Главная страница ИД «Первого сентября»Главная страница газеты «Первое сентября»Содержание №72/2002

Четвертая тетрадь. Идеи. Судьбы. Времена

ЛИНИЯ ЖИЗНИ 
 

Шесть лет назад, 18 октября 1996 года, ушел из жизни Симон Соловейчик, наш первый главный редактор. Осталась его газета, его книги. Дело, которое продолжается. И воспоминания, которые пишутся спустя годы.

Симон Соловейчик

Елена МУШКИНА

«У нас с Леной радость такая…»

История одного необычного автографа

С Симоном Львовичем я познакомилась давно, на дне рождения соседа, Володи Глоцера. Часто он приходил к Володе вместе с женой Ниной Аллахвердовой. Кажется, в то время Сима был сотрудником “Комсомолки”. Мне он тогда казался великим. Таким и остался.
О Симе вспомнила мама, когда я однажды пожаловалась: редактор “Недели”, где я работала, требует статей по педагогике. Не просто хороших, а гениальных. Где же найти столь умных авторов?!
– А Соловейчик? – сказала мама.

“Балованные дети” – первая статья Симы, опубликованная в “Неделе” весной 1970 года. Меня тогда едва не сняли с работы. Потому что всем известно: детей надо воспитывать в строгости, требовать от них дисциплины, безоговорочного послушания. Сима все поставил с ног на голову.
“Что значит – балованный ребенок? – спрашивает Соловейчик. – Чем балованный?” И сам же отвечает: “Вниманием. Прежде всего вниманием родителей… Балованный – тот, кому хорошо дома, кого все любят. Оттого он и чувствует себя абсолютно уверенным в этом мире, считает, что ему все можно, и ни от кого он не ждет зла. Он доверчив, весел и бесхитростен: ему нечего хитрить, он и так получает все, что хочет. Балованные дети редко вырастают жадными людьми.
Балованные дети – счастливые дети. А счастливые дети – счастливые взрослые. Счастливый, ухоженный, “закормленный” ребенок вовсе не становится эгоистом, как иногда думают. Если ребенку “все позволено”, если у него радостные отношения с миром, то первое чувство жалости он испытывает не по отношению к себе, а по отношению к другим. Ребенок небалованный, воспитанный в строгих правилах, окруженный всевозможными “нельзя!” и “не смей!”, с первых дней жизни знакомый с наказаниями, – такой ребенок жалеет прежде всего себя. У него гораздо больше шансов стать эгоистом”.

Что тут началось! Министерство просвещения крови жаждало: подрыв авторитета! Выступление антипедагогическое, вредное, антинаучное…
А читатели телефон оборвали: “Спасибо!”
Соловейчик – автор уникальный. Его статьи – гвоздь номера. Его статьи – на доске лучших. Статьи эти вызывали поток писем. Со страниц еженедельника он размышлял о том, что волнует каждого, – об учении с увлечением, о воспитании добротой и любовью. Потом в газете “Первое сентября”, которую он создал, в которую вложил душу и сердце, появился эпиграф: “Вы блестящий учитель, у вас прекрасные ученики”. Эпиграф остался в газете и после его смерти.
Работать с Симой одно удовольствие. Править статьи Соловейчика, редактировать не нужно – любое вмешательство лишь ухудшало текст. Иногда, правда, приходилось материал сокращать. Автор – профессионал; знает, что газетная полоса не резиновая. Поэтому хоть и протестовал, хоть и отстаивал каждую фразу, делал это мягко, корректно. “Хорошая моя, – говорил он. – А нельзя ли эту фразу оставить?”
“Хорошая моя”, “хороший мой” – любимые его слова.
Одна статья лучше другой. Автор ничего не утверждал, он просто предлагал каждому подумать, поспорить, “примерить” сказанное на себя. Он предлагал любить ребенка. Просто любить.

“Э-а! Э-а! Э-а! – сердито зовет он. – Э-а! Это означает: “Вы что, с ума сошли? Вы разве не видите, что я проснулся, что я стою в кровати и что я сухой? Берите же меня поскорее, иначе я ни за что не ручаюсь!”
Я подхожу к нему:
– Тепа-тепа-тепа! – что, понятное дело, означает: “Проснулся? И сухой? Вот молодец!”
Он прыгает в кровати и кричит:
–Э-а! Э-а!
Это означает: “Ура! День начинается, жизнь продолжается, я такой хороший, и все это видят!”
“Тепа-тепа, тепа, тепа дорогая!” Я беру его на руки, подбрасываю и пою на известный мотив “Карапетик бедный”. Почему я обращаюсь в женском роде – “Тепа”, почему из всех мотивов на свете упорно выбираю бедного Карапетика, я не знаю. Но парень меня понимает. Ему год, а в год люди очень понятливы.
Так мы и разговариваем: я ему – “Тепа”, а он мне – “Э-а”. Больше от него ничего не добьешься.
Но я люблю детей, которые медленно развиваются. По-моему, это самые умные дети и деликатные: зачем утомлять человечество болтовней? “Э-а” – и все ясно”.

Еще серия статей: раздумья о том, что такое хорошие родители. Он познакомил меня с родителями-новаторами, Леной Алексеевной и Борисом Павловичем Никитиными, и они тоже стали нашими авторами. И еще – что такое хорошие учителя. Без Соловейчика, возможно, никто и не узнал бы о педагогах-новаторах. Он находил их, пробивал в жизнь их методы и методики, часто получая при этом тумаки от власть имущих.
Какой это был праздник, когда я приносила домой подаренные книги Симы Соловейчика! Две книги – маме.
“Учение с увлечением”:
Я столько слышал о Вас хорошего, дорогая Нина Леопольдовна, что, кажется, всегда знал Вас – и всегда любил. 4 июня 80 г.
«Ватага “Семь ветров”»:
Дорогой Нине Леопольдовне в день, когда у нас с Леной радость такая. 13 июня 80 г.
Надписи с интервалом в несколько дней! Что же это за радость такая – “у нас с Леной”?
Ни жена Симы, Нина, ни дочка Катя не могли понять. И я отправилась в библиотеку, взяла подшивку “Недели”. 1980 год, июнь. Ну конечно, “Воспитанные дети” – статья Соловейчика! С продолжением в трех номерах. Да, это была радость…
Но при чем же тут мама? Почему эти книги с автографом не мне, а именно ей? Оказывается, мама как-то призналась Симе, что была в роли “наводчицы”, посоветовав мне привлечь его в качестве автора. Вот и благодарил.
...О смерти Симы я узнала из газеты. Развернула в метро “Вечерку”… Наверное, вскрикнула, потому что сидящие-стоящие резко обернулись:
– Что случилось?
– Да вот, умер… знакомый…
– Кто?
– Какая разница, – огрызнулась я. – Все равно не знаете… Ну, Соловейчик…
– Как это не знаем?!
Смотрю с удивлением:
– Вы что, учителя?
– О нем знали не только учителя.
...В середине октября 1997 года меня вызвал главный редактор “Недели” Юрий Сорокин, человек 32 лет от роду. Работал здесь недавно.
– Вы знаете, что через три дня – годовщина смерти Соловейчика...
Я-то знаю. А вот он – откуда? Когда Сима начал у нас публиковаться, Юре Сорокину было пять лет!
– Надо откликнуться на эту дату. Возьмем отрывки из старых публикаций. Номер подписывается завтра вечером. Успеете сделать разворот?
Трудно было перерыть все подшивки. Но еще труднее – отобрать отрывки для публикации. Вот этот, например, обязательно:

“Я тебя ненавижу!” – сказал он мне за столом в то воскресное утро.
Все было – такого еще не было. “Так, – говорю я себе, – ничего страшного. Услышал где-то. В детском саду и не такое услышишь”. Обидеться? Но мне не обидно, я люблю мальчика. Притвориться обиженным из педагогических соображений? Глупо. Превратить все в шутку? И самым спокойным из всех серьезных своих голосов я интересуюсь, за что же он меня ненавидит…
– Потому что ты хочешь, чтобы дядя Сережа пришел, а я не хочу. У нас в квартире тесно.
Постоянные “я хочу”, “я не хочу” раздражают меня, но пятилетние сотканы из этих “не хочу”. Станут старше – пройдет, а одергивать и поучать – еще опаснее.
– А мы его во дворе встретим, дядю Сережу, – удалось мне придумать. – Если у нас тесно, мы посидим с ним во дворе.
Его величество согласилось. Я чувствую себя счастливым. Уверен: я не укрепил случайно вспыхнувшее зло мальчика, и оно улетучилось. В это утро в мире зла стало на один атом меньше, чем могло быть”.

Разворот – это пятнадцать страничек машинописного текста. Всего пятнадцать… Наборщицы за головы схватились, когда я вывалила на их столы десяток тяжеленных переплетов. Карандашом отмечала: отсюда – до сих пор.

“Злое чувство рождается мгновенно, а доброго приходится дожидаться.
Томимся с маленьким Матвеем в длинной скучной очереди у телефона-автомата. К тому же неясно: женщина в вязаной шапочке впереди нас или позади?
– А эта тетя? – спрашивает тихонько Матвей, беспокоясь.
– Кажется, она за нами, но давай ее пропустим, ведь она тетя, а мы мужчины.
Матвей упрямо наклоняет голову и говорит с той интонацией, с какой дети произносят слово “нетушки”:
– А-а, мы же раньше пришли!
Молчу. Ничего не поделаешь – упреком доброе чувство не вызовешь. Но он понял мою досаду и решил пойти навстречу:
– Когда мы подходили, эта тетя шла сюда, мы ее перегнали. Значит, она раньше.
Я наклонился и тихонько поцеловал его”.

– Да ведь уже много! – возмущаются наборщицы. В разворот не влезет!
Сама вижу: не влезет. Но остановиться не могу.
Редактор нервничает:
– Скоро? Время поджимает…
Еще один кусочек, последний…
“Нам так хорошо с нашим мальчиком.
– Матвей, мне нужно позвонить. Можно? – говорю я, когда мы гуляем с ним и проходим мимо телефона-автомата.
– Нет, нельзя, – отвечает он и посматривает на меня весело, взглядом смягчая отказ.
– Ну мне очень нужно.
– Все равно нельзя.
– Ладно, – вздыхаю я.
Все честно. Я же спросил! А если спросил, то мог получить и отказ.
Приятель, которому я должен был позвонить, потом сердился: “Ты почему не позвонил?!” “А мне Матвей не позволил”, – отвечал я, ужасно гордый собой.
Приятель мой хороший так и не понял меня. Он знал, что Матвею шесть лет. Шестилетний – не позволил!
Да. А что значит уважать человека? Это значит – уважать его желания”.

Наконец разворот готов. Конечно, “хвост” больше текста, который заверстан.
– Вы же опытный человек! – недоволен Сорокин. – Зачем так много?
Схватил ручку, строки подсчитал – те, которые не влезли:
– Сам сокращу.
Минут через десять заглядываю в кабинет. Сорокин сидит красный, растерянный. Перед ним тот же сверстанный разворот, где сокращено всего 35 строк.
– Вы правы: все жалко. Если бы хоть на день раньше, я дал бы два разворота. Но остальные полосы уже подписаны.
Стали резать по живому. Прежде всего искромсали мою вводку, большую и прочувствованную. Что ж, в такой ситуации лучше сокращать мой текст, чем мысли Симы.
В общем, случилось невероятное: несколько материалов Соловейчика, пусть в отрывках, были опубликованы в “Неделе” дважды. С интервалом в пятнадцать – двадцать лет! И они не устарели.
Да и не могли устареть. Это ведь не просто газетные статьи, которые живут несколько дней. Это настольная книга – для поколений нынешних и будущих. Статьи Симона Соловейчика, опубликованные на страницах “Недели”, человечество будет читать всегда, как произведения Корчака, Спока.
Поразила реакция читателей. В последние годы в редакциях мало телефонных звонков, откликов, писем. А тут начались звонки: “Кто этот автор? Почему вы его не печатаете?”
Люди не обратили внимания на вводку, где написано, что автор умер. Они прочитали лишь отрывки из его публикаций. Все звонки об одном: “Пожалуйста, печатайте и дальше статьи этого автора”.
Мы бы рады…
На вечере памяти Симы я подарила тот номер “Недели” Нине, их детям Артему, Кате и Матвею – герою многих его педагогических эссе. Разворот цветной, с огромным портретом Симы.
А потом Нина, в свою очередь, подарила мне книгу Симона Соловейчика “Пушкинские проповеди”, вышедшую после его смерти. Два экземпляра:
– Один тебе. Другой – тому молодому редактору, который поручил тогда подготовить разворот…


Ваше мнение

Мы будем благодарны, если Вы найдете время высказать свое мнение о данной статье, свое впечатление от нее. Спасибо.

"Первое сентября"



Рейтинг@Mail.ru