КРУГИ ИСТОРИИ 
 

И лишь когда он говорил о войне, на уроке стояла тишина

Несносному учителю – от благодарного ученика

Хочу нарушить одну традицию. Обычно принято вспоминать только любимых учителей. Дистанция лет заслоняет школьную прозу, не всегда приятную учебную повседневность – и в памяти остается только хорошее и волнующее...
Я же хочу вспомнить о нашем строгом, «вредном» учителе – в том общепринятом среди школяров понятии, в каком они испокон веку поделили своих преподавателей на «добрых» и «вредных», «плохих» и «хороших», «любимых» и «нелюбимых».
Сколько помню, наша школьная традиция относила учителя русского и литературы Митрофана Захаровича Капустянова неизменно к разряду последних.
Между учителями и учениками всегда идет то тайная, то явная «война» – один требует от подопечных побольше, другие хотят сделать поменьше. В общем, это неопасная, но утомительная, трудная и длительная война или игра, как хотите, она идет всегда и везде и называется учебным процессом, учебой, школой. В этом процессе всегда известную роль играет элемент принуждения, нажима со стороны воспитателя на школяра; и счастлив тот учитель, который нажим и принуждение сводит до минимума, заменяет его другими, более эффективными средствами и методами воспитания и обучения своих подопечных. Но это уж как у кого получается...
Митрофан Захарович был обыкновенным сельским учителем. Этих других средств и методов у него было небогато, и он, что называется, «на всю катушку» использовал свое право принуждать и заставлять учеников выполнять свои святые, хоть и не всегда приятные обязанности. Он был очень строгим и требовательным учителем, а значит, «вредным», «въедливым» – такова ученическая логика, и от нее никуда не денешься!
...Он приходил, вернее, прибегал в класс сразу после звонка, сделав последнюю торопливую затяжку перед самой дверью, – он много курил, – с набухшим, невероятно толстым портфелем под рукой. Портфель этот не закрывается от наших тетрадей – никто никогда не видел его закрытым...
В классе, конечно, стоит ровный, жужжащий гул. Как ни странно, но строгого, серьезного Митрофана Захаровича мы не особенно боялись...
Может, интуитивно чувствовали его доброту сквозь броню неприступности и суховатой деловитости?
Я уже сказал, что учитель не баловал нас разнообразием форм и методов обучения. Все шло по одному, давно заведенному классическому порядку – опрос и беглая проверка домашних заданий, объяснение и закрепление, если время останется. Впрочем, на последнее его никогда не хватало.
Итак, опрос. Самая ответственная и напряженная часть урока. Пальцы заложены между листами грамматики Бархударова – вдруг вызовет?
Уроки мы готовили плохо. То один столбом застывал у доски, то другой, получив разнос от учителя, садился с очередным приобретением – двойкой в дневнике.
Он сердится и раздражается по любому поводу: за долгие годы своего учительства он, видимо, так и не смог привыкнуть к шалостям на уроках, к плохо выученным заданиям и другим ученическим пренебрежениям.
В это время он заводился, как говорится, с пол-оборота. Стоило кому-нибудь возразить, надерзить, схитрить или сказать неправду – как на голову бедняка обрушивается гневная филиппика! Голос учителя повышается до высоких модуляций, сам распаляется, начинает горячиться, спорить со строптивым учеником – и все это к великому удовольствию остальной «публики». Время-то идет!
Наконец тетради и домашние задания проверены, по классу проносится вздох облегчения: начинается «безопасная» часть урока – объяснение нового материала.
И здесь надо сказать правду, Митрофан Захарович не был златоустом, артистом, вдохновенным импровизатором. Манера его рассказа была деловита, суховата. Постоянная напряженная атмосфера в классе, вечная «холодная война» с башибузуками и лентяями приучила его к сдержанности.
Но добросовестность и дотошность его были исключительными. Урок – это прежде всего работа. И учитель работает! Желтые от табака пальцы становятся белыми, черная, трудно различимая от блеска и отражения доска покрывается несколько раз рядами ровных строчек и предложений.
Некоторые забияки, обрадованные тем, что на этот раз пронесло, выражают избыток чувств, шумят, не слушают. Это вынуждает нашего строгого учителя прерываться, снова и снова повторять суровые нотации.
Звенит звонок, а объяснение не закончено. Вы думаете, Митрофан Захарович оканчивает, обрывает его? Ничуть не бывало!
Проговорив свое знаменитое: звонок звенит для учителя, а не для вас, он продолжает что-то писать и говорить дальше!
«Митрофан Захарович, или вы не слышите? Звонок же», – стонут и галдят нетерпеливые. А он все пишет и пишет свои длиннейшие периоды, спешит досказать недосказанное, записать домашнее задание, не замечая, что давно все демонстративно бросили писать и слушать и класс все больше напоминает начинающий извергаться вулкан...
Если я, став учителем, что и перенял у своего наставника – так прежде всего этот горький опыт. Остро почувствовав в свое время ущемление свободы, возвел в закон для себя такое правило: звонок звенит для всех – и для учителя, и для учеников.
На уроках литературы атмосфера несколько другая. Тут у учителя был сильнейший союзник. Могучая сила художественного слова брала в полон даже самые неприкаянные детские души.
Но и на литературных уроках случались свои казусы, и здесь Митрофану Захаровичу приходилось публично стыдить и обличать неучей и лентяев. Безнадежно испорченные отношения на уроках русского языка переносились на почву литературы. Более того, кажущаяся легкость предмета давала больше независимости и самоуверенности забиякам и задирам, и Митрофану Захаровичу иной раз с большим трудом удавалось потушить пожар страстей...

Только в одном случае на его уроках стояла абсолютная тишина – когда он рассказывал про войну. Обычно это случалось где-то в середине года, в зимние или осенние неприветливые дни, именно тогда учителя обступали воспоминания и он давал послабление себе и своим ученикам.
А рассказать Митрофану Захаровичу было что: он партизанил в лесах Белоруссии, и в его памяти сохранились бесчисленные и захватывающие истории о подвигах товарищей.
Но скромность и тут не изменяла ему. Лишь много лет спустя я случайно узнал, что учитель наш командовал крупным партизанским отрядом, имеет награды и отличия... А нам он больше рассказывал о своих боевых товарищах и бесчисленных похождениях и скитаниях в белорусских лесах.
Мы слушали, конечно, раскрыв рты, позабыв о своих распрях и обидах... И странное дело! – наше внимание, благоговейная тишина, казалось, преображали учителя. Сдержанная манера ему изменяла – он увлекался, оживлялся, говорил свободно и, смею уверить, увлекательно и красиво. Он находил яркие краски и нужные слова. Сюжетов же старому партизану было не занимать...
Но так продолжалось недолго. Словно удовлетворив какую-то сокровенную потребность, Митрофан Захарович снова становился таким, как был всегда – деловитым, требовательным до жесткости учителем, – и вновь начиналась незримая, упорная и затяжная война «мышей» и «кота». Вряд ли мы тогда знали, а если знали, то полностью отдавали себе отчет в том, что, воюя с нашей ленью, выкорчевывая все плохое и недостойное в наших характерах и душах, учитель воевал не против нас, а за нас. Это понимание пришло гораздо позже...
Но получая двойки у Митрофана Захаровича, возмущаясь его беспощадной требовательностью и язвительной манерой высмеивать всех и вся за малейшие грехи и недостатки и в свою очередь сами высмеивая и критикуя его, разумеется, между собой, мы не могли, не погрешив против истины, отнять у него одного – справедливости. Он никого не отличал среди нас, у него не было любимчиков, к которым бы благоволил или ради которых поступился бы своим авторитетом, покривил душой. Наоборот! Отличников при случае он честил с таким же пристрастием, как и закоренелых двоечников. Все мы были равны перед его справедливым гневом.
Таков он был, наш строгий учитель, таким он остался в памяти своих учеников, да и в моей тоже.
Но в отличие от других своих соклассников мне выпала счастливая возможность наблюдать Митрофана Захаровича с другой стороны, другими, так сказать, глазами. После университета я снова пришел в свою родную, милую колтуновскую школу. Ничто, казалось, не изменилось в ней. Не изменился и Митрофан Захарович, прежними остались его привычки. Все такой же, как и встарь: серый костюм, тот же знаменитый, никогда не закрывающийся от тетрадей портфель. Все так же жадные, как перед боем, затяжки перед уроком.
Только морщины еще больше избороздили лицо, да и на уроках теперь надевал он старые, перевязанные веревочкой роговые очки. Тетради сделали свое дело...
И ученики по-прежнему считали его вредным и въедливым учителем, и он с таким же ожесточением и энергией, как когда-то с нами, воевал с новым поколением школяров! Все, одним словом, осталось по-прежнему.
Но теперь я узнал и увидел то, чего раньше не мог видеть и знать.
Я увидел, как он готовится к урокам; как до поздней ночи склоняется над тетрадями, придвинув поближе лампочку от неуверенного, вечно мигающего, слабосильного света, получаемого от движка колхозной фермы.
Услышал на педсоветах его суждения о своих учениках и воспитанниках. За глаза он о них отзывался куда теплее и лучше, чем можно было предполагать.
Узнал, что ему крепко достается за излишнюю строгость и требовательность, что из-за своей репутации строгого и въедливого учителя приходится выслушивать не всегда справедливые выговоры и замечания ему, опытному и старому учителю.
По-прежнему, стало быть, учительский хлеб доставался нелегко. Но по-прежнему был он верен себе: говорил прямо и откровенно то, что считал нужным говорить, и если надо, спорил с директором и завучем.
И в острых ситуациях, в минуты борьбы и спора, я вновь, как и встарь, теперь уже добровольно становился его учеником.
Я был благодарен ему за постоянство и последовательность, за новые жизненные уроки гражданственности и неподкупной честности и требовательности к себе, людям и своему делу.
Митрофан Захарович в жизни был таким же, как и на уроках. И это, в конце концов, было самое главное.
Да, он был обыкновенным сельским учителем. Многие его коллеги были способнее и талантливее, чем он в смысле подачи материала, ведения урока. У многих из них отношения с учениками складывались куда легче и безболезненнее. Но сегодня я пишу и с благодарностью вспоминаю именно о нем, ибо при всех своих мнимых и действительных недостатках он был настоящим учителем, воспитательское слово которого никогда не расходилось с делом, с собственным убеждением, с собственной жизнью.
Сдержанный и суховатый, он редко и скупо хвалил воспитанников, но для него высшим мерилом при всех обстоятельствах была наша истинная, а не мнимая ценность.
И все его ученики, выросши и став взрослыми, правильно оценили его роль в своем воспитании и обучении. Оценили и переоценили то, что не совсем было ясно и понятно в детстве. Легковесная, навеянная традицией школьной жизни репутация вредного, въедливого учителя рассыпалась, как рассыпались многие другие детские иллюзии и заблуждения.
Осталось же основное, серьезно проверенное жизнью и временем – остался учитель.

Ваше мнение

Мы будем благодарны, если Вы найдете время высказать свое мнение о данной статье, свое впечатление от нее. Спасибо.

"Первое сентября"