ИДЕИ И ПРИСТРАСТИЯ
БРОДЯЧИЕ ИСТИНЫ

Мелодия для любвеобильного сердца

Существует мнение, что безумие придумали сами психиатры, чтобы хоть как-то добраться до гениев

Уже третий час бродил я по поселку, спускался к морю, бросал камешки, заставляя чаек тяжело взлетать над валунами; съел у киоска горячую хычину с вкусным мясом и чуть не дожаренным луком, запил ее стаканом ледяной фанты, наконец почувствовал, что устал и хочу спать, и по территории пустующего детского сада стал возвращаться в поселок.
Между летними корпусами и сторонящимися друг друга мачтовыми соснами слонялся небольшого роста мужичок в цветной вязаной курточке на молнии. Казалось, хозяин с курткой были одного возраста, давно успели подружиться и не расставались даже ночью. И сам хозяин, как скоро стало понятно, не просто слонялся, но исполнял какой-то широко задуманный танец: ловко огибал сосны, подпрыгивал, раскинув руки, под кусты и подолгу заинтересованно смотрел на небо, будто в ожидании, что за ним вот-вот должны прилететь. При этом он нечто не то что насвистывал или напевал, а нажужживал сам себе, что, вероятно, чье-то близкое любвеобильное сердце могло счесть за мелодию. Но было также очевидно, что такого сердца он пока не встретил.
В руках у человечка была большая еловая ветка, такая большая, что, будь она в руках ребенка, она непременно потянула бы его на землю. Но этот с ловкой и необъяснимой поспешностью отрывал от нее салатного цвета, кислые на вкус побеги, закидывал их в рот и, зажмурившись, жевал.
Почему-то вдруг стало ясно, что широко задуманный танец был потому таким, что предполагал площадкой всю нашу непокаянную землю. Окончание танца лет через десять увидят, быть может, где-нибудь в Австралии. Да и тогда нельзя будет сказать с уверенностью, что это конец представления.
Существо с вселенской пропиской совершало сейчас, вероятно, свой ритуальный дневной дозор. Оно шло вдоль кустов и определенно шепотом пересчитывало их: «Один, два, ага – три, ну, четыре...» У избранных кустов существо останавливалось, опираясь на палку, перебирало на них листья, некоторые теребило и разглаживало. Казалось, оно проверяет сокрушительную работу жучков и гусениц, за последствия которой несет перед кем-то высшим служебную ответственность.
На меня существо не обращало никакого внимания, видимо, не считая явлением природы.
Я вдруг понял, что передо мной безумец.
Это был русоволосый парень лет двадцати пяти, с лицом шелудивого черта, которое графоманы-скульпторы иногда вырезают на курительных трубках. Бородка у него была негустая, младенчески светилась и таяла на солнце. Глаза за сильными очками казались беспомощными, но при этом хитроватыми и не совсем добрыми. Во всем облике человека ничто не говорило о том, что предыдущую, да и все прочие ночи он провел дома, в постели.
Куда и откуда шел этот человек Вселенной, где жил, чем питался, не знал, быть может, никто. Это роднит сумасшедших не только с лесными людьми, но и со зверями, которые редко стремятся попасть на глаза человеку. Еще реже можно встретить смерть зверя. До того вороны выклюют его глаза и печень, остальное же быстро докончат енот и лиса.

* * *
Утром я направился, как здесь принято, к источнику, чтобы пить мелкими глотками целебную воду, выбивающуюся на поверхность из подземного озера.
Вокруг беседки с родником собралось порядочно людей. Многие сидели на принесенных стульчиках. Дамы разложили свои шляпы и беретики – кто на траве, кто на листьях лопухов, которых были целые заросли. Солнце здесь, вероятно, никогда не появлялось, и высокий намыленный куст, казалось, зашел сюда вместе со всеми только на минутку, чтобы попробовать целебной воды.
Керамическое устройство источника показалось мне спросонья отрезанной головой Иоканаана: он закатил к небу бирюзовые глаза, щеки его обросли послесмертным влажным мхом или попросту плесенью, из рта лилась подземная вода, которую все пили со вкусом и улыбкой счастья на лице. Мифологические ужасы прекрасно вписываются в современный дизайн.
Метрах в двадцати от источника стояла цыплячьего цвета ротонда с белыми колоннами, где обычно уже с утра собирались местные шахматисты. Там среди прочих был и мой вчерашний танцор. У его доски, вокруг которой он нервно ходил в задумчивости и присматривал при этом за покинутыми на время фигурами, собралось много любопытствующих и, вероятно, желающих сыграть с ним «на мусор».
Глаза танцора за толстыми стеклами очков казались непомерно большими, в них был азарт и уверенное в себе веселье. Вчерашнюю палку он засунул под мышку, как это делают кинематографические маркизы, когда снимают перчатки и кидают их в цилиндр. Движения его были артистичны.
Впрочем, подойдя поближе, я увидел, что подбородок молодого человека не так выразительно развит, как у Мефистофеля на трубке. Он выдавал скорее существо слабодушное. К тому же очки. Сейчас его можно было принять за эйфорически утомленного учебой аспиранта, который с космической скоростью ударился о медвежье брюхо неторопливой жизни. И это его раздражало.
Подходя к доске, он иногда бил себя кулаком в лоб, повторяя: «Вылитая голова, вылитая голова...» Голос напоминал жужжание жука. Человек явно не давал себе труда артикулировать, договаривать и доносить смысл сказанного до окружающих. Он давно уже общался только с самим собой. Но это никого не смущало.
«Хороший шахматист?» – спросил я у доктора, который только что советовал мне пить воду непременно мелкими глотками, иначе не подействует.
«Гений!» – отозвался он буднично, как говорят о том, что всем известно.

Я шел и думал о природе безумия и о том, почему оно так притягательно. И с безумием ли мы имеем дело, когда кажется, что встретили его, или же просто с другой формой сознания?
Существует мнение, что безумие придумали психиатры совсем недавно, то есть века два всего лишь назад. При этом психиатрия – единственная из наук, которая при определении болезни апеллирует к среднестатистическим нормам поведения, не приобретя ни методов диагностики, ни способов лечения. Это зловеще роднит психиатров с коммунистическими идеологами. «Итак, сей разум есть престранная зверушка». Только и всего.
Сноска: Врач – философ.