КНИГА ИМЕН

Человек и кошка

Неудавшийся опыт любительского психоанализа

Существуют люди, которые пребывают в особенных отношениях с жизнью. Скажем, полагают ее нежной подругой, заботливой матерью. Или – сварливой женой, наподобие сократовской Ксантиппы. Наконец, злобной волшебницей, постоянно подстраивающей неприятности. Психологи говорят, что многое зависит тут от матери. Кормили ли ребеночка грудью, а ежели отняли, маленького, от груди, насколько мягко и бережно обходились с ним в этот момент…
Когда я первый раз прочел Кафку – «Приговор», «Процесс» и «Исправительную колонию», мне показалось, что матушка этого писателя обильно мазала свои соски горчицей. Причем делала это нерегулярно, но с удручающей частотой. И со временем все чаще и чаще. И так закрепился этот образ на всю жизнь: младенца подносят к груди, он со всем доверием приникает к ней, и вдруг – о ужас! – мерзкий вкус и почти предсмертная дрожь маленького тельца. А в следующий раз – снова густое материнское молоко. И мальчик все же выживает и перелагает свои кошмары на бумагу. Стиль у него идеальный, но мир необратимо отталкивающий…
Разумеется, потом я повзрослел, прочитал «Письмо к отцу» и понял, в чем дело. Не в жестоковыйной матушке, увы, а в образе гневного еврейского Отца, воплощающего неотвратимо суровый закон, на холодном ветру времени преследующий человека. Дескать, не выстави папаня рыдающего «питьхочу» на балкон и не продержи его там, всеми брошенного, пару минут, глядишь и не осознал бы Франц всего абсурда карающей жизни. «По складу своему, – писал он, – я так и не смог установить взаимосвязи между совершенно понятной для меня, пусть и бессмысленной, просьбой дать попить и неописуемым ужасом, испытанным при выдворении из комнаты. Спустя годы я все еще страдал от мучительного представления, как огромный мужчина, мой отец, высшая инстанция (sic!), почти безо всякой причины – ночью может подойти ко мне, вытащить из постели и вынести на балкон, – вот, значит, каким ничтожеством я был для него».

Матушка была полностью реабилитирована, Зигмунд и Анна Фрейд торжествовали. Кафка оказался идеальным писателем для иллюстрации Эдипова комплекса. На все годы у него осталось это ощущение – собственной затерянности и необходимости отчаянно защищаться. Так отчаянно, что других людей, тем более других живых существ, он мог просто не замечать, тем более не допускал их автономного существования.
В «Письмах» Кафки меня больше всего развлекает логика его рассуждений. На самом деле «Письма» и «Дневники» – лучшие его тексты. Тьма там еще не сгустилась окончательно. Мне кажется, что в зрелые годы он научился выгонять ее понемногу из жизни и втравливать в текст. В итоге реальность выглядит забавной, хотя и абсурдной. До поры до времени хочется стенать: «не может быть», и растекаться в сочувствии, но натолкнешься на какую-нибудь милую подробность, подчеркивающую комизм ситуации, и тянет скорее посмеяться, нежели расплакаться. Впрочем, сам Кафка тоже часто понимал, что смешно. Что так, как у него – смешно, но иначе – страшно и невозможно.

С этим ощущением связано множество историй, подобных тем, что Пушкин именовал «анекдотами». Только это анекдоты на новый лад. Их записал сам о себе австрийский еврей в 1917 году, в разгар Первой мировой, через полмесяца после большевистской революции в России и за шестнадцать лет до начала холокоста.
Осенью того года, развязавшись наконец со службой и благословив начинающийся туберкулез, позволивший покончить с долгами и обязательствами, Кафка уехал в деревню. Это были бы счастливейшие дни его жизни, если бы не… кошки и мышки. Впрочем, вот что сам Франц сообщает своему ближайшему другу Максу Броду: «С тех пор, как началась война с мышами, у меня нет даже комнаты. Я могу там разве что переночевать, и то только с кошкой, иначе невозможно. Сидеть же там, слыша все время шуршание то за корзиной, то возле окна (они без конца скребутся и скребутся), у меня нет никакого желания, да и писать или читать, одновременно следя за тем, чтобы кошка, вообще-то весьма славное ребячливое животное, не прыгнула на колени… все это весьма хлопотно; словом, я не люблю и с кошкой оставаться наедине, легче терпеть, когда при этом есть люди, и так довольно неприятно даже раздеваться перед ней (кошкой! – Ст.Н.), делать гимнастику, ложиться в кровать…» И через несколько дней, уже перебравшись в комнату сестры: «Все утро я прислушивался и теперь вижу возле дверей новую дыру. Значит, и здесь мыши. А кошке сегодня нездоровится, ее все время рвет… Перед мышами же у меня попросту страх. Исследовать его происхождение – дело психоаналитика, не мое. Конечно, этот страх, как и страх перед насекомыми, связан с неожиданным, непрошеным, неизбежным, в какой-то мере беззвучным, затаенным, непостижимым появлением этих тварей, с ощущением, что они прорыли в стенах сотни ходов и там выжидают, что ночь, где они хозяева, и маленькие размеры делают их такими далекими и потому еще менее досягаемыми. Особенно способствует страху маленький размер, когда, например, представишь себе, что может существовать животное, на вид такое же, как свинья, то есть само по себе забавное, но при этом маленькое, как крыса, и оно выходило бы, принюхиваясь, из дыры в полу – даже вообразить ужасно».
В начале декабря, однако, выход был найден, и Кафка снова, вполне серьезно, рассказывает Максу: «Ночью я пускаю кошку в пустую соседнюю комнату, чтоб не пачкала мою и чтобы не прыгала на кровать, но при этом я могу быть спокоен, что, если что-то случится, можно кошку впустить. Эти последние ночи прошли тоже спокойно, во всяком случае, мыши явным образом себя не проявляли. Сну, впрочем, мало способствует, когда ты берешь на себя часть кошачьих обязанностей, когда у тебя навострен слух, насторожено зрение или когда ты прислушиваешься, присев на кровати, но так было только в первую ночь, с этим уже лучше. Я помню, ты мне уже много раз рассказывал про какие-то особенные ловушки, но сейчас они уже не нужны, да я их, собственно, и не хочу. Мышеловки заманивают и истребляют мышей, убивая их. Кошки же прогоняют мышей одним своим присутствием, может быть, даже одним фактом, что ты их держишь, поэтому ими тоже не стоит пренебрегать. Это особенно было заметно в первую кошачью ночь, которая последовала за большой мышиной ночью. Хотя я бы и не сказал, что «затихли как мышки», но ни одна больше не бегала вокруг, кошка сидела в углу возле печки, мрачная из-за того, что ей пришлось переменить место, и не шевелилась, но этого было достаточно, это действовало, как присутствие учителя, только кое-где по дырам еще перешептывались»…

…Всякий литературный анекдот немного похож на басню. И по логике вещей басне требуется мораль. Но морали типа «как же все-таки самовлюблен, нежен и уязвим человек» здесь не будет. Все ж таки славный он был парень, этот Франц Кафка. Не зря же его так друзья любили и девушки, которых он мучил.