ИДЕИ И ПРИСТРАСТИЯ
НЕСЛУЧАЙНЫЕ ДИАЛОГИ

Байка про чемодан с горохом

Наш петербургский корреспондент Николай КРЫЩУК беседует с прозаиком Валерием ПОПОВЫМ, который в молодости заявил, что жизнь удалась, и слово свое сдержал

Николай Крыщук. Валерий Георгиевич, беседу, как и жизнь, правильно начинать с начала, то есть с детства.
Валерий Попов. Я бы начал еще раньше. Во времени обнаруживаются иногда интересные закономерности. В деревенской семье моего отца было девять человек. Его отец, мой дед, работал как все. Однажды, когда носил саманные, слепленные из глины, навоза и соломы кирпичи, дед мой надорвался и получил грыжу. И по этой причине пошел в интеллигенты. Стал писарем, служил в управе, книги начал читать, связался с социалистами, которым требовались тогда грамотные мужики. Отец помнит в их саманной избе том Шекспира с иллюстрациями, проложенными пергаментом. И вот, представьте, именно представители этой грыжевой ветви пошли в науку и в литературу. С тех пор грыжа, правда, стала нашей семейной наградой.
То есть от деда пошел заряд. Я видел его письмо, написанное каллиграфическим почерком, с безупречными литературными фразами. И отец мой (ему сейчас 91 год) тоже очень литературный человек. Вот сейчас он сидит за стеной и читает… «Иосиф и его братья». Книгу неодолимую.
Байки отца меня очень питали в детстве. Есть у него такая знаменитая байка про чемодан с горохом. Однажды он ехал из деревни в институт и вез с собой чемодан с горохом, чтобы питаться. Вдруг какая-то суета в Саратове произошла. И отец видит, в этой суете незнакомый мужик схватил его чемодан и понес. Он догоняет мужика на платформе, тот несет чемодан с трудом – не ожидал такой тяжести. И тут отец подумал: а зачем я буду у него отнимать чемодан? Он идет в правильном направлении. И пошел за ним по улице. Мужик время от времени оборачивается, но профессиональная гордость не позволяет ему бросить чемодан. Дошли так почти до общежития, отец говорит: «Стоп! Мне сюда». Мужик: «Твой, что ли?» Сплюнул, бросил чемодан и ушел.
Тогда я понял, что можно украденный чемодан и не отбирать, если его несут в правильном направлении. То есть можно не только бороться с незадачей, но и использовать ее. Многие из отцовских баек меня воспитали и вызвали желание рассказывать самому.
Н.К. Сейчас на наших глазах складывается легенда о ленинградской литературной тусовке шестидесятых. Тогда еще этого слова, правда, не было. Компании? Содружестве? Чем это было реально? Называют ряд людей, якобы неразлучных и дружных: Игорь Ефимов, Иосиф Бродский, Александр Кушнер, Владимир Уфлянд, Сергей Вольф. Это действительно была одна компания?
В.П. Нет, конечно. Все шли по своим траекториям. Но если смотреть издалека, они ближе друг другу, чем вся прочая публика. Тесная компания. А в реальности…
Н.К. Вы ощущали себя единой группой?
В.П. По идее да. Это счастье небывалое. Придешь в «Восточный», там сидит Бродский, там сидит Довлатов. Тут Горбовский пытается подраться со швейцаром. Ну и рядом – артист Симонов с двумя какими-то красавицами. Ощущение густых сливок. А еще подходит оперный бас, поддать после премьеры. «Восточный». Лучшей школы нет. Там потом сделали ресторан «Садко». Бессмысленный, с гуслями, с сарафанами. Мы все это валили на партийцев, что они не хотят, чтобы культура густела, как сметана. А может быть, мы просто «Восточный» переросли? Мы как-то заквасились там, ну, оценили друг друга, а дальше уж надо было идти работать. Так что все нормально. Спасибо Советской власти, что она прекратила пьянку и всех выгнала в жизнь.
Н.К. Все пошли работать?
В.П. Да. Вдруг город опустел. Все разъехались. Кто в Москву, кто в Америку. А я свою эмиграцию обрел в новоотстроенном районе Купчино. На болоте. Никого нет. Какие-то соседи. Впервые зато увидел русский народ. До этого видел только своих корешей-гениев. А тут соседи слева, справа, в магазине. Видел дикие вещи, потрясающие. Если бы я десять лет не пожил на этом болоте… Это очень хорошо. Надо упасть в яму и потом из нее выбраться. Если всю жизнь гулять по асфальту, то это не судьба.
Н.К. Но ботинки, однако, зашнуровывать не хотелось. Помню по одному из рассказов.
В.П. Это правда. Зато написал там такие важные рассказы, как «Соседи». Это были люди неуправляемые и настолько некультурные, что даже жизнь не ценили. Они все погибли лет за пять на моих глазах...
Гротеск я всегда любил. Мой первый рассказ, когда шпиона ловят в твороге и по ходу весь творог съедают. Я его по-прежнему люблю. Но это был просто стереотип моих сюжетов. Гротеск должен нагружаться. Ценнее: мы стоим на какой-то остановке. Автобусы ходят редко. 31-й везет до какого-то там метро, а 12-й – на неизвестное нам болото, совершенно бессмысленное. Толпа, снегом все завалено, все замерзли. И вот приходит 12-й – никому не нужен. Следом за ним еще 12-й. Потом издалека медленно приближается автобус, следим за ним. Снова 12-й. Все хохочут. Нарастание ужаса, переходящее в смех. Очень важный прием. Смех снимает ужас. Я понял тогда еще раз, что народ наш талантлив. Вот где надо ловить жизнь. Люди смехом перешагивают через страдание. Это уже сюжет. Это история. Это искусство.
Автобусы обладали характером. Появлялись словечки, прозвища. Улицу Бела Куна, непонятного происхождения, называли Белой Конницей. Сочиняли. Сочиняли жизнь. И я понял тогда, что надо сочинять не одному, а вместе со всеми. Это важнее и для меня, и для них.
Н.К. И все же вернемся к компании гениев. Что это была за атмосфера 60-х, как жили молодые литераторы тогда, как у них складывались отношения с властью, например?
В.П. Это сразу было ощущение победы. Нас любили все, даже официанты. Помню, получил первый гонорар за рассказ – сорок рублей. Заказал кабинет в «Европейской». Там был Битов, Миша Петров, дважды лауреат в области физики, и пять манекенщиц. Мы гуляли по-черному. Битов бил витрины, алмазы разбрасывал. И сорока рублей хватило. Официант шел за нами, благодарил, все были счастливы.
Когда утром мы пришли в Дом мод, все манекенщицы ходили, качаясь. Мы говорим: «Что так плохо работаете?» А они: «Нас тошнит. Купите билеты на все сеансы, чтобы мы ушли». Мы скупили билеты на целый день. И это все на первый гонорар. Такое было потрясающее, счастливое сочетание свободы духа и жесткости тоталитарных цен. То есть свободу духа можно было отметить. А когда свобода цен со свободой духа – это тяжело. Можно только сходить в «Идеальную Чашку» (популярное питерское кафе. – Ред.) и там истратить свои доходы.
Н.К. Ну а если иметь в виду собственно литературную жизнь – ведь цензура была?
В.П. Это было так далеко и туманно. Важнее было, как мы друг друга оценивали.
Я только лет через восемь узнал, где какой журнал выходит. Может быть, дело в том, что сразу же в нашем объединении появились Фрида Кацас, Игорь Кузьмичев – лучшие в мире редакторы. И они сделались нашими друзьями. Помню, как Игорь говорит, что журнал «Химия и жизнь» просил прислать рассказы. Кто-то спрашивает: «Так про химию или про жизнь?» А я говорю: «Про И». И мы вместе с моим будущим редактором смеемся. Недавно у Фриды Кацас был юбилей, и я сказал, что благодаря ей не знал, что такое Советская власть.
Н.К. Но были, например, в это время диссиденты. Люди примерно вашего возраста и, наверное, участники общих больших тусовок. Какое к ним было отношение?
В.П. Сразу было понятно, что у литературы большая власть и больше в ней ярких людей. Мало кто помнит революционного поэта, но все знают Серебряный век. Ясно было, что именно в литературе идет раздача «слонов». Мне важнее было утвердиться в литературе, чем бороться с чиновником, которого я в глаза не видел.
В нашей компании был человек, который через три месяца должен был умереть. И он, и мы об этом знали. И он эти три месяца истратил на то, чтобы ходить с нами. Общаться литературно. Он знал, что гуща жизни здесь, а не где-то там, на политических баррикадах. Любую эпоху можно использовать в чем-то положительном.
Н.К. Были ведь все же и дела серьезные. Довлатов. Бродский.
В.П. Ну, я думаю, что Сергей должен был бы поставить большую бутылку таллинскому чиновнику, который не пропустил его книжку, со всеми присущими ей компромиссами. Конечно, она была талантлива, но ярлык советского писателя все же к нему пристал бы. Сложился как писатель он только в Америке. Судьба гениев ошибок не делает. Все его ранние поползновения борьбы с Советской властью были только разминкой. Он еще не был готов.
Н.К. И потом эти «поползновения борьбы» и стали главной темой его рассказов.
В.П. Да, все это было лукаво и тонко. Помню, как он выходит из журнала «Нева» и говорит: «Вот принес роман о рабочем классе, и не принимают. Все продают душу дьяволу, а я, выходит, ее подарил». Конечно, Советская власть ничего не понимала в литературе. Я как-то написал статью: «Советская власть – мать гротеска». Ничего лучше ее идиотизмов придумать нельзя.
Н.К. Уж если мы заговорили о гротеске. Ведь у Валерия Попова гротеск не идеологический, скорее метафизический. Например, караван верблюдов, который проходит через малогабаритную купчинскую квартиру и исчезает, уменьшаясь, в углу. Это ведь не Советская власть подсказала. Если бы Попов жил в относительно благополучной Швейцарии…
В.П. Писатель обходится с жизнью играючи. Делает как хочет. «От гения в литературе остается только гротеск». Это, кажется, Пруст сказал. И очень верно. Мы помним, что Дон Кихот был длинный и тощий, а Санчо Панса – маленький и круглый... А вот чего я не понимаю, так это литературу нормы. И в жизни-то не очень понятно, что такое норма. А литература – это все-таки жизнь. Помню литературный вечер в каком-то селе. Вася Лебедев, кажется, читает рассказ о том, как выводят корову, доят коз. А какая-то старушка ему говорит: «Милок, мы все это без тебя знаем. Ты прочти нам что-нибудь необыкновенное». Сказки – самый ходовой жанр.
Н.К. После легендарных шестидесятых, когда вы чувствовали себя хозяевами жизни, прошли, однако, десятилетия…
В.П Мы чувствовали себя, прежде всего хозяевами самих себя.
Н.К. Пусть так. Но жизнь изменилась, вернее, меняется стремительно. Я уже не могу уследить за появляющимися каждый день новыми видами спорта. И чувствую себя некомфортно, когда не могу прочесть инструкцию к фотоаппарату, потому что написана она на чужом языке, а для дурака никто переводить не собирается. В общем, есть проблемы. Так вот, есть проблемы? В отношениях к себе в этом времени, или в отношении к этому времени.
В.П. Ощущения самые хорошие. Сейчас я должен издательствам. Не я к ним хожу, а они мне звонят. Та веселая ахинея, которую я сочиняю, востребована по-прежнему. Уже сотни раз возникала, казалось бы, окончательная мода на постмодернизм. Потом все это исчезало. Прогрохотало уже множество пустых телег. Пустые телеги очень громко грохочут, занимают всю улицу, кажется, никто кроме них уже не проедет. Но они, грохоча, куда-то уносятся и их забывают. Остается что-то прочное и сделанное душой, в индивидуальном порядке. Я однажды написал: «Пробежала толпа модернистов с общим котлом похлебки, сделанной из объедков».
Н.К. Давно уже, с названия вашей книги, пошла в мир лихая фраза: «Жизнь удалась». Фраза лихая, но при этом, похоже, она является вашим творческим и жизненным кредо. Можете вы о себе сегодня сказать, что жизнь удалась? И если да, то в чем эта удача? У греков, если не ошибаюсь, было четыре или пять определений счастья: удача, богатство, совершенство…
В.П. Главное, что это слово, сказанное в запальчивости, в молодости, в пижонстве, я все же сдержал. Есть устав КПСС, которому надо было следовать, а вот это – мой устав, которому я стараюсь следовать. Хотя это становится все труднее.
В прошедшую зиму я много бегал по больницам и вдруг понял, что именно в больнице, среди страданий, самое острое счастье тебя настигает. Достать лекарство или принести ночной горшок – такое счастье, которого даже в молодости не было, даже в период юношеской влюбленности.