ЛИНИЯ ЖИЗНИ 
 

Шесть лет назад, 18 октября 1996 года, ушел из жизни Симон Соловейчик, наш первый главный редактор. Осталась его газета, его книги. Дело, которое продолжается. И воспоминания, которые пишутся спустя годы.

«У нас с Леной радость такая…»

История одного необычного автографа

С Симоном Львовичем я познакомилась давно, на дне рождения соседа, Володи Глоцера. Часто он приходил к Володе вместе с женой Ниной Аллахвердовой. Кажется, в то время Сима был сотрудником “Комсомолки”. Мне он тогда казался великим. Таким и остался.
О Симе вспомнила мама, когда я однажды пожаловалась: редактор “Недели”, где я работала, требует статей по педагогике. Не просто хороших, а гениальных. Где же найти столь умных авторов?!
– А Соловейчик? – сказала мама.

“Балованные дети” – первая статья Симы, опубликованная в “Неделе” весной 1970 года. Меня тогда едва не сняли с работы. Потому что всем известно: детей надо воспитывать в строгости, требовать от них дисциплины, безоговорочного послушания. Сима все поставил с ног на голову.
“Что значит – балованный ребенок? – спрашивает Соловейчик. – Чем балованный?” И сам же отвечает: “Вниманием. Прежде всего вниманием родителей… Балованный – тот, кому хорошо дома, кого все любят. Оттого он и чувствует себя абсолютно уверенным в этом мире, считает, что ему все можно, и ни от кого он не ждет зла. Он доверчив, весел и бесхитростен: ему нечего хитрить, он и так получает все, что хочет. Балованные дети редко вырастают жадными людьми.
Балованные дети – счастливые дети. А счастливые дети – счастливые взрослые. Счастливый, ухоженный, “закормленный” ребенок вовсе не становится эгоистом, как иногда думают. Если ребенку “все позволено”, если у него радостные отношения с миром, то первое чувство жалости он испытывает не по отношению к себе, а по отношению к другим. Ребенок небалованный, воспитанный в строгих правилах, окруженный всевозможными “нельзя!” и “не смей!”, с первых дней жизни знакомый с наказаниями, – такой ребенок жалеет прежде всего себя. У него гораздо больше шансов стать эгоистом”.

Что тут началось! Министерство просвещения крови жаждало: подрыв авторитета! Выступление антипедагогическое, вредное, антинаучное…
А читатели телефон оборвали: “Спасибо!”
Соловейчик – автор уникальный. Его статьи – гвоздь номера. Его статьи – на доске лучших. Статьи эти вызывали поток писем. Со страниц еженедельника он размышлял о том, что волнует каждого, – об учении с увлечением, о воспитании добротой и любовью. Потом в газете “Первое сентября”, которую он создал, в которую вложил душу и сердце, появился эпиграф: “Вы блестящий учитель, у вас прекрасные ученики”. Эпиграф остался в газете и после его смерти.
Работать с Симой одно удовольствие. Править статьи Соловейчика, редактировать не нужно – любое вмешательство лишь ухудшало текст. Иногда, правда, приходилось материал сокращать. Автор – профессионал; знает, что газетная полоса не резиновая. Поэтому хоть и протестовал, хоть и отстаивал каждую фразу, делал это мягко, корректно. “Хорошая моя, – говорил он. – А нельзя ли эту фразу оставить?”
“Хорошая моя”, “хороший мой” – любимые его слова.
Одна статья лучше другой. Автор ничего не утверждал, он просто предлагал каждому подумать, поспорить, “примерить” сказанное на себя. Он предлагал любить ребенка. Просто любить.

“Э-а! Э-а! Э-а! – сердито зовет он. – Э-а! Это означает: “Вы что, с ума сошли? Вы разве не видите, что я проснулся, что я стою в кровати и что я сухой? Берите же меня поскорее, иначе я ни за что не ручаюсь!”
Я подхожу к нему:
– Тепа-тепа-тепа! – что, понятное дело, означает: “Проснулся? И сухой? Вот молодец!”
Он прыгает в кровати и кричит:
–Э-а! Э-а!
Это означает: “Ура! День начинается, жизнь продолжается, я такой хороший, и все это видят!”
“Тепа-тепа, тепа, тепа дорогая!” Я беру его на руки, подбрасываю и пою на известный мотив “Карапетик бедный”. Почему я обращаюсь в женском роде – “Тепа”, почему из всех мотивов на свете упорно выбираю бедного Карапетика, я не знаю. Но парень меня понимает. Ему год, а в год люди очень понятливы.
Так мы и разговариваем: я ему – “Тепа”, а он мне – “Э-а”. Больше от него ничего не добьешься.
Но я люблю детей, которые медленно развиваются. По-моему, это самые умные дети и деликатные: зачем утомлять человечество болтовней? “Э-а” – и все ясно”.

Еще серия статей: раздумья о том, что такое хорошие родители. Он познакомил меня с родителями-новаторами, Леной Алексеевной и Борисом Павловичем Никитиными, и они тоже стали нашими авторами. И еще – что такое хорошие учителя. Без Соловейчика, возможно, никто и не узнал бы о педагогах-новаторах. Он находил их, пробивал в жизнь их методы и методики, часто получая при этом тумаки от власть имущих.
Какой это был праздник, когда я приносила домой подаренные книги Симы Соловейчика! Две книги – маме.
“Учение с увлечением”:
Я столько слышал о Вас хорошего, дорогая Нина Леопольдовна, что, кажется, всегда знал Вас – и всегда любил. 4 июня 80 г.
«Ватага “Семь ветров”»:
Дорогой Нине Леопольдовне в день, когда у нас с Леной радость такая. 13 июня 80 г.
Надписи с интервалом в несколько дней! Что же это за радость такая – “у нас с Леной”?
Ни жена Симы, Нина, ни дочка Катя не могли понять. И я отправилась в библиотеку, взяла подшивку “Недели”. 1980 год, июнь. Ну конечно, “Воспитанные дети” – статья Соловейчика! С продолжением в трех номерах. Да, это была радость…
Но при чем же тут мама? Почему эти книги с автографом не мне, а именно ей? Оказывается, мама как-то призналась Симе, что была в роли “наводчицы”, посоветовав мне привлечь его в качестве автора. Вот и благодарил.
...О смерти Симы я узнала из газеты. Развернула в метро “Вечерку”… Наверное, вскрикнула, потому что сидящие-стоящие резко обернулись:
– Что случилось?
– Да вот, умер… знакомый…
– Кто?
– Какая разница, – огрызнулась я. – Все равно не знаете… Ну, Соловейчик…
– Как это не знаем?!
Смотрю с удивлением:
– Вы что, учителя?
– О нем знали не только учителя.
...В середине октября 1997 года меня вызвал главный редактор “Недели” Юрий Сорокин, человек 32 лет от роду. Работал здесь недавно.
– Вы знаете, что через три дня – годовщина смерти Соловейчика...
Я-то знаю. А вот он – откуда? Когда Сима начал у нас публиковаться, Юре Сорокину было пять лет!
– Надо откликнуться на эту дату. Возьмем отрывки из старых публикаций. Номер подписывается завтра вечером. Успеете сделать разворот?
Трудно было перерыть все подшивки. Но еще труднее – отобрать отрывки для публикации. Вот этот, например, обязательно:

“Я тебя ненавижу!” – сказал он мне за столом в то воскресное утро.
Все было – такого еще не было. “Так, – говорю я себе, – ничего страшного. Услышал где-то. В детском саду и не такое услышишь”. Обидеться? Но мне не обидно, я люблю мальчика. Притвориться обиженным из педагогических соображений? Глупо. Превратить все в шутку? И самым спокойным из всех серьезных своих голосов я интересуюсь, за что же он меня ненавидит…
– Потому что ты хочешь, чтобы дядя Сережа пришел, а я не хочу. У нас в квартире тесно.
Постоянные “я хочу”, “я не хочу” раздражают меня, но пятилетние сотканы из этих “не хочу”. Станут старше – пройдет, а одергивать и поучать – еще опаснее.
– А мы его во дворе встретим, дядю Сережу, – удалось мне придумать. – Если у нас тесно, мы посидим с ним во дворе.
Его величество согласилось. Я чувствую себя счастливым. Уверен: я не укрепил случайно вспыхнувшее зло мальчика, и оно улетучилось. В это утро в мире зла стало на один атом меньше, чем могло быть”.

Разворот – это пятнадцать страничек машинописного текста. Всего пятнадцать… Наборщицы за головы схватились, когда я вывалила на их столы десяток тяжеленных переплетов. Карандашом отмечала: отсюда – до сих пор.

“Злое чувство рождается мгновенно, а доброго приходится дожидаться.
Томимся с маленьким Матвеем в длинной скучной очереди у телефона-автомата. К тому же неясно: женщина в вязаной шапочке впереди нас или позади?
– А эта тетя? – спрашивает тихонько Матвей, беспокоясь.
– Кажется, она за нами, но давай ее пропустим, ведь она тетя, а мы мужчины.
Матвей упрямо наклоняет голову и говорит с той интонацией, с какой дети произносят слово “нетушки”:
– А-а, мы же раньше пришли!
Молчу. Ничего не поделаешь – упреком доброе чувство не вызовешь. Но он понял мою досаду и решил пойти навстречу:
– Когда мы подходили, эта тетя шла сюда, мы ее перегнали. Значит, она раньше.
Я наклонился и тихонько поцеловал его”.

– Да ведь уже много! – возмущаются наборщицы. В разворот не влезет!
Сама вижу: не влезет. Но остановиться не могу.
Редактор нервничает:
– Скоро? Время поджимает…
Еще один кусочек, последний…
“Нам так хорошо с нашим мальчиком.
– Матвей, мне нужно позвонить. Можно? – говорю я, когда мы гуляем с ним и проходим мимо телефона-автомата.
– Нет, нельзя, – отвечает он и посматривает на меня весело, взглядом смягчая отказ.
– Ну мне очень нужно.
– Все равно нельзя.
– Ладно, – вздыхаю я.
Все честно. Я же спросил! А если спросил, то мог получить и отказ.
Приятель, которому я должен был позвонить, потом сердился: “Ты почему не позвонил?!” “А мне Матвей не позволил”, – отвечал я, ужасно гордый собой.
Приятель мой хороший так и не понял меня. Он знал, что Матвею шесть лет. Шестилетний – не позволил!
Да. А что значит уважать человека? Это значит – уважать его желания”.

Наконец разворот готов. Конечно, “хвост” больше текста, который заверстан.
– Вы же опытный человек! – недоволен Сорокин. – Зачем так много?
Схватил ручку, строки подсчитал – те, которые не влезли:
– Сам сокращу.
Минут через десять заглядываю в кабинет. Сорокин сидит красный, растерянный. Перед ним тот же сверстанный разворот, где сокращено всего 35 строк.
– Вы правы: все жалко. Если бы хоть на день раньше, я дал бы два разворота. Но остальные полосы уже подписаны.
Стали резать по живому. Прежде всего искромсали мою вводку, большую и прочувствованную. Что ж, в такой ситуации лучше сокращать мой текст, чем мысли Симы.
В общем, случилось невероятное: несколько материалов Соловейчика, пусть в отрывках, были опубликованы в “Неделе” дважды. С интервалом в пятнадцать – двадцать лет! И они не устарели.
Да и не могли устареть. Это ведь не просто газетные статьи, которые живут несколько дней. Это настольная книга – для поколений нынешних и будущих. Статьи Симона Соловейчика, опубликованные на страницах “Недели”, человечество будет читать всегда, как произведения Корчака, Спока.
Поразила реакция читателей. В последние годы в редакциях мало телефонных звонков, откликов, писем. А тут начались звонки: “Кто этот автор? Почему вы его не печатаете?”
Люди не обратили внимания на вводку, где написано, что автор умер. Они прочитали лишь отрывки из его публикаций. Все звонки об одном: “Пожалуйста, печатайте и дальше статьи этого автора”.
Мы бы рады…
На вечере памяти Симы я подарила тот номер “Недели” Нине, их детям Артему, Кате и Матвею – герою многих его педагогических эссе. Разворот цветной, с огромным портретом Симы.
А потом Нина, в свою очередь, подарила мне книгу Симона Соловейчика “Пушкинские проповеди”, вышедшую после его смерти. Два экземпляра:
– Один тебе. Другой – тому молодому редактору, который поручил тогда подготовить разворот…

Ваше мнение

Мы будем благодарны, если Вы найдете время высказать свое мнение о данной статье, свое впечатление от нее. Спасибо.

"Первое сентября"