ЦВЕТ ВРЕМЕНИ

Ровно один день

Что имеет значение? Рождение, смерть? Нет же – все давно объяснено, разжевано, сотни раз в рот положено. А души, как глубоководные слепые рыбы, бродят по океану несуществующего времени – нахлебавшись воды, без начала, без твердой уверенности в оптимистичной развязке. Кругом дрейфуют урбанистические ошметки да обмылки, как после шторма, – там кроссовка, тут обрывок газеты со вкусной рекламой, банки, бутылки, офисные стулья, эталоны красоты, лекарства, ленты, апельсиновые корки, краски для волос, намокшие бабочки-однодневки. И где же, где же смысл? Смысл давно утерян, раздавлен тоннами воды – жестокой, ласковой, манящей, смертоубийственной… После потопа, после бессонницы, после пожара, после землетрясения, после теракта, после дождя, после послезавтра – сколько можно перебирать в уме имена, фамилии, даты, складывать, вычитать, разгадывать эти ребусы, якобы дающие ответы, мизерные обещания, поводы для прозрений? Рождение тире смерть, а посередине гвоздик – нечто бесформенное, стихийное, безнадежное, как влюбленность или потребность дышать, поглощать бутерброды на завтрак, откашляться...
Недавно: села в троллейбус, от нечего делать взялась листать расхожую газетенку, а внутри интервью с некой поп-дивой, дочкой небезызвестной русской певицы. (На фотографии я вижу длинноносую блондинку в красивых джинсах-клеш.) «Какое ваше самое значительное событие в жизни?» – «Тот факт, что я родилась у моей мамы!» (Здесь следует имя-фамилия знаменитой особы.) И как будто бы этой наивной глупостью, бульварной дурью все объяснялось. Мир показался плоским и понятным, как японские комиксы, в которых уродцы-черепахи борются на кастетах за равенство остальных уродцев-черепах. А заодно и за равенство певиц, равенство молящихся, равенство трусливых, равенство слабых, одиноких и всех остальных, чьи лица и имена я никогда не запомню.
«Образ твой мучительный и зыбкий…» – гудело почему-то в ушах.
«Что вы читаете?» – спросил меня какой-то полупьяный приставала, когда я вышла на остановке. А я знаю, что если смотреть, не моргая, хотя бы минуты две в глаза человеку, этому самому, что навеселе, а затем крепко зажмуриться, отвернуться, замереть, – я увижу нечто. Вот оно, бесформенное, светящееся, сглатывающее воздух. Молящее о чем-то, кричащее, но не способное докричаться, поскольку слова были в начале только этого мира, мира материального, запертого трехмерностью, как в консервной банке.
...Итак, я стояла супротив него, зажмурив глаза, а он спрашивает: «Ты знаешь, как я умру?»
«Нет, я даже не знаю, как тебя зовут».
Я села рядом на скамейку и почему-то вспомнила про свою прабабку. По правде говоря, единственное, что я о ней знала, – это страшная история про немцев, пришедших в западно-белорусскую деревеньку, и про колодец, глубокий колодец. А в колодце – звезды, и у журавля пьяные фрицы, или они только казались пьяными, а на самом деле ошалели от горячки национал-социализма. Сестра, брат, мать молят о спасении, о пощаде. В ушах отдается этот чертов гавкающий язык. Но рухнувшая башня
Вавилона – слишком старое, слишком ветхозаветное несчастье, чтобы горевать и клясть стены отчуждения, которые люди нарастили с тех пор. Смерть, смерть, смерть. Позже иные выжившие отпрыски отстроили дом, сняли ничейный пчелиный рой с чудом уцелевших яблонь, у них народились дети, названные то русскими, то греческими, то римскими гордыми именами… И кто-то из них был счастлив или даже очень счастлив.
«Итак, я расскажу тебе историю одной жизни, – скажет затем он, глотая вино из бутылки, – а имя мое я тебе все равно не раскрою, можно придумать в конце концов любое».

Однажды утром во время урока в московской школе раздался телефонный звонок якобы о подложенной бомбе. Орава школьников высыпала на осеннюю травку, учителя терпеливо блюли дисциплину. Приехала милиция, подоспели пожарники, бесшумно подъехала «скорая помощь».
Директор нервничала и с беспокойством поглядывала за работой служебных собак-ищеек, поскольку здание-то огромное и дело грозило затянуться.
Так или иначе, на полевом педсовете было решено: детей освободить от занятий, учителям – отгул на три часа.
Мария Ивановна, учительница английского языка, несколько взволнованная утренними событиями, поспешила к себе домой, неподалеку. Она шла по улочке, отстукивая каблучками новых сапожек известные только ей мелодии, не забывая посматривать вниз, на свои ноги. В голове плескалась пустота, к сердцу подкатывала густая волна радости без-особого-повода. «И вправду, – подумала она, – почему мне так весело? Ерунда какая-то. Странно». Дома ее никто не ждал, поскольку муж был в командировке, а детей у них пока не было. Но, перед тем как зайти в подъезд, она все-таки бросила взгляд на два родных окна, заставленные горшками с цветами, стараясь на глаз определить: «А вдруг все-таки вернулся?»
В подъезде стоял вечный полусумрак, так что тени на стенах были черными и безрадостными, а подвальная сырость делала воздух совсем тяжелым и душным. Тем не менее Мария Ивановна задористо, почти по-ребячьи вспорхнула на второй этаж, отдавшись необъяснимой легкости, растущей все более.
У двери лежал сверток, довольно объемистый и слишком бережно упакованный, чтобы принять его за мусор или соседский скарб. «Бомба?» – только успело пронестись в ее голове, как сверток зашевелился. Она сняла очки, она присела на корточки, она дотронулась до него рукой и конечно же ахнула, поскольку это был грудной ребенок. Он не спал, но и не плакал, а только завороженно пялился на огромное лицо, возникшее перед ним.
Она повернула ключ в замке, подняла сверток, отнесла его на кровать, побежала на кухню за молоком.
Ребенок пил согретое молоко, распашонка его была насквозь промокшей, Мария Ивановна придерживала горячую головку, и ей казалось, что явь кончилась, начинается сон.
Напившись молока, ребенок вырос вдвое. Он подремал не больше минуты и сел на кровати, капризно стаскивая с себя одежонку. «Как это так!» – воскликнула Мария Ивановна и бросилась заворачивать подросшего голыша в одеяло. Ребенок мягко отбрыкивался и смеялся, обнажая молочные зубы, большие синие глаза щурились, как от солнца. «Ты не понимаешь, – сказал он ей, – так мало времени, Боже. Так мало времени, а ты мне должна еще столько рассказать..»
«Что? Что ты хочешь знать?» – переспросила учительница, по непонятным приметам нашедшая, что все-таки спит. «Как ты родилась, как ты выросла. Где ты работаешь. Почему небо – это небо, и оно г-г-г-олубое. А камни – острые. И тяжелые?» Ребенок вырос еще вдвое и еще, встал с постели, прошлепал босыми пятками на кухню, поставил чайник, разбил яйцо на сковородку, уселся за стол, бросив нога на ногу, а Мария Ивановна села напротив и принялась за объяснения. Мысли ее путались, вязли, проваливались, как это и бывает в снах или когда говоришь на ходу, с отдышкой. Синеглазый юноша спрашивал и спрашивал, но, как это могло показаться, вовсе не обращал внимания на сбивчивые ответы. «В троллейбусах ездят люди кто за чем. На работу. В гости. Домой. Они читают газеты, шепчут себе под нос песенки. Печаль – когда грустно, весело, смешно. Безмятежно бывает, очень пусто, никак… Влюбишься – и себя не помнишь…» – «А работа? Это что? А дом, домой? А гости, кондуктор зачем?» – Он взял со стола сигарету, заначенную учительницей на вечер. «Счастливые билеты бывают, знаешь? Это когда сумма цифр одной половины совпадает…» – зачем-то объясняла Мария Ивановна. У юноши уже начала расти мягкая темная щетина на подбородке, синь глаз сделалась глубже, осмысленнее. Можно было подумать, что он смотрит на нее теперь с вызовом, как если б не верил ни единому слову...
Она нашла ему что-то из одежды мужа – футболку, джинсы, ботинки. Он открыл входную дверь и обнял ее на прощание. «Слишком мало времени. Прости», – сказал он.
Выходя из подъезда, обернулся на нее, стоящую у окна, среди комнатной зелени и политых цветов…

Он побежал по улице, через рев автомобилей, по дороге купил себе чипсы и пива, постоял у витрины ювелирного магазина, зачем-то забрался по водостоку на крышу особняка больницы, полежал там минут пять. Снова поднялся, спрыгнул во двор, спугнув воробьев, побежал через сквер, ударил ногой мусорку, скрылся в подземном переходе, где пели музыканты, заскочил в метро, больно ушибся и упал, когда поезд качнуло, но не обратил на это внимания.
Из метро вышел отяжелевшим, уставшим, точно тело стало давить к земле, он зашел в ларек, выбрал вино и посмотрел на небо. Спускался вечер, солнце спешило, спешило все кругом, точно нечто с бездумной жестокостью мотает пленку. Он открыл бутылку, лег на скамейку и принялся ждать троллейбуса.
«Вот и все, достаточно», – сказал он, отставляя пустую бутылку на газон.
«Это вся жизнь?»
«Разве мало? Целая жизнь. – Он поднял глаза на небо, волосы его стали белыми. – А билетик? Билетик с троллейбуса сохранила?»
«На счастье, что ли? Прости, как-то нет».
«А ничего, в другой раз». – Его немного трясло, как от лихорадки или высокой температуры.
Он протянул руку, стиснул мою, и мы направились прочь, спотыкаясь, бормоча под нос бессмыслицу или, напротив, нечто очень важное. Я перебрала все мыслимые и немыслимые имена, но одни вязли на языке, а на иные он не отзывался.
Стало тихо, как на дне океана, воздух уплотнился, пошел дождь. Фонари гасли, зажигались вновь, улицы мокли, покрывались снегом, снова мокли, снова пустели, и им было в общем-то все равно, чьи следы смывает с них вода.