РОДИТЕЛЬСКАЯ ГАЗЕТА
А Я ВАМ ВОТ ЧТО СКАЖУ

Не одна тысяча слов была сказана о детстве. Не одну тысячу раз эти слова были повторены, и нам кажется, что ничего нового уже услышать нельзя... Но вот появляется человек, такой как бард Владимир Ланцберг, и говорит такие вещи, что... В общем, ни в чем нельзя быть уверенным заранее. Читайте сами, удивляйтесь, радуйтесь, возмущайтесь...

Любите детей долго и нудно...

А я их ненавижу. Всю свою псевдо-, квази- и просто педагогическую деятельность посвятил истреблению их как вида.
Они меня “достали” своими криками, капризами, своей концептуальной истеричностью...
Я из-за них плохо живу. Они ничего не знают, не умеют, не могут, ни за что не отвечают, но хорошо плодятся и быстро растут. Самое страшное, что они везде. Я все время утыкаюсь в них и от них завишу. Один (в униформе крысиного цвета) меня шмонает как лицо зулусской национальности и знать не желает, что этого делать нельзя. Другой (в кабинете крысиного цвета) не хочет мне что-то разрешить, потому что какой-то папа не сказал ему, что это можно. Третий повырубал всю защиту и разогнал реактор до кипения – покататься хотел, что ли? Теперь все наши куры о двух головах и тощие, как геральдические орлы.
Поэтому пока дети еще маленькие, их надо изводить. Потом поздно будет: им понравится быть детьми.
А пока что большинство из них мечтают стать взрослыми.
Потому что взрослый, в их понимании, может все. Он силен. Образован. Обладает правами. Принимает решения. У него есть деньги. Он не должен ни у кого спрашивать разрешения; захочет – и сделает. Его уважают. По крайней мере с ним считаются. Им не помыкают. Его не бьют. Он имеет шанс прославиться. И много чего еще.
Все это наивно, конечно, но, согласитесь, отчасти так.
А ребенок однозначно слаб, неумел, беспомощен и бесправен. И шансов никаких.
Тогда он начинает беситься – курочит школьные парты и пригородные электрички, плавит зажигалкой кнопки моего лифта и замазывает жвачкой все щели, через которые я дышу. Мстит мне за то, что я, покидая детство, его с собой не взял. Знает, что станет взрослым нескоро, а ждать невыносимо.
И тут появляюсь я. Я ему скажу: пойдем со мной, и ты станешь взрослым. Сначала чуть-чуть, но быстро и просто. Потом еще чуть-чуть. Будет потруднее, но тебе понравится. И так – пока не станешь взрослым совсем. Долго ждать не придется.
Придется платить: за каждый грамм взрослого могущества отдавать грамм атрибутов детства, пока не останется минимум – то, без чего даже взрослый не может считаться человеком. Например, умение радоваться и удивляться.
Я привожу его в комнату, где есть все. Ну не все, но многое: материалы, инструменты, оборудование. Деньги. И есть я.
Я ему говорю: у тебя есть желания и проблемы. У меня есть возможность решить часть твоих проблем и помочь исполнить часть желаний. Что-то можно сделать легко и сразу. Что-то сложнее: денег немного, материалы не все и оборудование не всякое. Но какое-то можно изготовить самому, а деньги заработать. Там, где не хватит сил и знаний, я помогу. Не хватит твоих прав – подставлю свои. Не знаешь, чего хочешь; не знаешь, чего вообще можно хотеть, – подскажу.
Но у меня есть несколько условий. Одно – первое, другое – главное.
Первое: мы ничего не делаем для выставок, отчетов и просто так. Мы не делаем моделей или макетов – только настоящие вещи. Мы не играем в игрушки. У нас настоящие заказчики и настоящая ответственность. Качество тоже настоящее. Мы уважаем себя, свое время и свою репутацию. Это, кстати, способ уважать других.
Главное – безопасность. Безопасность мира, в котором живем. Живности и растительности. Другого человека и вообще человечества. Самого себя.
Еще условия. Не решать свои проблемы за чужой счет. Не обманывать. Не враждовать, не вредить и не вредничать. Не красть. Почему – я объясню, и тебе будет легче соблюдать все эти “не”. Но я не буду этого делать, а постараюсь, чтобы ты объяснил себе это сам. Знаю способ. Называется рефлексия.
Когда я понял, что ненавижу детей? В тот момент, когда увидел, какие бывают взрослые. В трамвай вошли мальчик и девочка. Ему было лет семь, ей – года на два-три меньше. Он помог ей забраться в вагон по ступеням. Потом пристроил к стеклу водительской кабины так, чтобы ей было видно все происходящее впереди по курсу. Затем купил билет. И наконец, встал сзади нее, чтобы входящие и выходящие пассажиры ее не толкали. Чтобы ей было хорошо. В чем и состоял смысл его жизни на те полчаса, пока они ехали в трамвае.
Потом я нашел подходящую комнату, снарядил ее и стал приглашать детей. И не то чтобы среди вышедших оттуда уже не оставалось детей. Оставались – в силу обстоятельств, помешавших им задержаться подольше. Выходили же более или менее взрослые.
Один ребенок попался упрямый. Тогда, почти двадцать лет назад, мы не знали, откуда такой взялся. Теперь я понимаю: из будущего. Сейчас таких больше. Но это все равно ничего не значит, потому что... слушайте дальше.
Он рос у бабушки. Родителям-ученым было не до него: они делали научную карьеру. А к нам его привезла тетка, тоже педагог. Дело шло к летнему трудовому лагерю. Ему туда не хотелось. И не в том дело, что непосильно яблоки собирать. У нас пространства были разные, с разным цветом небес. Я ему: мол, все будете делать и решать сами, ты и другие ребята. И зарабатывать, и тратить, и свободное время проводить – по своему разумению. Никаких взрослых над вами не будет. А он: мол, по мне любая несвобода, лишь бы кофе в постель.
Все-таки он у нас очутился. Смену провел в режиме отдыха, но не совсем по своей воле: наказание такое было, самое страшное, – лишение права работать. А этот Гоша то сачконет, то технику безопасности нарушит. Вот и отдыхал. Делая вид, будто так и надо. Только в самый последний вечер не выдержал. Сидим у костра, последний разговор ведем, последние песни поем, вдруг дежурный кричит: “Пожар!” В селе сарай загорелся. Народ сорвался тушить – и Гошка туда же, а дежурный ему:
– Отдохни, ты же утром на работу не вышел!
И он “поплыл”. В тринадцать лет можно.
А дальше рассказывает тетка: “Вернулся Гоша в бабкину деревню, собрал пацанов со своей улицы и речь толкнул: вы, мол, живете не так, вы живете, как черви, не знаете, какая жизнь бывает. И сделал отряд”. Резковато, конечно, выступил, но знал, что говорит.
Но лето кончилось, и мы возвращаемся в школу.
Здесь любят детей. Логическое ударение можно ставить на любом слове. Особенно на третьем. Здесь детей холят, лелеют и выращивают. Оформляют: берут пустого ребенка и набивают теоремой Виета, Достоевским, постоянной Авогадро и эукариотами. Особенно эукариотами, под завязку, чтоб из ушей полезло. Наши дети лучше всех в мире знают географию, программируют, приводят неприличные выражения к виду, удобному для логарифмирования. При этом плохо обучаются сами, конфликтны и безруки. Ремонтировать розетки питания их учат совсем другие люди, если повезет со знакомством. И никакая учебно-тренировочная экология не отвратит ребеночка от того, чтобы бросить посреди газона банку из-под пива.
Наша школа любит детей принципиально. Она морщится от мысли, что утром детеныш может успеть на перекрестке протереть пару-тройку лобовых стекол. И слава Богу, не ведает, что на вырученные деньги он обзаводится пачкой сигарет, которые нелегально палит в школьном туалете. А то бы что было!
Наша школа любит детей десять лет, хотя говорит, что одиннадцать. Ничего, скоро будет двенадцать: мы – богатая страна, хватает и классов, и учителей. Мы – страна богатых родителей, спящих и видящих, как бы подольше удержать двухметровую поросль на своем загривке, чтобы не вздумало чадо само себя кормить и автономно решать свои проблемы. Не удивлюсь, если узнаю, что мы – страна самых великовозрастных детей.
Но вот его заметают выполнять священный долг. Он и тут ничего не умеет. Всего боится. Его бьют. Он тихо звереет. Теорема Виета помогает плохо. Вылезают инстинкты. И как только почувствует либо безысходность, либо уверенность, он начинает мстить. Всем подряд. Вследствие регуляции транскрипции и трансляции он впадает в мейоз, откуда можно выйти либо дезертиром, либо мародером. И местное население перестает его любить. Он тоже никого не любит: это мешает “мочить”.
И вообще любовь не детское дело.
Мы это чувствуем. Понимаем, что без милосердия (а где ему взяться без социальной уверенности?) ребенок – недочеловек. Что в таком виде выпускать его из школы опасно. Другого вида не предвидится – не с чего. И мы маемся. Самое простое – держать его на веревочке подольше. Хорошо бы лет двенадцать. Пятнадцать – еще лучше, но кто будет восстанавливать заведение из руин?
Сейчас мой младший сын, десятиклассник, обижается, когда его называют школьником. А я вспоминаю, как те из моих однокашников, что засиделись в пионерах до девятого класса, прятали в карман галстуки, “забывали” их дома, пачкали чернилами... Они выросли из детского статуса, а более подходящего не нашлось.
Увы, школе, натужно одолевающей неграмотность, не остается сил для борьбы с детством, хотя, начни со второго, первое получилось бы само собой. И мы врем себе, что любим детей, потому что, люби мы их взаправду, мы бы нежно и бережно проращивали в них взрослых.
Мне нравятся пушистоголовые взрослые с улыбкой, в которой не хватает пары молочных зубов.