ДЕТСКОЕ ЧТЕНИЕ 
 

Любая книга – это всего лишь стопка страниц, которые ждут своего читателя. Но у каждой книги есть своя частная история, вернее, миллионы историй, развивающихся во времени вместе со взрослением человека, с ходом эпохи. На этой полосе сошлись три статьи о детской литературе, рассматривающие детскую книгу с трех разных, может быть, взаимно исключающих точек зрения. Первая из них написана словами повзрослевшего, но сохранившего ясную память о детстве человека – о книгах, ныряющих из страны в страну, из одного времени в другое, о их метаморфозах и о тех смыслах, которыми их наделило то или иное время, но одновременно – и о смысле, которым их наделяет детство, на какую бы эпоху оно ни приходилось. Вторая статья – о том, что больше самих книг – о юности и ожидании, о вечных вопросах, на которые детская литература отвечает порой даже поневоле, не желая того. Она написана от лица того читателя, который еще не стал другим и не желает расставаться со своей юностью. И третья статья – о частной судьбе одной конкретной книги, одного автора глазами беспристрастного, “взрослого” читателя, который смотрит на книгу поверх голов тех, для кого она писалась. Эти три взгляда на детскую литературу (да и не только на нее!) существуют в нашем мире одновременно, и то что они так явно сошлись на этой полосе, нельзя считать простым совпадением.

Сказка без корней

Отрывки из книги “Философия общего детства”

Была «Философия общего дела». Рожденная в глубине бумажных недр Румянцевской библиотеки обочинным любомудром столбовой дороги отечественной мысли Николаем Федоровым, она предписывала житейской науке направить все силы на познание Науки Воскресения. По Федорову – биологически-буквального воскрешения усопших. Он провидел эпоху овцы Долли.
Нам, современникам охоты на овец, в пору позаботиться о другом: что воскреснет помимо праха. Приходится возвращаться в библиотеку, чтобы реанимировать прошлое.
Там, возможно, и хранится то, чем будем воскресать.

Дорога из желтого кирпича

Первая любовь – Изумрудный город, где исполнялись все желания. Но все там было враньем.
Иллюзионист Гарри-Гудини-Гудвин сдал изумруды в качестве аннексии и контрибуции злой Бастинде. Стольный град застеклил, на горожан и гостей столицы надел зеленые очки – жест, обнаруживающий в Великом и Ужасном остроумного политика. Льва опоил валерьянкой (по счастью, обошлось), Страшиле впарил отруби вместо мозгов и назначил достойным преемником, а сам отбыл на воздушном
шаре.
В «Волшебнике Изумрудного города» не читалась ирония отца Страны Оз Лаймена Ф.Баума насчет политического надувательства.
Но когда рухнули разрубленные железными дровосеками перестройки ворота Железного Занавеса и мы ознакомились с первоисточником, оказалось: и впрямь надули.
Выяснилось, что унесенная ветром Дороти от Баума и утомленная солнцем Элли – очень разные девочки. Дороти тащит с собой во дворец Оз толпу ущербных монстров просто так – по широте канзасской души. Корыстная пионерка-фаталистка Элли следует предписанию: исполнить желания трех зарубежных нуждающихся. Только тогда сбудется ее собственное.
Про любимые детские сказки выяснялись и более страшные вещи. Старик Хоттабыч, Незнайка, доктор Айболит, не говоря уж о Буратино, – все это были различной степени изящества переводы-пересказы, порой граничащие с плагиатом.
Другое дело, что при ласковом отношении к собственному прошлому прояснится и другое. В злобного джинна из «Медного кувшина» Ф.Энсти Л.Лагин вдохнул добрую стариковскую душу колдуна-маразматика Хоттабыча, открывающего для себя многообразные советские радости. А экс-эльф Незнайка был идеальным образцом трудного подростка для неспешного познания основ коммунистической морали и технократической цивилизации (что высоко оценили японцы).
Чуждые сказки, адаптированные для внутреннего пользования, обретали вторую жизнь. Здесь их собирались сделать былью, вот и обрастали пришельцы
российской плотью. Фантомы становились явью, в которую верилось больше, чем
в печальную окружающую действительность. Сказки спасали.
Хлынувший сквозь демократические ворота 90-х иноземный сказочный поток показал, что нас лишили не только хоббитов.

Впущенцы

В самую читающую страну книжки впускали чаще жвачки и джинсов. При этом логики впускания-невпущания обнаружить не удается.
Первой прорвалась самая, казалось бы, запретная, потому что темная и невразумительная, да еще и любимая британской королевой Алиса. Но, может, потому и прорвалась, что державно-темная?
Прасюрреалистический, математически-лингвистический ад Кэрролла долго не поддавался ни переводам, ни пониманию. К тому же прабабушка Лолиты Гейз оставалась сугубо девочкинским кумиром, окунув по крайней мере три поколения советских школьниц в глубины бессознательного подсознания. (Вот откуда сила наших женщин.)
А когда мы все побывали стихийными фрейдистами и многое прояснили про Буратино с холстом и скважиной, Алиса, защищенная коричневым корешком «Литпамятников», была уже не подвластна никаким стихиям.
Вслед за викторианской воспитанницей Ч.Доджсона настал черед шведской семьи анархо-синдикалистов Карлсона и Пеппи-Длинныйчулок. Грязноватого бомжика с непонятно куда вживленным пропеллером и неопрятную бузотершу, маму панк-герлз и бабушку Tank-girl, от которой балдели все рыжие девочки Земли, объединял подходящий пафос протеста. Хотя оба дитяти Лингдрен протестовали всего-то против мира взрослых (тут их перещеголял Питер Пэн) и оказались, по сути, буржуа с мелкими частнособственническими настроениями. Так, Пеппи (демократические переводы 90-х обнажили, что она еще и Пиппи) была домовладелицей и хотела денег побольше. Рыжие девочки со временем стали солидными бизнес-вумен.
Совсем уж буржуазных муми-троллей допустили еще позже: всё переоформляли визы и уточняли, что там за комета летит. Не советская ль наша ракета?
Муми были слишком асоциальны. Они не бесчинствовали средь фьордов и по-над крышами Стокгольма. Смыслом их снусмумриковой жизни было просто детство. Как у Пуха и того же Пэна.
Вот пресловутая комета свирепствует в муми-стране: «Там, где должно было быть море – море с мягкими синими волнами и бегущими по нему парусами, – там зияла теперь громадная пропасть. Где-то на огромной глубине клокотало, оттуда поднимались горячий пар и странные едкие запахи. Прямо под ногами берег срывался вниз, в пропасти с острыми краями, и дна их не было видно».
Страшно. Но не бесконечно. Муми-тролль и его друзья перейдут на ходулях эту преисподнюю – лирический тартар, жюльверновский. Отсюда недалеко до таинственного острова с психоаналитической пещерой капитана Немо и совсем уж рукой подать до пустыни непонятого и непонятного в детстве летчика Экзюпери, откуда еще можно взлететь.
А если есть куда взлететь, всегда найдется куда упасть.

Веселые мутанты

Главной культовой книжкой, где из пришельца-инородца душу выдохнули, остается «Золотой ключик». Пересказанный в конце 50-х (вслед за Алексеем Толстым – но куда ближе к оригиналу) Э.Казакевичем «Пиноккио» был произведением скрыто-религиозным, хотя и сочинил его отставной гарибальдиец. Про исконно итальянского Орешка до сих пор пишут толстые диссертации, где мудрено объясняют, что Пиноккио проходит всевозможные мифологические инициации. Испытание огнем и водой, распятие котом и лисой, обращение в осла (привет Апулею), погружение аки Иона во чрево Левиафана, где этот блудный сын воссоединяется с отцом, чтобы, выйдя на сушу, обрести человечье естество.
Буратино такая скверность, как человеческое тело со всеми его неприятностями, не нужна. Его устраивает деревянная нетленность кукольного театра-мавзолея. Зачем воскрешать то, что и так не помрет и не потонет?
А уж раскопанная литературоведами подноготная «Ключика» открыла и вовсе неприглядную картину: Пьеро – пародия на Блока, Мальвина – карикатура на Л.Д.Менделееву-Блок, Карабас в луже – оставшийся без театра Мейерхольд, лиса Алиса – Алиса Коонен, а академический кукольный театр «Молния», дарованный куклам в конце (хорош подарочек), не что иное, как МХАТ, куда А.Н.Толстой сватал свои пьесы. (Недоумевающих отсылаем к книге М.Петровского «Книги нашего детства», М. 1986.)
Мутант в законе Буратино возглавил череду недоделанных красных дьяволят, веселых человечков, боровшихся с разными супостатами за рубежом и в сказочных королевствах, а на заслуженной пенсии вставших у кормил «Веселых картинок» наравне с главным призраком-симулякром детской журналистики – желтым и пушистым Мурзилкой, мутантом № 1.
С корнями старого плодоовощебольшевика Чиполлино более-менее ясно. Член Пэнсил-клуба Карандаш и первый советский робот Самоделкин в своей книжке ловили, между прочим, шпионов. Петрушка, которому революционную биографию сочинили задним числом, боролся с тряпичным царизмом. Инфант террибл соцсолнечных систем Незнайка поспешно перевоспитывался, попав в третью составную часть марксизма – ситуацию лунной Кин-дза-дзы. В пионеры приняли даже ни в чем не повинную Дюймовочку. Странно, что в эту компанию не затесался Карлсон. Задорный ветерок пропеллера пришелся бы ко двору.
Стоит отвесить низкий поклон Успенскому за самого нежного и мирного мутанта нашего детства – Чебурашку, заклейменного заединщиками за космополитизм. Хотя действительно мохнатенький монстр, виртуально присутствующий между чебуреками, Чебоксарами и Че Геварой, вел свое происхождение из полузатоваренной бочкотары с апельсинами из Марокко им. В.П.Аксенова.
Однако и Чебурашке с его зеленым другом, вышедшим из вод, тоже вышел социальный наказ Родины побороться хоть с кем-нибудь. Хоть с престарелой нимфоманкой Шапокляк, хоть с браконьерами. Но «Голубого вагона» у детства все же не отнять.
Зато к нашим детям безнаказанно ворвались терминаторы, покемоны, бэтмены, и по мостику, свитому людьми-пауками, дети сразу перебрались в трудное отрочество, а мы перед таким прыжком сильно подзадержались на другой полке.

Блаженные острова

Читая все детство напролет, рискуешь что-нибудь миновать. Что-нибудь важное.
Например, Купера (много пейзажей), Скотта (много пейзажей и любви), Дюма (много любовей-морковей, неинтересных в детстве, а драк и без того хватало). Скорбь лишь о Хаггарде – его украли у бабушки из «Библиотеки приключений».
Зато сколько оставалось: Майн Рид, Густав Эмар, Жюль Верн, Марк Твен – приятно радовало, что все это двойные, неразъемные имена. А то и тройные: Роберт-Льюис Стивенсон, Артур Конан-Дойл.
Все перечисленные из неминуемых приводили рано или поздно на континент Борхеса и Маркеса, в их затерянные латинские миры, где еще не ступала нога Кастанед. Или – хотя бы на какой-нибудь островок неподалеку.
Конечно, главным островом был и остается Остров Дефо. Там созидался мир. Демиург Робинзон с его политкорректным другом творили реальность даже вопреки отсутствию трех Библий, купированных в переводах. Сам список вещей, спасенных с корабля, был в детстве Книгой Книг.
Дефо предсказал и второй важный остров – Стивенсонов, щедро рассыпав по бережку обглоданные черепа и наслав пиратов, тщетно пытавшихся разрушить Робинзонову гармонию. У Джона Сильвера, главного демона детства, была своя поэтическая гармония. Провидев сюжетные планы автора, он не случайно возился с Джимом Хокинсом: ему предстояло уцелеть, чтобы как мировому злу обрушить все стихии на третий и последний остров – Таинственный, где еще раз на новом витке прогресса с нуля повторялось созидание.
Таинственный остров не мог не погибнуть, как впоследствии в других книжках и параллельных реальностях лодки первых любовей не могли не разбиться о быт. Библиотеку затопило: начиналось плавание в совсем других водах. Изредка на поверхности попадались всплывшие чудом переплеты.
Памятью о первой дороге – из желтого кирпича – и предпоследней лодке – капитана Немо – выплывала из-под всех обломков отрочества Желтая подводная лодка «Битлз», которая плыла по Желтой реке. Не китайской, а из шлягера Yellow River, пропетого в советских 70-х почему-то о Карлсоне. Но это уже другая песня.

Ваше мнение

Мы будем благодарны, если Вы найдете время высказать свое мнение о данной статье, свое впечатление от нее. Спасибо.

"Первое сентября"