ИДЕИ И ПРИСТРАСТИЯ 
БЫЛО НЕ БЫЛО 

Слишком темно для камеры

Попытка “похищения душ” на Карибских островах

Почему индейцы продули европейцам такой замечательный континент, мы поняли сразу, как начали общаться с ними. В принципе, занимаясь этнологией, каждый из нас имел догадки на этот счет. Но нужен был просто прямой контакт, чтобы без всяких догадок мы все увидели свежо и ясно, что, возможно, именно здесь, на этих островах, не было грехопадения и островитяне так и продолжают жить в Раю. И чтобы жить и кормиться, им нужно просто брать из Рая.
Индейцы могли бы сказать что-то важное про нас. Но они молчат. Они стараются не говорить людям плохого. Поэтому мы только приблизительно гадаем о себе, и единственное, что удается нам угадать, неутешительно: наша главная сила – плебейство. Плебейство, как оно сложилось еще в эпоху позднего Рима, – не знающее ни Бога, ни войны, ни труда, зато в полной мере разохотившееся до наслаждений, до зрелищ и стяжательства… Этот психотип не умер, он протащился через все Средние века чередой бесконечных наемников, пригретых при разных герцогских и королевских дворах, и в конце концов расцвел в эпоху масс-культа…
Наблюдая за индейцами здесь, в самом глухом уголке Панамы, мы убеждались в их полной противоположности нам. Они были убеждены в полноте творения. В полноте творения для счастья. Они могли часами дремать в гамаках в тени дома не потому, что были ленивы, а потому, что знали, что впереди более прохладные часы и времени хватит на все. Может быть, они не были любознательны? Нет, этого у них нельзя было отнять: все-все они знали про жизнь своего леса, обезьян, пауков, мир рек и мелкого моря вокруг островов, рост галлюциногенных грибов, кокосов, бананов и плодов нони, которые заезжие белые спешили отведать как заменитель виагры… Можно было сказать, что они живут еще в каком-то насекомом летосчислении, бесконечно, тысячи лет повторяя один и тот же ритуал дня, даже не подозревая, что какое-то иное поведение тоже возможно. Они продолжали не подозревать об этом, несмотря на то что мимо или сквозь них прошли отряды испанских латников, американская морская пехота, негры с мачете и бензопилами в руках (черный человек был лишь негативом белого: он в точности повторял все повадки белого и был для них просто изнанкой белого, только с другим запахом и другой манерой смеяться).
С тех пор как Колумб посадил на рифы у этих берегов одну из своих каравелл, на островах выросли поселки, почти города, с автомобилями, барами, банками, отличными гостиницами, бильярдом, европейской кухней и культом развлечений, какие только возможны «на Карибах», – а они так и не заметили ничего, так и продолжали плавать по морю в своих долбленках то на веслах, то под парусом, как будто двигатель внутреннего сгорания не был изобретен полтораста лет назад (впрочем, лодочные моторы – это единственное, что, похоже, их по-настоящему интересовало, и если племя скапливало достаточно денег, оно тоже покупало себе «Ямаху» для большого каноэ, в которое умещалось полдеревни), а все эти войны, вроде войны американцев с испанцами за Кубу, которые происходили у них на глазах и были самым настоящим торжеством и техники, и истории, – вообще их не касались.
От кромки глубокого речного залива вглубь леса вели три натоптанные босыми ногами тропинки. Они не перестали строить дома с крышами из пальмовых листьев и очагом, спрятанным под домом, чтобы дымом отгонять москитов. Иногда они приезжали к причалу рынка продать свежие плоды маракуйи, гроздья бананов или корнеплоды маниоки, которую только сами они и умели готовить, и тогда было видно, что деньги – главное изобретение белых – все же очень желанны им и важны для них. И все же целиком отдаться получению этих колдовских шуршащих бумажек с надписями на чужом языке они не хотели или не могли. В этом была загадка. Не хотели или не могли? Так же, как не смогли убивать, как убивали белые, даже воинственные индейцы чоко. Чоко однажды разорили колонию Колумба на своей земле и с тех пор считались кровожадными. Разумеется, такой заповеди, как «не убий», не было в их верованиях; они убивали, когда, по их представлениям, проклятье становилось самодовлеющим и его нельзя было больше терпеть, однако в их действиях на войне, как и в добывании денег, не было методизма, присущего белой расе. Они убивали конкретных носителей зла и добывали конкретные деньги, как охотничью добычу: сегодня их в этом деле ждала удача, завтра – нет. Собственно говоря, они не хотели превращать свою жизнь в работу, живя в Раю, и, возможно, так на их месте вел бы себя каждый. Они не умели блудить душой, словами, красками. Казалось, делая что-то, они все еще силятся помочь Богу воссоздать тот волшебный мир, который достался им после творения, или, во всяком случае, не нарушать его. Поэтому так просто и красиво все, создаваемое ими.
Парео – кусок легкой ткани, в который облачается вся женщина. В каждом парео заключен мир, иногда – вселенная.
Браслеты, до колена закрывающие их (в смысле женщин) ноги.
Аппликации: крабы, рыбы в коралловых рифах, рыбы-птицы и другие странные существа – обитатели то ли моря, то ли неба…
Мы были абсолютно счастливы вдвоем с другом, получив грант на свою заявку об изучении верований и быта индейцев-куна, и уехав наконец в Америку, вдоволь и с удовольствием ломали себе головы над загадками этнографии, пока в какой-то момент на острове не появилась группа российского телевидения. Я не знаю, знакомы ли вы с работой телевидения как одной из грандиозных Систем Промывания Мозгов, созданных нашей цивилизацией, но приехавшая группа искала здесь ни больше ни меньше как племя, в которое после войны бежало несколько русских эмигрантов из американской оккупационной зоны. И с тех пор племя и говорит, и ругается, разумеется, только по-русски. Кто выписал им деньги под такую чушь, я не представляю. Однако, не найдя искомого, телевизионщики не опечалились и не спешили уезжать... Мы вдвоем жили в «Робинзоне», они, разумеется в «Swans Cay», самом роскошном отеле, но какая разница, если благодаря им на острове появилась настоящая профессиональная телекамера!
Их было шестеро: режиссер, журналист, переводчик, оператор, врач, инженер.
Одна женщина. Я назвал ее Лу, как ту индеанку, в рваном желтом платье, заколотом в месте разрывов булавками, ибо она не должна ничего зашивать на себе, пока беременна. Я снял будущую маму на фотоаппарат и увидел, что она испугана и недовольна. Должно быть, переживала за ребенка. Вместе с изображением мы крадем их лицо и их душу – индейцы до сих пор верят в это.
Я тоже думаю теперь, что это скорее всего так. Во всяком случае, можно украсть у человека много души, заставляя сниматься так, как это принято у белых. Труднее было заставить поверить в это телевизионщиков. Первым сюжетом, который они решили снять, было исполнение ритуальной песни в ритуальных же костюмах. Предполагалось (и переводчик подтвердил это), что договоренность достигнута. В назначенный час мы подъедем к ним на моторке, а они соберутся на краю живописной банановой плантации и будут ждать…
Когда мы приехали, на условленном месте никого не было. Это нисколько не поколебало самоуверенности телевизионщиков. Оператор спокойно
установил камеру, как будто невидимые объекты уже стояли перед ним, а разомлевший от жары толстый режиссер и Лу улеглись на траву и некоторое время ждали. Наконец Лу не выдержала:
– Ну и где же они?
– Я думаю, нам следует пойти поискать их.
– То есть как они не придут? – подпрыгнула Лу.
– Я думаю, нет, – сказал я. – Я думаю, они ждут нас в каком-то другом месте.
– Ну что, нам всем отправляться на поиски?! – пробурчал недовольный режиссер.
Мы с Лу стали подниматься среди домов деревни, рассыпанных по склону. Кое-где вился дымок, но людей не было видно.
– Вы думаете, они не поняли нас?
– Нет, поняли, но решили, что лучше будет сделать как-то иначе, – сказал я. – Поймите, что мы имеем дело с совершенно иным типом человеческого сознания… Вы понимаете?
– Да, конечно… А где, вы думаете, мы их найдем?
– В церкви.
– В церкви?!
– Думаю, да. Они хотят настоящего праздника. Ритуальную песню они должны исполнить в церкви.
– Но ведь мы же не взяли с собой свет!
– Они про это ничего не знают. Им наплевать на ваш свет. Они твердо знают одно: священные песни не поются на краю банановой плантации…
Церковь представляла собой длинный сарай со стенами, плетеными как корзина, с пальмовой крышей и крестиком наверху. Все племя действительно собралось внутри и ждало. В алтаре стояли три черные деревянные креста, над которыми ярко сиял медный диск с тарелку величиной.
– Знаете, как называется их вера?
– Нет.
– Cruz e solei.
– Что это значит?
– Крест и солнце.
– Вот это да!
Вождь в белом, до пят, наряде из тонкой, невесомой ткани стоял у алтаря; рядом с ним почтительно ожидал нас молодой человек в синем, тоже длиннополом костюме, держа в руках бубен: вероятно, он и должен был исполнить главную партию.
– Скажите им, чтобы они спустились к полю…
– Поймите, это невозможно… Бессмысленно даже просить об этом… Они только обидятся…
– Наши будут вне себя.
– Но вы же приехали сюда не ради «ваших»? – впервые наши взгляды схлестнулись. Кажется, до нее начало доходить... Она проводит по лбу рукой и осторожно смотрит на меня:
– Что с вами?
– Ничего. Я сбегаю за оператором…
Режиссер изрыгал настоящие клубы проклятий. Несомненно, только то, что все племя в это время находилось под укрытием церковных стен, позволило народу остаться невредимым от этого чудовищного злословия.
– Послушайте, Андрей, или как вас там, – сказал режиссер, имея в виду меня. – Пожалуйста, разъясните им – о съемках в церкви речи быть не может. Слишком темно для камеры.
Я перевел фразу. Телевизионщики даже разрешили народу солт-крик заглянуть в глазок камеры, чтобы убедиться – слишком темно. Потом на открытом воздухе они попросили певца и вождя снять одежду или хотя бы обнажиться по пояс, чтобы исполнение песни выглядело «естественнее».
В какой-то момент я спросил себя, а интересует ли их вообще реальность. Представляю, какую затрещину получил бы режиссер от любого русского попа, предложи он ему снять церковное облачение и, обнажившись, исполнять «священные песни» где-нибудь в саду под яблоней!
Индейский вождь, наглухо застегнув белую одежду, как пастор, молча отошел в сторону. Он давал понять, что больше не участвует в этом представлении. Молодого удалось упросить раздеться до пояса за деньги.
Вечером мы с телевизионщиками столкнулись в баре. Они попытались не заметить нас – во всяком случае, после первого совместного опыта
работы они сами относились к нам
как к индейцам, но тут Лу замахала рукой:
– Эй, ребята!
Пришлось подсесть и заказать ром-колы.
Режиссер все смеялся над очками и белым пасторским облачением вождя.
– Послушайте, вы, как вас там, – вдруг сорвало меня, – вам вообще незачем было ехать сюда, если вы собираетесь относиться к индейцам как последний белый!
– Вот это да! – вскричал режиссер, казавшийся мне в этот момент самым отчаянным пройдохой. – Да как же
мне к ним относиться, когда этот вонючий вождь сказал, что не хочет сниматься возле тех бананов, потому что не знает, как к этому отнесется его сосед…
– Он вежливо дал понять, что не согласен на ваши условия, и только. Это первое. Второе: он и в самом деле был вонючий?
– Кто?
– Вождь.
– Ну, разумеется, я его не обнюхивал, – осадил назад пройдоха-режиссер, – но никакого почтения…
– Да ты сам воняешь как последняя римская свинья! – вдруг взревел я, нехорошо глядя ему прямо в глаза. – От тебя так и прет самодовольством и дерьмом, и если ты сейчас, немедленно не поймешь этого, то не снимешь здесь ни одного путевого кадра!
Не знаю, что это на меня нашло. Я сам был ошарашен собственной выходкой не меньше остальных. Лу смотрела на меня абсолютно черными от страха глазами.
– Ну и соотечественнички! – почувствовав, что давление ослабло, ухмыльнулся режиссер. – Всегда больше всего боялся встретить за границей соотечественников… Обязательно какая-нибудь мерзость получится!
Я решил больше не орать:
– Простите. Но поймите, потому что от этого зависит, будет ваш фильм стоить хоть чего-нибудь или нет…
– Вы только подумайте, он еще рассуждает о кино! – буркнул режиссер.

Фото автора

Ваше мнение

Мы будем благодарны, если Вы найдете время высказать свое мнение о данной статье, свое впечатление от нее. Спасибо.

"Первое сентября"