УЧЕБНИКИ

Сухих И.Н. Книги XX века: русский канон: Эссе.

М.: Независимая газета, 2002

Книга Игоря Сухих претендует на то, чтобы дать ответ на вопрос, является ли русская литература прошлого века пророчеством или провокацией. Автор книги парадоксально заявляет, что она была и тем и другим и одновременно – не была ни тем и ни другим. По его мнению, «лучшие книги XX века читаются как свидетельство, пророчество, провокация». Для иллюстрации этого тезиса разбираются традиционные еще с советских времен произведения школьной программы: «Вишневый сад» Чехова, «Мать» Горького, «Разгром» Фадеева. К ним добавлены также романы и циклы повестей и рассказов, включенные в программу уже в перестроечные годы: «Петербург» Белого, «Сентиментальные повести» Зощенко, «Конармия» Бабеля, «Чевенгур» Платонова, «Дар» Набокова и «Мастер и Маргарита» Булгакова. Сухих полагает, и здесь с ним можно согласиться, что «наша культура литературоцентрична только для внутреннего наблюдателя. На самом деле литературный сигнал просто не доходит до адресата, до «любезного народа». Считать Толстого «одним из виновников разгрома русской культуры» (Бердяев), как и видеть в «Архипелаге ГУЛАГ» причину падения советской власти, – одинаково сильные и бездоказательные допущения». Классика соцреализма характеризуется автором как «гремучая смесь Маркса с Богоматерью» («Мать») или как «русский вариант литературы «потерянного поколения», где «побежденный не получает ничего, кроме надежды и веры» («Разгром»). Между тем под эти яркие метафоры содержание указанных романов можно подвести лишь с очень большой натяжкой. В романе «Мать» очень сложно обнаружить богоискательские мотивы, а «Разгром» в 20-е годы, да и позднее, воспринимался читателями с учетом того, что в гражданской войне победили именно левинсоны, так что разгром отряда главного героя воспринимался лишь как неизбежная трудность, которую большевикам приходится преодолевать на пути к конечной победе, в которой не сомневались ни Фадеев, ни его читатели.
Вот разбор «Чевенгура» читать гораздо интереснее. Сухих полагает, что «Платонов позволяет себе нарушить любые критерии «хорошего вкуса», трансформировать до неузнаваемости все элементы и уровни художественной структуры… Диалектизмы, осмысленные по законам «народной этимологии» варваризмы, технические термины, бюрократические речения, философская и поэтическая лексика… здесь спрямляется, приводится к одному знаменателю, складывается во фразы по законам какого-то торжественного косноязычия». Цель этого «чудесного сплава» – показать тщету попыток переделать человеческую природу, соединить несоединимое, достичь человеку заоблачных высот и чаемого града Китежа. По словам Сухих, в финале «Чевенгура» ощущается «чужое и страшное пространство безнадежности, в котором нет места утопии, нет коммунизма-Китежа, а есть лишь бедное тело ближнего, которое с трудом удается согреть собственным теплом».
Набоковский «Дар» рассматривается как система зеркал, отражающая различные грани классического Золотого века русской литературы. В финале романа расходятся пути «бедного, безвестного, безмерно счастливого поэта и – в будущем – благополучного профессора, утомленного славой писателя». Здесь «сквозь щели зеркального дома сквозит тоской, безнадежностью, трагедией». Так Платонов и Набоков, каждый по-своему, продемонстрировали читателям обреченность русской утопии.
Булгаковский «Мастер и Маргарита» характеризуется как роман, удовлетворяющий критерию классической книги по Борхесу – той книги, которую один народ или группа народов долгое время «читают так, как если бы на ее страницах все было продумано, неизбежно и глубоко, как космос, и допускало бесчисленные толкования». Но при этом, как полагает Сухих, «сквозь груды толкований все труднее пробиться к их исходному, изначальному смыслу». Истинное значение «Мастера и Маргариты» он видит в том, что «закатный» роман Булгакова «стал сразу всем. Мифом. Мистерией. Новым евангельским апокрифом. Московской легендой. Сатирическим обозрением. Историей любви. Романом воспитания. Философской притчей. Метароманом». А вот насчет истинного замысла автора «романа века» Сухих ничего однозначного заявить не рискует. Это и неудивительно, поскольку точного критерия истинных намерений автора в литературоведении не существует. Сам же Сухих делает следующий обобщающий вывод о символе веры Булгакова: «Мир корчится в судорогах невоплощенности, но сам не подозревает об этом. Описать его, дать ему голос может только другой мастер. Кажется, лишь в такое бессмертие – «душа в заветной лире мой прах переживет» – и верит автор “Мастера и Маргариты”». Этот вывод имеет право на существование, как и множество ему подобных, не доказуемых и не опровержимых. А вот с мнением, что у Булгакова «конкретность места» сочетается с «размытостью художественного времени», стоит поспорить. Ряд весьма конкретных признаков в романе указывает, что действие московских глав происходит с 1 по 5 мая 1929 года, а ершалаимских – в соответствующие дни 29 года, так что действие двух временных пластов «Мастера и Маргариты» разделяет ровно девятнадцать веков.