РОДИТЕЛЬСКАЯ ГАЗЕТА
НАЕДИНЕ

Как дочь меня усыновила

Они растут совсем незаметно. Это ведь не огурец какой: вчера был мелкий, сегодня укрупнился, ага, через два дня можно снимать.
Еще все детское: щеки, мысли, рассуждения. И первый шок от внезапно выросшего чада – физиологический. Ночью, как пятнадцать лет подряд, подходишь поправить сбившееся одеяло и поцеловать мимоходом розовую мягкую яблочную пяточку. И обнаруживаешь вместо круглого яблочка… шершавую лаптю сорокового размера!
Шок, господа, шок. Где мой маленький нежный ребеночек? Дылда с меня ростом, с лицом, знакомым до мельчайших подробностей. А запах от щек еще тот, детский. Забавно, но отношусь к увеличению в размерах все же как к закономерности. Скорей обеспокоилась бы, если б она не росла.
Еду домой и представляю ее всегда меньше размером, чем та, которая откроет мне дверь.
Примеряем по очереди шляпку перед зеркалом. Дочь: “А у меня будка стопудово шире, чем твоя!” (“У меня лицо стопроцентно круглее твоего” – примечание переводчика.)

Не понимаю (пока?) бессмертного творения про “подросли детки, вместе с ними бедки”. И мать пугала меня над маленькой дочкой: “Это все цветочки, а ягодки впереди!”
Итак, ягодки!
Много-много лет не выходила из дома после 21 часа: купать, сказка, разговоры, спать. Какие и куда прогулки? А теперь звоню из гостей:
– К полуночи буду!
– Да что там, отдыхай, можешь не торопиться, я ложусь спать.
Ребенок – моя свобода.
Лет в тринадцать она сломала палец, и ей загипсовали руку по колено. Нетрудоспособна! И тут я поняла, как много ребенок делал по дому. Как обрушилось на меня все это мытье посуд и прочей арматуры, чистка овощей – ужас, ужас! Вот, а ведь не ценила, как-то незаметно быт делился пополам.

Иногда она усыновляет меня. Опекает и заботится. Решила с первой своей зарплаты одарить меня обувью. Никто и никогда, ни родители, ни мужья, не отягощали себя вопросом: а есть ли Свете в чем ходить? Ребенок озадачивается.
У меня есть защитник, есть ждущий дома. Усталую покормят, плачущую утешат, бездарную воодушевят на труд, старую подведут к зеркалу и попеняют на необъективность.
– Эй, дочь, какие у нас с тобой проблемы?
– Проблемы? Денег нет!
– Я имела в виду философско-эмоциональные!
– Мам, ты меня любишь?
– А то!
– Так какие проблемы?
Я пишу, и она пишет сочинение про Обломова, пришла и села рядом: “Буду от тебя заряжаться положительной энергией!”

Ягоды жуя не спеша, думал я, что жизнь
хороша!

Мне кажется, что наш контакт сложился потому, что много лет мама, задвинув работу (карьеру, дела, складывание слов из букв, намывание хаты, встречи с друзьями, путешествия, сон), занималась ребенком. Не питанием – разговорами. Мы не пахали, не сеяли – уезжали с дачи на велосипедах и в полях пели песни. Трепались ночами, пока не одолевал сон. Сочиняли глупости по дороге в метро. Дочь не читает книг, но знает прорву всего, потому что у матери своих мыслей нет, и она разговаривает цитатами.
Нищие, веселые, свободные, “взявшись за руки, глядя на парусный флот”... Это далеко не всем подходит. Но результат стоит всех отказов и затрат.

Какие проблемы могли бы быть сейчас у меня с дочерью? Я боюсь, что нечто заменит, вытеснит нашу дружбу. Что не будет желания пускать друг друга во внутреннюю жизнь. Прочла на днях в книге песен Розенбаума: “Вот и выросла дочь. Стало незачем жить. В моей смерти прошу никого не винить”.
И еще я страшно боюсь наркотиков. Там, где они, нет ничего человеческого: понимания, доверия, мамы, дочки…

Шариков в квартире профессора Преображенского: “Свезло мне, ой свезло!” Иногда мне кажется, что с ребенком просто должно “свезти”.