ЦВЕТ ВРЕМЕНИ 
 

Ключ безмолвия

Тишины не существует в природе, так же как и белого цвета. Именно поэтому тишина – недосягаемое блаженство и неизбежный ужас, иное измерение, сложенное из миллионов звуковых координат, и, попав туда, его ни с чем нельзя перепутать. Пение лягушки, треск ветви, вой ветра, стон сердца, океанический штиль, глухая ночь, беспробудный мрак, оцепенение холода, неподвижность камней, шорох незримого, трепет ускользающего, дыхание беспредельного, вездесущий шепот, звенящая пустота, мертвая тишина – она капризна и переменчива. Ее ждешь, и она не приходит, ее гонишь, но она возвращается, как непрошеная гостья, – бесцеремонно и властно.

И как узнаваемы ее вкус, запахи, цвета! Зимой ее платье трещит, будто электричество, замкнутое в провода. Молчание, а значит, ожидание, долгое бдение за столом, у окна, под мягкое шествие снега: «И шепчут: “Мы – дети Эфира... любимцы немой тишины... враги беспокойного мира”…» – написал К.Бальмонт. Куда бежать, зачем желать, покуда мир погрузился в бездонный сон и, может быть, не очнется никогда, души ухают в дремотное космическое не-существование, зацелованные снежными королевами, снежными троллями, снежными русалками, немыми как рыбы.
Зачем сопротивляться, кричать? Помыслы только разрушают безмятежное совершенство небытия. Слова – враги тишины, вирусы, разрушающие хрупкую ткань неизреченного творения. Шри Ауробинда полагал, что немота – естественное продолжение своей противоположности – бурлящего хаоса, она обладает всеми свойствами своего неразборчивого беспокойного брата, столь же разрушительного и созидательного единовременно. «Безмолвие может быть переполнено голосами, и темнота может быть полна света», – объяснял он ученикам первооснову восточных узоров, бегущих по кругу, сливающихся ртутными каплями в единое тело.

Ранней осенью семнадцатого года на ночных улицах Петербурга часто видели одного сумасшедшего. Он вставал под окнами и кричал что было сил. Крик его, подобный звериному вою, переходил то в детский плач, то в гортанный шипящий смех – так, наверное, смеются змеи. Своим криком он пугал спящих детей, будил утомленных любовников, нервировал комендантов.
Когда случилась революция, о нем забыли. В Петербурге воцарилась странная, гнетущая тишина. Одна девушка, отдаленная приятельница Вагинова, засидевшаяся допоздна в гостях, как-то подошла к окну и увидела скорченный силуэт безумца. Он сидел на тротуаре и ел. «Победил он нас, теперь и молчит…» – всплеснула она. Или еще, как писала А.Ахматова:

Тот голос, с тишиной великой споря,
Победу одержал над тишиной,
Во мне еще, как песня или горе,
Последняя зима перед войной…

Надеясь заполучить волшебство молчания, люди идут на уловки и высокотехничные хитрости. Дабы глушить шумы реактивных двигателей, грохот метро, рев автобанов, они строят противошумовые стены, прокладывают изоляцию и даже складывают волны, противоположные по амплитуде, обнуляя таким образом помехи. Пассажирские наушники в самолетах, загадочная «интеллектуальная машина тишины», изобретенная британским инженером Селвином Райтом, позволяющая фильтровать неугодные слуху звуки, и впускать, к примеру, лишь пение птиц; десятки миллионов долларов, потраченные на создание официальных «зон тишины» (подобная была создана вокруг древнего Стоунхенджа, для этого пришлось пустить в обход трассы, загнать под землю железные дороги), и масса иных способов умертвить, выгнать прочь эшелоны гнетущих звуков. Но тишина – это ветер, разве ее обманешь? Она дует, куда ей вздумается, и не селится ни в тюрьмах бетона, ни в электроприборах, она движется в колодезное дно, взмывает под облака, заплетая радиоволны, голоса детей, лай волков себе в косу. Потом она возвращается, без предупреждения, без пощады – ночное видение, ностальгический образ, черная точка на горизонте, дрожь кровеносных сосудов, томление, запах осени, дерзость весенних лучей, проламывающих трещины в асфальте, царственная полноводная летняя ночь, разбухшая от чувственной, эротической немоты, онемение от переизбытка желаний.
Немота – жест тьмы, дожидающейся первого и единственно правдивого Слова, тишина – игривый танец света, кокетливого и инфантильного. Немота – вынужденное молчание. Молчание, стиснув зубы, молчание на дне океана, молчание под водой. «Только рыбы в морях знают цену свободе, но их немота вынуждает нас как бы к созданью своих этикеток и касс...» – писал Бродский. И мы говорим друг с другом, беспорядочно, спонтанно, выплескивая голос и душу, пробуем на вкус слова, взвешиваем их на весах, будто бы подбираем ключ к запертым, заговоренным дверям.
В шестидесятых годах в Будапеште в семье глухонемых родился мальчик. Отец его вскоре умер, мать отдала его в интернат. Чтобы как-то восполнить слабый слух и врожденную угрюмость, он начал танцевать. Со сверстниками он общался жестами, такими, какие они понимали «с полуслова». Когда Пал Френак поступил в балетное училище, его заметил профессор факультета хореографии Будапештской консерватории, который предложил ему продолжить профессиональное образование. Итак, он начал изучать классический танец, параллельно создавая собственную технику движения – технику танца в тишине: пластику бессознательного тела, сосредоточенного на собственных ощущениях. Вскоре его балетная труппа гремела на всю Европу. Он поехал в Мадрид, затем в Париж. «Слова слишком большое место занимают в нашей жизни, – неохотно отвечал Пал парижской прессе. – От частого употребления они очень быстро теряют спонтанность и естественность. А мы – теряем внимательное отношение к миру. Мы слишком “завязаны” на слове: мы слышим его и моментально все подвергаем анализу. И когда надо пытаться снова найти, обрести ощущение своего бытия, тишина дает нам больше». “В душе каждого – дыра, величиной с Бога”, – писал Сартр. Пластический экзистенциализм – танец тишины, с его попыткой приблизиться к неизъяснимой и присутствующей в каждом тайне. Танец, связанный с пространством и со временем, с рождением и смертью, танец, стремящийся к запредельному».
С таинства тишины всегда начинаются чудеса и сказочные превращения.
Один из последователей суфизма, живший в XVIII веке, хранивший молчание в течение двадцати лет, неожиданно заговорил. Он говорил неустанно целый день: о погоде, о солнце, приближающемся лете, о птицах, спешащих в сибирскую тундру, о ветре, о талантах своих учеников. К ночи, когда все, кроме одного ученика, уснули, прежде чем покинуть свой дом навсегда, он закончил речь так: «Есть нечто, существующее прежде Неба и Земли, не имеющее формы, спрятанное в безмолвии. Оно – господин всех явлений и неподвластно смене времен года».
Кто знает, может, и венгерский танцор, кружащийся и изгибающийся, взлетающий и корчащийся в агонии, в немом экстазе, дотянулся до этой неведомой глубины кончиками пляшущих пальцев.

Ваше мнение

Мы будем благодарны, если Вы найдете время высказать свое мнение о данной статье, свое впечатление от нее. Спасибо.

"Первое сентября"