ЛЮБИМЫЙ ГОРОДА
ХАРАКТЕР

Дремучее место

У каждого места – своя уникальная слава. Тула, например, славится самоварами и пряниками, Иваново – ткачами и ткачихами, а Сергиев Посад – игрушками и лаврой.
С Орлом все гораздо сложнее. В двух словах не сказать.

Орловщина – место дремучее. Историк Пясецкий писал в девятнадцатом веке: “Во многих местах находятся глубокие овраги и обрывы, образовавшиеся постепенно от накопления здесь массы снега и воды и от времени увеличивающиеся или изменяющие свою форму; в весеннее время вода устремляется отсюда с особенною силою и прорывает себе путь к берегам рек иногда со значительной высоты. Здесь до настоящего времени часто находят разные окаменелости, как то: морские раковины, чешую, зубы и кости хищных морских рыб (из рода акул)… В древности здесь залегал дремучий, непроходимый лес, и предания говорят, что этот лес тянулся вплоть до Карачаева и Брянска”.
Даже обычное географическое описание местности смотрится страшной историей, которую в пору рассказывать на ночь. Не говоря уже о том, какими были обитатели Орловщины.
Самым колоритным из жителей здешних лесов был легендарный атаман Кудеяр. Он жил в шестнадцатом столетии и наводил ужас не только на простых орловских обывателей, но и практически на всю среднюю полосу России. Газета “Орловские губернские ведомости” сообщала о нем: “Этот где-где не разбойничал! И к Калуге, и к Туле, и к Рязани, и к Ельцу, и к Воронежу, и к Севску, и к Брянску, и к Смоленску – везде побывал, везде свои станы расставлял и много кладов позарыл в землю, да все с проклятиями; страшный колдун был. И какой поганой силой владел: раскинет на берегу речки, озера, какого ручья полушубок или свиту и ляжет спать; одним глазом спит, другим сторожит, нет ли погони где; а там левый спи, правый сторожи – так впеременку; а как завидит где сыщиков, вскочит на ноги, бросит на воду полушубок, на чем спал, и станет тот полушубок не полушубок, а лодка с веслами; сядет Кудеяр в ту лодку, и поминай как звали”.
Поговаривали, что разбойник этот был “пригож лицом, статен телом, имел обширный ум и богатырскую силу, во пиру был ласков, а во хмелю весел”. Впрочем, не многие из тех, кто лично сталкивался с атаманом, могли похвастаться своими мемуарами. Большинству не удавалось вырваться живым от этого злодея.
До сих пор исследователи российской старины не оставляют Кудеяра своим пристальным вниманием. Среди последних их версий – новое прочтение известной ранее записи атамана, касающейся одного из Кудеяровых кладов: “В Курском уезде, близко от Ямской слободы, погреб с поклажей, а в том погребе 12 бочек серебряных копеек, да 4 котла жемчуга насыпаны, да лежит 1 тыс. бердышей, да
1 тыс. мушкетов, и книги, и Евангелие, и всякая церковная утварь, и платье, и сабля булатная”.
По мнению калужских краеведов, это не что иное, как знаменитая библиотека Ивана Грозного, захваченная атаманом.
Конечно же список лихих людей Орловщины не ограничивался этой исторической фигурой. Были деятели и попроще, с меньшими амбициями. Например, Сирота Зерин, прославивший себя не только как разбойник, но и как незауряднейший парламентарий. Когда его ловили, он все время договаривался со своими судьями – дескать, давайте вы меня отпустите, а я вам укажу своих подельников. Да не простых, а самых именитых и богатых граждан. В результате этих граждан все же отпускали, но до того брали с них неимоверные взятки.
Сирота стал пользоваться истинной, чуть ли не официальной безнаказанностью. Каждый знал, что доносить на него смысла нет – из острога Сироту отпустят, после чего он обязательно прознает, кто был виноват в его поимке, и не поленится, пойдет и подожжет избу доносчика.
Этим таланты Сироты не ограничивались. Он, например, сложил про себя песню, которая еще в прошлом столетии была одной из популярных на Орловщине:

Сирота ли, Сирота,
Ты сиротушка!
Сиротец, удалец,
Горе-вдовкин сын.
Да ты спой, Сирота,
С горя песенку!
“Хорошо песни петь,
Да пообедавши;
А и я ли, молодец,
Лег не ужинал,
Поутру рано встал,
Да не завтракал;
Да плохой был обед,
Коли хлеба нет!
Нет ни хлеба, нет ни соли,
Нет ни кислых щей.
Я пойду ли, молодец,
С горя в темный лес,
Я срублю ли, молодец,
Я иголочку!
Я иголочку, я дубовую,
Да я ниточку
Я вязовую!
Хорошо иглой шить,
Под дорогой жить:
Уж и раз-то я стебнул
Да я сто рублей,
А в другой-то раз стебнул –
Казны сметы нет!”
Сирота ты, Сирота!
Ты сиротушка,
Где твоя казна?
“А моя, братцы, казна
Во сыром бору
Под сосною
Под зеленою!”

Впрочем, с орловскими разбойниками связаны не только страшные, но и умилительные истории и воспоминания. К примеру, как-то раз на деревенском празднике один купец подал на храм целую тысячу рублей. Игуменья ближайшего монастыря велела выяснить, кто этот щедрый человек, чтобы занести его в особенную книгу и поминать “вечные времена”. Оказалось, что он вовсе не купец, а злой разбойник Тришка Сибиряк.
Неудивительно, что в такой местности отлажен был и репрессивный механизм. Для наказания преступников на одной из центральных площадей Орла устроили особое приспособление – “глаголь”. Этот глаголь представлял из себя нечто наподобие виселицы, но не с петлей, а с крюком, на который и подвешивался провинившийся. До наших дней дошли воспоминания свидетельницы одной казни – некого Ивана Федорова Давыдова: “Мы стояли с этой стороны, у самого берега, и все было видно; да и тень-то в воде была видна; было видно, как рвался и метался, и слышно, как кричал; а повесили его за зебры”.
Правда, впоследствии глаголь был заменен на “эшафот с кобылкой” – несколько более гуманное орудие.

* * *

Неудивительно, что даже сказки здесь проникнуты какой-то особенной, до ужаса обыденной и притом изощренной жестокостью. Вот, например, одна из них – “Два брата”.
“Два брата охотниками были, зайцев, волков, лисиц били. Как-то раз идут по лесу, а навстречу им старик.
– Не ходите на просеку, там змея лежит, – говорит старик.
Подумали, подумали братья и решили
идти.
Идут просекой, глядь – куча денег лежит, целый воз.
– Вот, старик сказал “не ходите”, а здесь не змея, а денег воз. Ступай за лошадью, а я постою, покараулю, – говорит один другому.
Брат пошел ко двору за лошадью, да и рассказал все жене.
– Я быстренько на змеином сале лепешечку натру. Брат съест, умрет – все деньги наши будут, – говорит жена.
Сейчас же все ему приготовила, на змеином сале лепешечку натерла и дала ему.
Поехал. Двадцать сажен не доезжает, а другой брат думает: “Дай из ружья бабахну – все деньги мои будут”.
Стрельнул из ружья и убил брата. Деньги на телегу сложил, посмотрел на брата, лепешечку нашел.
“Дай съем, до дома далече”, – думает.
Натирушку съел и помер. Деньги никому не достались.
Говорил старик, что змея лежит. Змея и поела этих братьев”.
Другая, “Про ленивую жену”, казалось бы, не столь жестокая, но доброй все равно ее назвать нельзя.
“Жил-был мужик, а у него была дочь, да такая ленивая, что ничего делать не хотела, только на печи лежала. Сядет, поест да опять на печку.
Приходит к ней Иван свататься, а отец ее и говорит жениху:
– Она тебе, Иван, не пара. У вас в доме надо работать, а она работать не хочет.
А Иван отвечает:
– Что ж, отец, я работать ее не буду заставлять. У меня кот есть, он все делать будет.
– Ну, тогда ладно, – согласился отец и женил его на своей дочери.
Привел Иван ее в хату, а она наелась, напилась и залезла на печку. Иван уехал в извоз. А кот тоже залез на печку и лег жене под бок. Она и говорит:
– Ишь, дурак, работать не хочет, на печку лезет, – да как толкнет кота с печи ногою.
Приезжает Иван домой, а дома ничего не сделано: хата не метена, в печи ничего нет. Вот Иван и давай ругать кота:
– Ты что же, дурак, ничего не сделал! Вот я тебя сейчас накажу!
– Ну-ка, держи кота, – говорит он жене.
Вот Иван и давай кота бить, а он как выпустил когти, так молодке в спину и в руки впился. Жена кричит, а Иван все лупит кота да лупит.
С тех пор не надеялась на кота, а все сама делала.
– А то еще, – говорит, – опять заставит кота держать!”
Но есть и настоящие народные “страшилки”, пусть и со счастливым (правда, тоже не всегда) концом. Вот, например, сказка “Безручка”:
“Жили-были старик со старухой. И были у них сын и дочь. Долго ли, коротко ли, умерли старик со старухой, и остались брат с сестрой вдвоем. Но пришло время, и брат женился. А жена его молодая невзлюбила сестру. И вот однажды приказала она мужу увезти девушку в лес и убить ее. Приехали брат с сестрой в лес, брат дрова рубит, сестра ягоды собирает. Жалко брату стало ее, решил: “Не буду убивать, брошу ее в лесу, и все”. Сел он в свою телегу и поехал. А сестра хватилась, что нет брата, и бегом за ним. Бежала, бежала, почти догнала телегу, схватилась за край, а брат размахнулся топором и отсек ей руки.
И пошла девушка куда глаза глядят. Шла она, шла и пришла к царскому дворцу. А вокруг дворца огромный сад с райскими яблочками. Захотелось девушке яблочка съесть, она и откусила ртом одно. А в это время в саду гулял царский сын. Увидел он девушку, и полюбилась она ему. Сыграли свадьбу. Однажды уехал царский сын в заморские страны свой товар продавать и чужой покупать. А в это время жена его молодая родила мальчика. Царь пишет сыну письмо: “Родила твоя жена сына. Во лбу у него месяц, а на теле – звезды”. Поехал посланник с письмом к царскому сыну, а по дороге заночевал у брата девушки. Вот заснул ночью посланник, а невестка вынула письмо, прочла и другое написала: “Родила твоя жена не то кошку, не то собаку”. Царский сын получил это письмо и написал ответ: “До моего приезда не прогоняйте мою жену”. На обратом пути посланник снова остановился в том же доме. Невестка снова вынула письмо и другое написала: “До моего приезда выгоните мою жену из дворца”.
Получил царь письмо сына, погоревал, пожалел бедную женщину, но делать нечего – собрали ее в дорогу. Привязали ей ребенка на плечи, и пошла она куда глаза глядят. Шла она, шла, подошла к колодцу, решила сама попить и сына напоить. Стала она пить и уронила ребенка в воду. Сидит и плачет.
Вдруг откуда ни возьмись идет старичок.
– Что ты плачешь? – спрашивает.
– Сына уронила в колодец, рук у меня нет, достать не могу.
– А ты помаши плечами, – отвечает старик.
Стала женщина махать, и выросли у нее новые руки. А старичок пропал, как сквозь землю провалился. Достала она сына и пошла дальше. Вечером постучалась в дом к попу. А в это время у него царский сын гостил, муж ее. Как увидела она мужа, сразу узнала его, а он ее – нет. Тогда села она рядом и стала рассказывать ему всю свою жизнь. А потом сына принесла и показала, что на лбу у него – месяц, а на теле – звезды. И тогда понял муж, что перед ним жена и сын его.
И стали все вместе жить-поживать да добра наживать”.
Такие вот сказочки.

* * *

Цивилизация пусть медленно, но верно изменяла быт орловцев. Местный купец Дмитрий Басов писал об одном из чудесных событий, случившихся под конец восемнадцатого века: “Лет семьдесят тому назад орловский купец Иван Афанасьевич Давыдов в первый раз привез самовар в город Орел и поставил его на окошке… Народ с неделю толпился вокруг двора его. Все говорили и дивились, что сам греется. А прежде этого самовара были в употреблении черные медные чайники. И в те поры чаю мало пивали, а больше употребляли шалфей вместо чая”.
Отдельная тема – орловские моды. Как вспоминал тот же Дмитрий Иванович Басов, “до тысяча восемьсотнего года господа дворяне мундиры носили длинные, а шляпы косые; с пудрою были головы и косы назади; а сапоги были большие, выше колен, ежедневно ваксили их и наводили лак; а штаны по большей части были желтые лосиные. В руках имелись трости.
А барыни были в чепчиках. А шляпок в те поры не было. Платье по большей части белое; хвост длинный, аршина в 3, который несла за ней девка; в жаркое время были у барынь в руках махалы. Тогда гребешков головных мало было в употреблении.
Купечество и мещанство, почтенные города Орла жители, первостепенные, носили на головах шляпы поярчатые, простые, крылья большие у шляп. Шляпа обвита бархоткой, и зимою треушок небольшой; и были бобровые; в летнее время в кафтанчиках, подпоясавшись, с валиками, а сверху – свита хорошая, сапоги простые, большие. А зимою в полушубках с пуговками серебряными, а сверху шуба лисья и кеньги на ногах”.
Естественно, свои особенности были в облике жителей города различных возрастов. Вот, например, как выглядели орловские подростки: “До осьмисотого года малые до 15 лет бегали по улицам безо всякого дела, а девки без юбок до 12 лет были. И маленьких девочек, когда они были 5 лет, тогда у них на косах привязывали махор, вынизанный разным бисером, видом треугольника, дабы он тягостью своей тянул вниз, а коса бы более росла. В 10 лет девочек обучали прясть”.
Орловцы подрастали и мужали. Соответственно менялся внешний вид: “А молодцы щеголяли – волосы лежали по плечам; шляпы поярчатые, колпаки высокие, а крылья большие, почти в 4 вершка, и опушены бархоткою, на шляпе внизу около лба бархотки шириною в вершок, на бархотке пряжка. А у самого щеголя – две, разноцветные и яркие, кафтан лучшего сукна с валами назади, всех 48 валов; поверх валов была подпояска хорошего шелку, отличной работы складкою шириною в четверть и более; а сапоги козловые, лучшие; каблуки строченные белою бумагою и сбоку каблуков – белой же бумагой; а носы в сапогах острые и длинные, иногда по вершку, со скрипом; а на руках перчатки были нитяные. А хаживали особливо на светлое Христово воскресенье девичьих корогодов – человек по 20-ти”.
Не отставали и орловские девицы: “А невесты, девушки богатые, когда невестились, выносили стул на улицу и ставили против ворот, аршина на 2 от строения, а девушка наряжается, надевает рубаху тамбурную, какая только лучше, с манжетом, надевает юбку золотой парчи, душегрейку золотой парчи, вокруг облаженную хорошим позументом или газом. Лицо набеливши и нарумянивши; на голове платок, шитый весь золотом убравши, серьги в ушах удевши весом с полфунта и меньше, на шее жемчуг крупный во всю шею, сядет на стуле, а в руках держит платок. А бедные хотя на стуле или на скамейке сидели, платье надевали шелковое или ситцевое. А женихи около их по улице хаживали и так себе невест выбирали”.
Кстати, проблем в жизни невесты было множество. Вот лишь одна из них: “Около 1790 года, когда на квартиру солдата поставят, и в том доме есть девушка невеста, то солдат и холостой, а ее не увидит, все держали девок взаперти, и девки боялись солдата, как какого-либо демона”.
А собственные моды были даже у людей преклонных возрастов: “Старухи хаживали богатые – на голове были косые кокошники; они низенькие, почти около головы парчовые или шелковые; в ухах серьги, рубахи кисейные; охабенок шелковый или китайчатый, обложен вокруг кружевами и с серебряными пуговицами; на ногах были ходики; а хаживали в церковь или в гости, одевши меховую шубу, крытую шелковой или китайчатою материей; а голову покрывали белым кисейным покрывалом; и с палкою в руках”.
И еще в первой половине XIX, как в столицах говорили, “просвещенного” столетия, бани в городе были совместные. Но и в них существовал определенный кодекс поведения. Один из орловских батюшек, некто Н.Соколов, писал о событии, произошедшем с ним в 1821 году: “В последний год пребывания моего в орловском духовном училище я ходил в торговую баню, будучи 16 лет; но право равнодушно смотрел на молодых женщин, только любовался иногда прекрасною фигурою 15-летней девочки, и то нисколько не обращая внимания на детали фигуры. В раздевальной не позволялось (как обычаем принято было) мужчинам обращаться к женщинам ни одним словом. Я помню, что досталось мещанину за несколько
безобидных слов, обращенных к молодой женщине... Все женщины, бывшие в раздевальне, взъелись на несчастного. Выходят из бани два геркулеса; узнав, в чем дело, накидываются на озорника: “Ты что?” “А вы что?” – отвечает озорник тихо. “Ты что?” – вскрикивают громче первые. “А вы что?” – отвечает последний еще тише. “Давно у тебя считались ребра?” – вскричали первые. Тогда озорник, схватив остальное платье свое, которого не успел надеть, скорее вон из раздевальной; женщины дружным хохотом проводили труса”.

* * *

Вполне естественно, что город и губерния славились большим числом разнообразных чудаков. Об одном из них, графе С.М.Каменском, писал видный исследователь этой темы Михаил Пыляев: “Проживал он в Орле в большом деревянном доме или лучше в нескольких больших постройках к дому, занимавших почти целый квартал. После своего отца он наследовал до семи тысяч душ крестьян, но до того разоренных, что граф нуждался даже в сотне рублей. В большом доме его, как внутри, так и снаружи, царствовала неописуемая грязь и нечистота. Более чем в половине окон торчали какие-то тряпки и подушки, заменяя стекла, лестницы и крыльца без одной, а то и без двух и более ступеней, без балясинок, перила валялись на земле, одним словом – беспорядок страшный. В этих комнатах, более похожих на сараи, помещался сам граф и с ним четыреста человек прислуги и театр”.
Тем не менее Сергей Михайлович старался жить, что называется, на широкую ногу: “У него всегда был накрыт стол на пятьдесят персон. К столу мог приходить всякий порядочно одетый человек, совершенно незнакомый хозяину. Стол был обильный, вин много, прислуги при столе толпилось очень много, но больше ссорившейся и ругавшейся громко между собой, чем служившей. Сервирован стол был очень грязно, скатерти немытые, в пятнах, потертые, порванные и залитые, салфетки тоже; стаканы и рюмки разных фасонов: одни – граненые, другие – гладкие, некоторые с отбитыми краями; ножи и вилки – тупые, нечищеные”.
А по окончании застолья был спектакль крепостного графского театра. Впрочем, представление было не обязательным – желающие пировать могли и дальше оставаться за столами. Правда, уже без хозяина – тот сидел в зрительном зале и в особенный журнал записывал ошибки своей труппы, чтобы сразу же их наказать с помощью плеток, висевших тут же на стене.
Отец этого театрала был ничуть не меньшей знаменитостью. Правда, он являл собою полную противоположность общительному сыну. Фельдмаршал Михаил Федотович Каменский обычно проживал в деревне и никого не пускал в свои комнаты. Одиночество затворника охраняли две огромные собаки, сидевшие перед входом в кабинет фельдмаршала. А когда он выезжал, то отдавал лакею приказание – сидеть только на козлах и смотреть вперед, на барина не оборачиваться.
Славилась и орловская помещица Настасья Дмитриевна Офросимова (с нее Лев Николаевич Толстой списал Марью Дмитриевну Ахросимову для своего романа). Она была стара и внешне неприглядна (имела, например, довольно видные усы), при этом пользовалась славой человека беспринципного. Однажды, когда известный граф Закревский был назначен губернатором в Финляндию, старуха Офросимова на этот счет сказала:
– Да как же он будет там управлять и объясняться? Ведь он ни на каком языке, кроме русского, не в состоянии даже попросить у кого бы то ни было табачку понюхать!
Офросимову побаивались.
Любил чудачить и помещик Н.В.Киреевский. Он соорудил в своем саду беседку, где собрал всех хищников, питающихся птицами (в том числе и самих хищных птиц). Здесь находились чучела сов, филинов, орлов, ворон, а также шкурки мышей, хорьков и ласточек. Больше всего неподготовленного гостя поражали головы обычных кошек, прикрепленные к стене, а также скрещенные лапки под этими головами. На особенных табличках говорилось, за что именно подверглась казни та или иная особь: “Приговорена к смерти за покушение на жизнь голубя” или: “Лишена жизни за убийство воробья”.
Не менее занятным был “некрополь” другого орловского помещика, князя Алексея Куракина. Алексей Борисович, страдавший непомерными амбициями, оборудовал свое имение на манер целой страны с необходимыми для жизнедеятельности большого государства армией, полицией и прочими структурами (благо крепостных на такую забаву хватало). Он и хоронил их соответствующим образом. На куракинском кладбище красовались такие могильные камни: “Здесь похоронена девица Евпраксия, служившая до конца дней своих при дворе его сиятельства камерюнгферой” или: “В ней покоится Сенька Триангильянов, бывший в ранге полицмейстера в придворном штате его сиятельства”.
Граф Г.И.Чернышев любил изображать официанта или повара – выходил к гостям, надев на голову пышный белый колпак, и предлагал всякие блюда и напитки из меню (естественно, бесплатно). Один из губернаторов, страдая бессонницей, переиначил режим дня работы своего присутствия – чиновники трудились по ночам, а отсыпались днем.
Но самым удивительным было, пожалуй, то, что более чем самобытные орловцы вовсе не стеснялись своей самобытности, а наоборот, гордились ею. Скидку не делали даже для самых высокопоставленных персон. К примеру, когда в город прибыл император Петр Первый, ему вместо хлеба-соли поднесли блюдо малины. Не менее странно встречали и Екатерину Вторую. На ее пути заранее установили прямо на песке лодку с гребцами, выряженными в праздничные красные рубахи. Когда императрица приблизилась к городу, они закричали “Ура” и принялись с необычайной яростью грести веслами прямо по песку.
Нет слов, прекрасно, что Орел сегодня – современный город с современным транспортом, с большими магазинами, заполненными европейскими изделиями, словом, со всеми признаками русского областного центра начала двадцать первого века. Но вместе с этими приобретениями город утратил нечто странное, неописуемое, то, что сформулировать, наверное, нельзя. Этакую обаятельную дикость.