КУЛЬТУРНАЯ ГАЗЕТА 
ГОДЫ ЖИЗНИ 

О пользе юношеских клятв

К 75-летию Олега Ефремова

Оказывается, прошло уже два года, как Олега Ефремова не стало: первого октября ему исполнилось бы семьдесят пять. Два года не пролетели, как один день, но все равно с трудом верится, что прошло уже два. Потом так же быстро пройдут еще два, и пять раз по два, и десять, и мало останется тех, для кого обаяние Ефремова будет живым, а не восстановленным на страницах книг, теле- и просто экранах.
Пройдет сегодняшнее время, и настанет время истории – время размышлений о том, что сделано и как сделано, что упущено и почему. Впрочем, скоропалительная «история», выносящая суждения, не оглянувшись, конечно же существует, она тянется, как шлейф, за каждым, кто делает дело, затрагивающее общественное сознание.
Прошло два года – рискну сказать, что уже сейчас есть нечто неотъемлемо принадлежащее Ефремову: он верил в целительную силу правды как главного строительного материала сценического искусства.
Наивными могут показаться факты, но их тем не менее хочется привести в поддержку ранее сказанного. Ну подумаешь, мальчишки-студенты расписались кровью в верности делу, которому хотели служить. Ну подумаешь, один из них, но уже с другим, прошагал от Ярославля вниз по Волге, чтобы посмотреть, чем люди живы. А так как студенты готовились стать артистами, в их памяти осталось то, мимо чего другие могли пройти. Простор земли, ее воздух, ее закаты и рассветы, ее люди, как и о чем они говорили у костров на ночевках.
В суете дней клятвы и версты могли позабыться, если бы то, ради чего они шагали и клялись, не стало для Ефремова (да и некоторых других) делом жизни. Конечно, можно было зажмуриться, заткнуть уши, залезть под одеяло, чтобы не ощущать фальши, которая лезла изо всех щелей, стремясь свести на нет каждое не запланированное и не одобренное сверху начинание. Ефремов рано понял, что может попасть в ловушку и, поймав момент, в 1956 году вместе со своими товарищами спектаклем «Вечно живые» по пьесе В.Розова открыл «Современник».
Так началась для него борьба правды против лжи. По всем направлениям – общественным, эстетическим, человеческим.
Не смею утверждать, да и всякий, кто уважает память Ефремова, вряд ли скажет, что все его работы предугадывали ход жизни, судили о ней и о прошлом с полнотой, доступной сегодня нам. Ефремов был из лучших людей времени, и «энергия заблуждения» обладала такой мощной художественной волей – гражданской, человеческой, что служила главному. Память восставала против забвения даже тогда, когда в финале «Большевиков» зал стоя подхватывал «Интернационал», тихо звучащий со сцены: «Весь мир насилья мы разрушим...»
Актеры знали, и зал знал, чем придется заплатить за слепую веру, но играли истово, потому что само понимание театра, его предназначения требовало от них правды существования в предлагаемых обстоятельствах. Как раз правда, царящая на сцене, позволяла понять и не принять развитие событий. Смертный приговор был подписан всем, кто узаконил «красный террор», и зал, стыдясь, скрывая от себя, чувствовал, что мог оказаться на месте тех, кого теперь с гневом от себя отринул.
Последним спектаклем Ефремова в «Современнике» была «Чайка». Безразличие, переходящее в застой, постепенно охватывало страну. Стыдно делить ее обитателей на тех, кто из ближних городов автобусами приезжал в столицу, терпеливо стоя в очереди за килограммом колбасы. Москвичи, занимавшие те же очереди, с «пришельцами» мирились. Понимали, что к чему, сами привыкли стоять и ждать, но своей терпимостью немножко гордились. Ефремова эта терпимость не умиляла – злила. Театр, если он действительно был не развлекаловкой, а театром «правды и страсти», не смел себе позволить не видеть то, что видеть было необходимо. «Чайка» была прямым вызовом всем, кто не хотел замечать своей отдаленности не только от общей жизни, но и друг от друга. Аркадина и Нина Заречная были на одном, не на разных полюсах. Положительного героя режиссер в «Чайке» не нашел.
Критики, в большинстве, правда, про себя, за интеллигенцию и за трезвость взгляда обиделись. Публика аплодировала не так восторженно, как всегда. То, что безошибочно разглядел и высказал Ефремов, слушать не больно хотелось.
По совпадению, но почему-то думается – по более высокой, скрытой в душе причине (помимо желания поставить все пьесы Чехова, о чем режиссер не раз говорил) последним спектаклем Олега Николаевича были «Три сестры» (уже во МХАТе). С семидесятого года прошло без малого тридцать лет. В стране все менялось, ломалось, доламывалось, но не собиралось в целое. Одно можно повторить: в первой своей «Чайке» Ефремов оказался провидцем. Второго доктора Бороздина из «Вечно живых», Лямина из «Назначения», бригадира Потапова из «Заседания парткома» он уже не сыграл. Прагматичное и сильно беспардонное время развеяло не только иллюзии, но и покушалось на созидающую правду и память.
Нередко художник брал верх над обстоятельствами, и появлялся спектакль «Так победим!», но даже такой мощный удар не попадал в цель. Ефремов пошел дальше, он сыграл и поставил «Наедине со всеми» – для меня один из наиредчайших спектаклей, создатель которого безжалостно препарирует внутренний мир героя и свой мир. Так сыграть непросто было даже Ефремову.
А в «Трех сестрах» еще более непросто было держаться предельной объективности, граничащей с отчаянием.
Уже зная, что вряд ли доживет до премьеры, Олег Ефремов в отпущенные ему часы работал над пьесой «Сирано де Бержерак» – романтической пьесой, герой которой, поэт Сирано, уходит из жизни, не изменив себе.

Ваше мнение

Мы будем благодарны, если Вы найдете время высказать свое мнение о данной статье, свое впечатление от нее. Спасибо.

"Первое сентября"