важнее был самый из всех сокровенный пункт. День был стартовой, центральной точкой, от которой катилась и свивалась в клубок, и к которой неизменно возвращалась, и в итоге трагически оборвалась нить жизни Толстого.

Мы уже рассуждали в предыдущем выпуске «Предметов», что был для Иоганна Себастьяна Баха день святого Матфея (21 сентября), когда на семейный праздник собирался весь многозвучащий род Бахов, кои, как известно, все были музыканты. Род пел как хор, и Иоганн Себастьян, младший из всех, вступал в этот хор верхним голосом. Он слышал весь свой род как единое целое, и это было единство Матвеева дня, опосредованное в евангельском сюжете. Много позже центральным своим произведением, опусом, обнимающим жизнь, Бах сделает «Страсти по Матфею» — жест композиторский, композиционный.
Какой же другой день, какое переполненное мгновение мог выбрать Толстой для своего шедевра, после того как понял, что роман должен быть раскручен из этого мгновения, свит вокруг него всеобъемлющей сферою. Разумеется, Николин день, точнее, мгновение накануне его, самый момент его прихода.
Так была поставлена последняя (первая!) точка последнего предложения, когда все хорошо, что хорошо кончается. Вспомним — Пьер-большой поднимает Пьера-малого на ладони (вот фокусы масштаба!), и они с Наташей говорят каждый свое, будто бы вразнобой, но на самом деле совершенно согласно друг с другом.
Неудивительно: время еще не пошло, оно вот-вот родится, а пока Святой Николай еще ворочает в замочной скважине будущего года, будущего времени своим ключом.
Совершается времяворот.
Пьер-большой толкует о великом, разливается из точки вовне, Пьер-малый стремится в точку у матери на груди («Думает, что спрятался, — говорит Наташа, — ужасно мил»).
Пьер переполняется воспоминаниями: дословная, побуквенная их запись и есть эпопея “Война и мир”.
(Мы наблюдаем отмеченный в тексте еще один, короткий вектор, исходящий из «николиной» точки в будущее. Николай Болконский-младший спит в эту секунду в первом этаже и видит сон о будущем, о восстании декабристов и прочая.) «Узел времени» — так назовет это мгновение сам Толстой. Пересечение векторов: кто-то смотрит назад, кто-то вперед, кто-то — вглубь. Захватывающий, волшебный фокус. Протяжение жизни над ним не властно, смерть отменена — род разрушенный восстановлен, собран на свой главный, именной праздник.
(Хороший рецепт праздника: сесть и написать книгу — «Войну и мир»).
Есть еще один мотив, связанный с восстановлением не столько рода, сколько главного яснополянского дома. Того самого, который такими трудами возводила и охраняла троица Николаев. Где родился сам Лев — в верхнем этаже, на кожаном диване.
Те, кто был в Ясной, знают, что дома этого не существует. История исчезновения запутанная и притом самая драматическая.
Дело в том, что во время севастопольских событий Толстой продал этот дом; он собирался издавать журнал «Солдатская правда», потому и продал, то ли забыв, то ли не различив на расстоянии, что такое этот дом. Незадолго до того он сам боролся с братом Сергеем, который уговаривал его продать дом. «Нет, дом будет последнее, с чем я расстанусь», — отвечал Толстой.
И вдруг продал, на вывоз. А потом еще того хуже: время прошло, пока пришли деньги, проект журнала развалился, и в одну ночь Лев проиграл все в карты, в дурацкий штос.
Только вернувшись в Ясную, он понял, что натворил. Как будто бросил из Севастополя чертовой бомбою. Посреди имения, его сокровенного, неприкасаемого мира открылась воронка, незарастающая дыра. (Еще и река рядом течет — Воронка, ледяным напоминанием на всю жизнь).
Эта дыра затянет, выбросит его прочь из дому в 1910 году.
Но пока Толстой намерен восстановить дом, только не буквально, или так — именно буквально: в слове, не в камне. Здесь читается еще один мотив его жизнеустроительного романа, важный акцент центростремительного композиционного решения. Восстановить дом и праздник. Вернуть долг трем Николаям.
Это было возможно, верно выбрав исходную точку в пространстве и, главное, во времени, поскольку строение должно было возвести во времени.
Наверное, ему это удалось, во всяком случае в воображении читателя дом и род были восстановлены.
Дом сделался ключевым пунктом в истории. Наяву его по-прежнему не хватает.
Толстой посадил на его месте деревья, теперь они выросли, наклонились в разные стороны, черные стволы пятками упираются в снег. Дома по-прежнему не видно, но праздник жив, стало быть, все образуется.


Ваше мнение

Мы будем благодарны, если Вы найдете время высказать свое мнение о данной статье, свое впечатление от нее. Спасибо.

"Первое сентября"



Рейтинг@Mail.ru