ЛЮБИМЫЙ ГОРОД

Философ и “Магги”

В августе 1917 года в Сергиев Посад из Петрограда переехал философ Василий Васильевич Розанов. В январе 1919 года он скончался. Розанов прожил здесь меньше полутора лет. Но очень уж значительными были эти месяцы – и для Василия Васильевича, и для Сергиева Посада.

Февральские события семнадцатого года застали Розанова в Петрограде, в более-менее респектабельной квартире на Шпалерной улице. Его дочь Татьяна вспоминала о тех исторических событиях: “Пулеметы установили на крышах домов и стреляли вниз по городовым, забирали их тоже на крышах, картечь падала вдоль улицы, кто стрелял, нельзя было разобрать, обвиняли полицейских, искали их на чердаках домов, стаскивали вниз и расправлялись жестоко. Однажды к нам ворвались в квартиру трое солдат, уверяя, что из наших окон стреляют. А когда они ушли, была обнаружена пропажа с письменного стола у отца уникальных золотых часов”.
Розанов был в отчаянии. Розанов искушал судьбу. Звонил, к примеру, Милюкову и отчитывал его по телефону:
– Что ж ты, братец Милюков, задумал, с ума, что ли, сошел? Это дело курсисток бунтовать, а не твое. Опомнись, братец!
Домашние, заслышав эту речь, подскакивали к Розанову, волокли его от аппарата прямо за одежду и кричали:
– Что же ты с собой, что с нами делаешь? Мы все можем погибнуть!
Розанов спустя несколько месяцев и сам встревожился. Он писал: “Душа так потрясена совершившимся, так полна испуга за Россию и за все, чем она жила до сих пор, что отходит в сторону все личное, все памятки и “зазнобки души” перед великим, страшным и тоскливым”.
Он списался со священником Павлом Флоренским, жившим рядом с Троицей, чтобы тот подобрал для его семейства более-менее подходящее жилье. И ближе к сентябрю Розановы перебрались в Сергиев Посад, где арендовали дом другого батюшки – просторный, двухэтажный, но сырой и не сказать чтобы очень уютный.
Впрочем, поначалу некоторая видимость домашнего уюта все-таки сопровождала розановский быт. Писатель Сергей Николаевич Дурылин вспоминал: “Я был на именинах у Василия Васильевича Розанова в Посаде.
Мы пришли утром, после обедни, с Флоренским. В нижней столовой накрыт был стол. Стояли шкапы, набитые книгами. Фолианты из Возрождения. Платон по-гречески. Еще была скатерть на столе, еще был кофе – настоящий, черный, со сливками, еще были сухарики, печенье в сухарнице, еще было все… Мы тихо сидели и беседовали с Варварой Дмитриевной (супругой философа. – Авт.). Василия Васильевича все не было. В.Дм. кипятила кофе (медный “тумпаковый” кофейник) на синих зубчиках горящего спирта и беспокоилась, что нет именинника… Наконец пришел Вас. Вас. Он был свежий, с морозца, маленький, сухонький, потирал посиневшие ручки с жилками…”
Но не заставила себя ждать и вторая революция. О том, чтоб сохранить прежнюю жизнь, более не было и речи.
Переезд Василия Васильевича в Сергиев Посад был, что и говорить, паническим. Он приговаривал:
– Время такое, что надо скорей складывать чемодан и – куда глаза глядят.
Но тот переезд вовсе не был ни осознанным шагом к затворничеству, ни простым проявлением трусости. В чем в чем, а вот в последнем Розанова обвинить никак было нельзя. Он мог ходить по улицам и громко восклицать:
– Покажите мне какого-нибудь настоящего большевика, мне очень интересно.
А на Первомай 1918 года Василий Васильевич устроил еще более безумный и отважный хепенинг – явился в здание Московского Совета на Тверской и начал приставать к сотрудникам:
– Покажите мне главу большевиков – Ленина или Троцкого. Ужасно интересуюсь. Я – монархист Розанов.
Так что затворническим тот период тоже не был. Философ очень часто навещал Москву, чтоб встретиться с приятелями – Бердяевым, Гершензоном, Сергеем Булгаковым. А однажды признался с достоинством:
– Я ездил поцеловать руку у Владимира Ивановича Герье. Ведь он мой профессор.
Не оставлял Розанов и писательство. Уже в ноябре 1917 года он издает первый выпуск “Апокалипсиса нашего времени” – систематические (раз в месяц) наблюдения и раздумия. Концепцию своего нового труда Розанов обозначил так: “Заглавие, не требующее объяснений, ввиду событий, носящих не мнимо апокалипсический характер, но действительно апокалипсический характер. Нет сомнения, что глубокий фундамент всего теперь происходящего заключается в том, что в европейском (в том числе и русском) человечестве образовались колоссальные пустоты от былого христианства; и в эти пустоты проваливается все: троны, классы, сословия, труд, богатства. Все потрясены. Все гибнут, всё гибнет. Но все это проваливается в пустоту души, которая лишилась древнего содержания”.
Розанов бросил вызов сразу двум достаточно серьезным институтам – православию и большевизму. Естественно, что от Василия Васильевича отвернулись старые друзья (которые видели в православии спасение от революционных напастей), а для строителей нового мира он был всего-навсего брюзжащим старичком (масштабные репрессии еще в обычай не вошли). Правда, попадались иные оценки. К примеру, Александр Бенуа писал: “Кто в те гнуснейшие времена был еще способен заниматься не одними материальными и пищевыми вопросами и не был окончательно деморализован ужасами революционного опыта – ждали с нетерпением очередного выпуска этой хроники дней и размышлений”.
Но между тем “пищевые вопросы” все более волновали философа Розанова. Они находили отражение свое и в “Апокалипсисе”: “В Посаде мера картофеля (августа 12-го 1918 года) – 50 рублей. Услышав от старушки Еловой, что в гор. Александрове, близ Посада, мера – 6 руб., спешу на вокзал справиться, когда в Александров отходят поезды. Отвечает мастеровой с бляхой:
– В три.
Я:
– Это по старому или по новому времени?
Часы по приказанию большевиков переведены в Сергиеве на два часа вперед.
– Конечно, по новому. Теперь все по-новому. – Помолчав: – Старое теперь все в могиле”.
Неудивительно, ведь “Апокалипсис” писался совсем не как былые короба “Опавших листьев” – не “в подъезде театра”, не “на извозчике”, не “в купальне”, не “за нумизматикой” (свою коллекцию монет в семнадцатом году Розанов передал на хранение в Государственный банк, а с собой в Сергиев Посад взял только три любимые монетки), а в постоянном поиске какого-либо пропитания.
Особой бытовой практичностью философ, разумеется, не отличался. Сергей Дурылин вспоминал: “Однажды в холодную осень 1918 г. вижу, он, в плаще, худой, старый, тащится по грязи по базарной площади Посада. В обеих руках у него банки.
– Что это вы несете, В.В.?
– Я спасен, – был ответ. – Купил “Магги” на зиму для всего семейства. Будем сыты.
Обе банки были с кубиками сушеного бульона “Магги”. Я с ужасом глядел на него. Он истратил на бульон все деньги, а “Магги” был никуда не годен – и вдобавок подделкой”.
В письмах философа мудрые умозаключения все чаще уступали место жалобам на жизнь. “Творожка хочется, пирожка хочется”, – плакался он в письме к Дмитрию Мережковскому. А в другом послании вздыхал: “Господи, неужели мы никогда не разговеемся больше душистой русской Пасхой”.
Розанов признавался: «Теперь только о еде и думаю. Припоминаю, как ночью, кончая занятия “в счастливые дни Нов. Вр. (газеты “Новое время”. – Авт.), откидывал салфетку и отрезывал у-зень-кую серединку пирога с капустою, и, не удержась, через 1/2, 1 час – еще и еще. Ах, как вкусно было. То же, если с говядиной пирог холодный ночью – я достану “из форточки” молока и, налив 1/2, 1/3 стакана, отрежу еще пирожка и – СКУШАЮ.
Господи, как сладко даже вспомнить. Увы, теперь “сладко” только воспоминания, и пуста еда».
Он все чаще приговаривал: “Безумно хочу сметаны!”, “Безумно хочу щуки!”, “Безумно хочется тепла!”. С теплом тоже были проблемы. Зато уж если Розанов дорвется до него, всем становилось жутко. Дурылин вспоминал: “Василий
Васильевич влезал в топящийся камин с ногами, с руками, с головой, с трясущейся сивой бороденкой. Делалось страшно: вот-вот загорится бороденка, и весь он, сухонькой, пахнущий махоркой, сгорит… А он, ежась от нестерпимого холода, заливаемый летейскими волнами, лез дальше и дальше в огонь.
– В.В., вы сгорите!
Приходилось хватать его за сюртучок, за что попало, тащить из огня…
– Безумно люблю камин! – отзывался он, подаваясь назад, с удивлением, что его тащат оттуда”.
В отношении еды он не был столь эгоистичным: «Сегодня сыт: а знаете, милого творожку я съел чуть, – не более раз 4-х за зиму. Хотя покупал, но – детям и жене. Они так жадно накидывались и поспешно съедали, что жаль было спросить: “Дайте и мне”. А – ужасно хотелось».
Погубила Розанова как раз страсть к теплу. В ледяной ноябрьский день 1918 года он отправился погреться в баню. На обратном пути голова закружилась, Василий Васильевич без сознания упал в сугроб, начал в нем замерзать. Случайные прохожие каким-то чудом его опознали, отнесли домой.
Приключение окончилось параличом всей левой части тела. Розанов лежал, укрытый горой теплого тряпья, тихонечко покуривал, иной раз приговаривал:
– Сметанки хочется. Каждому человеку в жизни хочется сметанки.
Розанов скончался 23 января 1919 года. С исповедью, причастием, соборованием. Похоронен он был здесь же, в Сергиевом Посаде, в Черниговском скиту.
Новая эпоха примирила и соединила бунтаря, чуть ли не богоборца Розанова и одну из крупнейших православных святынь.