УРОК МИРОВОЗЗРЕНИЯ

30 октября, День памяти жертв политических репрессий. Может быть, самая незаметная из памятных дат. По нескольку десятков человек из года в год сходятся в этот день у Соловецкого камня на Лубянской площади, у памятников в других городах; кажется, они бы и не собрались вместе, если бы существовали другие места, куда можно в этот день прийти.
По телевидению показывают неожиданно долгие репортажи; в них словно звучит: хоть вас и мало собралось, мы знаем о значительности события и потому тратим эфирное время. Выступает какой-нибудь дежурный политик, изливает официоз, обещает приложить усилия и все такое.
День прошел.
Впрочем, было бы странно ожидать от государства какой-либо инициативы в этом вопросе. В силу того что оно – государство. Но политкорректность соблюдена.
Например, в учебниках истории тема политических репрессий освещается подчеркнуто бесстрастно и в минимальном объеме. «После осуждения репрессий ХХ съездом КПСС в отечественной науке они стали связываться преимущественно с личными качествами И.В.Сталина...» Это цитата из учебника «История России, ХХ век», признанного лучшим по итогам конкурса, объявленного правительством.
Аккуратно излагают. Не придерешься.
Может быть, это и к лучшему. Представляете, что бы было, если бы в школах ввели, скажем, спецкурс “История политических репрессий в СССР”? Какие методички по этому предмету мы бы получили? В каком положении оказались бы учителя?
Но бывает и так, что тему эту не обойдешь: неожиданный вопрос ученика, старая фотокарточка, книга воспоминаний. И вдруг понимаешь, что тема политических репрессий, тема лагерей – не мина замедленного действия, а скорее промоина в вечной мерзлоте, куда легко может провалиться все наше настоящее.
И поэтому разговор о ней – всегда личный, всегда осторожный и выдержанный, всегда от первого лица. Но как его вести, на что опереться?
Никто не ответит, кроме нас самих.

Дорога на Рудный

Начинался сентябрь. За желтизной листвы угадывалась пустота, дни проходили в нестерпимом ожидании снега. Окрестные хребты посеребрило по верхам. Ночами хрустко схватывались лужи, в круг костра сыпалась снежная крупа.
Отряд работал последние дни. Кто посвободнее – таскал на посадочную площадку ящики с образцами. Готовый обманываться слух вышвыривал нас из барака под сеющий, безнадежный дождик, стоило ветру принести с реки басовитый шум порогов, похожий на гул вертолета.
Сон, работа. Посторонние мысли гнали – как комарье – руками. Нагруженные тучами вершины, серые потоки каменных россыпей, промозглая, хлещущая по лицу темень вечерней тайги. Спать, спать, спать…
Все лето мимо нашей базы шлялся разномастный люд: туристы, охотники, рыбаки, старатели. К сентябрьским холодам бродяги исчезли, словно тяга, что привела их сюда, разом обратилась вспять.
Не сезон.

Они вышли к бараку далеко заполночь. Двое – отец и сын. Это стало понятно сразу, хотя лиц мы не видели – темным-темно. То ли сходство, сродство движений, то ли доверчивая смелость, с которой мальчик шел за своим взрослым спутником к незнакомому костру и людям около.
Они показались на свет. Отец – среднего роста, в болотных сапогах, вытертом камуфляже и грубом свитере под самое горло, за плечами – старый брезентовый рюкзак с лямками, аккуратно подбитыми войлоком, на поясе офицерская планшетка. Чисто выбритый, даже, кажется, причесанный, хотя какая в тайге прическа – до первой ветки на тропе, он негромко поздоровался и сразу сбросил рюкзак.
Сын – тоже в камуфляже, наверное, с отцовского плеча, деликатно ушитом под детский размер, тех же болотных сапогах – не иначе на две портянки, свалятся ведь, и в яркой шапке с кисточкой на шнурке – остался чуть в стороне, осматриваясь, узнавая новое место.
– Михаил Васильич! – это мой напарник по маршрутам, тоже Михаил, но дальше Михи пока не выросший, вскочил и в два шага оказался рядом с гостем. – Михаил Васильевич! Что же вы не со своими? Не на вертолете? Как же… Здравствуйте!
– Здравствуй, Миша. Такое дело. Сын вот мой, Алеша. С ним идем.
Мальчик выбрался из темноты и первым протянул Михе руку.

Гостей устроили ночевать в бараке. Наутро, когда маршрутные группы ушли в неопрятный рассвет, засобирались куда-то и Михаил Васильевич с сыном.
– Вернемся к вечеру. На Рудный идем.
Днем в маршруте я подступил к Михе с вопросами. Кто такой этот Михаил Васильевич? Откуда он здесь взялся, зачем притащился пешком за сотню километров в горы и привел сына, сейчас, когда вот-вот ударят пурги и выйти к жилью без лыж не всякому станет по силам?
Миха отмалчивался. Сказал только, что знает Михаила Васильевича давно, он – в прошлом военный летчик, потом пилот гражданского вертолета, а сейчас заместитель начальника авиаотряда. Видно было, что он изо всех сил хочет оправдать его передо мной, объяснить, что не такой человек Михаил Васильевич, чтобы наобум, на шарап уйти в горы с малолетним сыном. Но слов Миха не нашел, сказал только:
– Видать, нужно очень. Вот и пошел.
Остаток дня я про себя посмеивался над вертолетчиком, которому невесть что нужно в горах. Потом на крутой осыпи из-под ноги вывернулся камень, падая, я расшиб колено. Злая боль выжала слезы, кое-как доковылял до лагеря, проклиная скользкий курум и свою невнимательность.
Ногу перебинтовали, Миха сладил мне костыль, но он не понадобился – от усталости навалился сон, и я уснул, не дожидаясь ужина и возвращения товарищей.

На следующий день проснулся я поздно, ребята успели разойтись. Остались лишь начальник отряда, канувший с головой в бинокуляр, да радист – опять что-то незаладилось с утренним приемом.
За окнами барака, поверх залежей мушек, жучков и комаров, скопившихся за лето, косо свистела пурга. У печки сидел Михаил Васильевич и скармливал разраставшемуся огню щепки и бересту.
За чаем мы с ним разговорились. Сперва за жизнь, о том, какие молодцы ребята: вышли в маршрут даже в пургу, о том, что работать надо, невзирая на погоду. Потом я спросил о том, что казалось для меня загадкой: что он здесь делает, да еще и с сыном?

Деду поклониться пришли. Знаешь ведь, что на Рудном лагерь был? Там отец мой сидел. Алешкин, значит, дед.
Он обернулся: спит ли мальчик? Спит.
– …Мы ведь как здесь оказались: отца арестовали и сослали сюда. Мать не тронули с детьми малыми. Сама за ним поехала из Ленинграда: устроилась посудомойкой в столовой какой-то, отца ждала, знала, что не разрешат ему вернуться, здесь оставят на поселение.
Пятнадцать лет ждала. А вышел отец – недолго прожил. В лагере всем, чем можно, перехворал, на воле от простой простуды сгорел в одночасье.
Так осталась семья наша на Севере. Тем более в Ленинград не вернешься: другие люди квартиру заняли.
А вот недавно сынишка из гостей вернулся, я ту семью знаю, у них семейных фотографий иконостас целый, спросил: папа, а где наш дед?
Что ему скажешь? Ведь фото даже нет, ничего не осталось, вещи уже здесь наново копились. Ничего не скажешь. Ну объяснил, как мог, что за время было, почему мы здесь оказались: судьба, мол, такая. А к отцу-то на могилу не сведешь: давно еще смыло по весне кладбище. Да и могилы-то не было: вповалку хоронили.
Чувствую, не понял Алеша. То есть понял – и нет. Умом понял, как мог, а сердцем – впустую. Вот и решился я.
Отпуск пошел брать. Задумал Алеше отцов лагерь показать, места, где вели его срок отбывать. Пришел к начальнику: так, мол, и так. А он мне: ты что, Васильич, время-то какое, горячее время! Не могу тебя сейчас отпустить! Ты, говорит, возьми вертолет да смотайся, ежели очень приспичило.
Ох я и ругался! Что ж это, я на экскурсию Алешку повезу: посмотрел и будя? В общем, повздорил еще маленько, и дали отпуск. Жена было в крик: зима на носу! – да перестала скоро. Собирать стала в дорогу.
И пошли.
Алешка все примечал: и где изба старая, где подкова валяется, где гать в болоте старая, подгнившая, где колья с колючкой вповалку в березняке молодом. Но не спрашивал ничего. И дорогу терпел, и холод, и одежку мокрую. Молодцом шел. А вчера, как пришли в то место, увидел срубы провалившиеся, тропку, камнем выложенную, что к штольням ведет, – заплакал. Здесь, спрашивает, дед наш был? Здесь, говорю, а сам думаю: ведь действительно здесь был – спал в холоде, баланду хлебал, киркой орудовал. Сколько всего в этом «был» запечатано!

Нас прервали: сломя голову примчался радист, сказал, что вертолет будет завтра, надо готовиться, собирать вещи. Круговерть предотлетных дел оттолкнула меня от Михаила Васильевича, и вновь четко и ясно я помню его лишь день спустя, на фоне «Ми-8».
Он стоял у кабины вместе с Алешей; кто-то из экипажа нырнул в салон и вынес ему связку лыж: широкие охотничьи, подбитые мехом, и короткие детские.
На прощание он ничего не сказал, лишь махнул рукой и пошел к бараку рука об руку с сыном. Винты рубанули воздух, быстрее, быстрее, взвихрилась снежная пыль; вертолет грузно дрогнул, оторвался и полого пошел набирать высоту.

Этот памятник жертвам политических репрессий стоит сегодня в “Саду скульптур” у Центрального Дома художника в Москве.
По странной прихоти судьбы –
рядом с памятником Дзержинскому, привезенным сюда с Лубянской площади...