КНИГА ИМЕН

“Мое прошлое, ты – было”

О писателе, обменявшем изгнание из страны на изгнание из своей молодости

О Шкловском писать почему-то безумно грустно. Хотя он сам перегрустил всех, пережил и перегрустил. И все-таки, выбирая, о ком написать для этой “Книги имен”, я остановился на нем. Может быть, потому, что обязан его книгам в какой-то очень ранний период жизни. Теперь я не могу их перечитать. Они кажутся неловкими и неуклюжими, а предисловия, написанные спустя десять лет, а потом еще спустя двадцать лет, так похожи на оправдания... Но когда я впервые открывал их, мне казалось, что некий очень уверенный в себе собеседник ведет меня в мир слов, рассказывая, что здесь почем, по “гамбургскому счету”. И, вообще говоря, я не убежден, что перерос эти книги. Просто прошло время, расставив все по своим местам. “Гамбургский счет”, как всегда, оказался неожиданным: сухим.
Человек жив, пока над ним опасность. Какая угодно: одиночества, забвения, смерти, бессмыслицы. Шкловский с детства жил среди опасностей. Сперва самых простых, потом самых трудных. Невозможно представить советского писателя, который бы так не подходил советской власти. Одна дореволюционная биография чего стоит! Когда в 1914 году несостоявшийся выпускник Санкт-Петербургского университета по отделению филологии Виктор Шкловский, уже успев опубликовать свою первую маленькую брошюру “Воскрешение слова”, ушел добровольцем на фронт (в должности унтер-офицера) и вскоре получил первый “солдатский” Георгиевский крест, он бы не поверил, что главные опасности и испытания для него будут совсем не военными. После февральской революции Шкловский стал комиссаром Временного правительства в Персии и на Юго-Западном фронте, а после октябрьского переворота вернулся в Петроград, где вступил в партию эсеров и принял самое деятельное участие в их антибольшевистском заговоре, который был раскрыт в 1918 году. Спасаясь от ЧК, Шкловский перешел по льду финский залив и, как многие тысячи белых офицеров, остался в эмиграции. Он поселился в Берлине, где прожил шесть лет и где была написана его знаменитая книга “ZOO, письма не о любви”. Здесь он был одним из многих тысяч политических эмигрантов, причем эмигрантом “за дело”, не по случайности. Власть, против которой он боролся, торжествовала в России победу. И возвращение Шкловского в большевистскую Россию в 1924 году выглядит абсолютным чудом. Впрочем, именно в этот год, не позже и не раньше, у многих эмигрантов еще был шанс вернуться. Те, кто им воспользовался, сгинули спустя десятилетие. Но не Шкловский.
Чтобы понять то, что произошло дальше, неизбежно надо обратиться к его книгам. Ранние наполнены юношеским пафосом разрушения старого искусства. Шкловский – один из создателей ОПОЯЗА (Общества изучения поэтического языка), основатель “формалистской” школы (торжество которой в отечественной словесности по иронии судьбы совпало с кончиной советской власти), в его первых книгах соседствуют наивность и жестокость, литературоведение и поэтические метафоры. В начале тридцатых годов Шкловский отказывается от поэтического языка, его сменяет морализм. Приняв советскую власть, он хочет быть последовательным, логичным в своем компромиссе. Он защищается. И делает это настолько умело, что к концу тридцатых годов за ним закрепляется звание литературного мэтра. Старые грехи перед властью уже не могут перевесить его славы и востребованности. Шкловский представляет советское литературоведение, советскую науку и культуру. Он становится неприкосновенным (хотя какая в тридцатые годы неприкосновенность?), по крайней мере – непростой добычей для ЧК. Уходит, как в 1918 году, буквально из-под носа. Но какой ценой? Сам он говорит об этом просто, с подкупающей самоиронией: “Когда мы уступаем дорогу автобусу, мы делаем это не из вежливости”.
Глупо теперь морализировать над этим. Не знаем мы, какой ценой покупается жизнь на Родине в “интересные времена”. Другой, не менее благородный и порядочный человек, офицер Сергей Эфрон, за такую награду работает на ЧК в Париже, участвует в политических убийствах. Шкловский лишь пишет книги и статьи, в которых никого не предает. Разве что свою юность, но это его личное дело. Он не знает, что доживет до 90 лет, пережив всех своих друзей на десятилетия. И вряд ли этого хочет. Он хочет совсем другого, как и многие люди его поколения: принять и оправдать несущее его время. Время, в которое не умещается молодость, подвиги, первая любовь. Он переиздает свою эмигрантскую книгу “ZOO”, снабдив ее убийственным предисловием: “Мое прошлое – ты было. Я оставил его (прежнего себя) в этой книге, как оставляли в прежних романах на необитаемом острове провинившегося матроса. Живи, виноватый. Я не могу тебя перевоспитать. Сиди, смотри на закат”. А спустя еще много лет, когда ему уже исполнилось семьдесят, добавляет третье предисловие, самое пронзительное, куда пронзительнее самой книги: “Память разошлась кругами. Круги дошли до каменного берега. Прошлого нет. Посмотри по книге, как по воде, на каких перевалах бывало сердце, сколько от прошлого осталось крови и гордости, называемых лиризмом”.
Опасности миновали. Но вместе с ними миновала большая часть жизни. Выстраивая дистанцию между прошлым и настоящим, он не первый и не последний. И горечь совсем не в том, что жил Виктор Шкловский как-то неправильно (кто живет правильно, и какая это пошлость – жить правильно!), а совсем в другом. В том, что человек, сказавший так много метких слов о словах, так знавший и чувствовавший ткань поэтического языка, написал десятки книг, которые состарились буквально на глазах, уходят в небытие. Они были слишком созвучны своей эпохе, слишком оправдывали ее, только и всего. Оправдывали не в смысле хорошо или плохо, правильно или неправильно, подло или благородно, а совсем по-другому. Они наделяли время тем смыслом, которого у него не было. И смысл этот кажется теперь смешным и картонным.
Когда я думаю о книгах Шкловского, мне становится все более понятна одна простая истина. Нет в жизни ничего правильного и неправильного, есть совсем другая мера, которая переживет нас. Красиво или некрасиво. Та, первая часть жизни, которую Шкловский отрезал как ножницами, была прекрасна. И пусть “ZOO” – очень неловкая книга (так сейчас может написать почти любой десятиклассник), в ней есть что-то пронзительное. Она как призрачный залог чего-то большего. Хотя бы потому, что так может написать десятиклассник начала XXI века, а не тот, кому выпало бы жить сто лет назад. Может, и сейчас эти ранние книги Шкловского созвучны ощущению человека, у которого впереди много-много лет. И он еще не знает, как этого на самом деле мало.